Мальчишки на санках мчатся под гору. А галки, галки! Радуются шумному городу, играющему на снегу солнцу, расцвеченным от зеленого до малинового небесам... "Масленица"!
Посетитель долго стоял у этой картины. Его подвижное лицо непрестанно менялось. Он даже хмыкал, словно решая какую-то трудную загадку.
Это был доктор Стуккей. Он думал о больном, который из-за полного паралича нижней части тела был обречен на дни, недели, годы неподвижности, на полное отсутствие впечатлений. И вдруг такая звонкая красочность, такое жизнелюбие, такой заразительный праздник. "Откуда? - думал Стуккей, мучительно морща лоб. - Откуда это у него - такой праздник? Быть может, это его лекарство? Он делает праздник людям - и лечит себя..."
Начиналась зима. Впереди был 1917 год.
"Это - ветер с красным флагом..."
Юлия Евстафьевна наклонилась к мужу, сидевшему в кресле-каталке, поправила одеяло. На коленях у него мурлыкала кошка с целым выводком котят: Кет-ти перетаскала их по одному из холодного угла комнаты и обосновалась на коленях у хозяина. Борис Михайлович был доволен: он тоже мог греть руки о теплую шерсть Кетти. В квартире было холодно, окна дрожали от ветра.
– Прошу тебя, пойдешь - будь осторожна, - попросил Кустодиев. Кажется, подморозило, скользко... А мне хорошо бы еще один плед.
– Я сейчас принесу.
Юлия Евстафьевна тут же вернулась, положила на ноги плед и нерешительно проговорила:
– Там у нас висит охотничье ружье. Вдруг к нам тоже придут с обыском?..
В соседних домах шли обыски - те, кого согнала Октябрьская революция, устраивали заговоры, прятали ценности, оружие, и красногвардейцы могли войти с обыском в любую квартиру.
– Ну что ты, Юлик. Иди, пожалуйста, и будь спокойна. Какое это ружье? Охотничье, старое...
Она кивнула головой без уверенности, наклонилась, поцеловала мужа и вышла из комнаты.
Кустодиев остался один.
Из их дома на Введенской улице хорошо виден красный кирпичный дом, купол церкви, деревья. Сегодня они черные от дождя. Уже много месяцев, более года (с тех пор, как болезнь приковала его к креслу) художник наблюдает жизнь этого уголка Петрограда.
Сегодня небо, растревоженное ветром, пришло в движение. Лилово-синие, почти черные рваные тучи бежали с запада на север вдоль багряного горизонта. По контрастности и яркости линий небо напоминало картины Рериха. Кустодиев подумал: "Мы видим природу и говорим: как на картине. Видим картину и говорим: как в жизни".
Последний год - весь как это небо, лилово-красное, подвижное, грозовое. Кустодиев вспоминал...
Конец февраля 1917 года: на улицах толпы народа, празднично, шумно, за окном, во дворе, на синем мартовском снегу студенты, гимназисты, рабочие. Красные ленты и алые флаги. То и дело стреляют. На Введенской церкви пулеметы. Кустодиев не отнимал глаз от бинокля в те дни, не покидал ни на минуту свой наблюдательный пост. Дочь Ирина надела красную матроску, синюю юбку и стояла тоже у окна: "Пусть видят, что и у нас в окне красное!.."
В те дни Борис Михайлович писал в Москву Лужскому:
"Целую Вас и поздравляю с великой радостью!
Вот Вам и Питер! Давно был под подозрением у Москвы за свою "казенщину" и "нетемпераментность", а тут взял да и устроил такую штуку в 3 - 4 дня, что весь мир ахнул. Было жутко и радостно все время. Глаза видели (я, конечно, мало видел, только то, что у меня на площади под окнами), а ум еще не воспринимал. Как будто все во сне и так же, как во сне, или лучше, в старинной феерии, провалилось куда-то все старое, вчерашнее, на что боялись смотреть, оказалось не только не страшным, а просто испарилось, "яко дым"!!!
...Никогда так не сетовал на свою жизнь, которая не позволяет мне выйти на улицу - ведь "такой" улицы надо столетиями дожидаться!
Все сдвинулось, перевернулось, а многое так и вверх дном перевернулось - взять хотя бы вчерашних вершителей наших судеб, сидящих теперь в Петропавловке! "Из князи да в грязи". "Коловращение судеб!", "Туда им и дорога".
Охваченный всеобщим порывом, Борис Михайлович быстро сделал картину "27 февраля 1917 года". Это, собственно, документ, помеченный датой. Праздничный солнечный день. Голубой снег. Оранжевая стена дома напротив, а рядом красный кирпичный дом. Десятки людей. Тащат пушку. Несут флаги. Размахивают шапками. Поп воздевает руки на крыльце церкви.
А летом Кустодиев задумал писать Разина. Позировал ему Кирилл. Он сидел на тахте, подперев рукой голову, в полосатом бухарском халате. Несмотря на свои шестнадцать лет, по фигуре он вполне годился для Разина.
В один из редких выездов за город, под Сестрорецком, летом того же 1917 года сделал пейзаж для "Разина".
Писал картину запоем, четырнадцать дней, а на пятнадцатый досадовал на себя: "Ах, и все-таки это не та картина, которая должна появиться в это необычайное время!"
Потом был праздник 7 ноября 1918 года - первая годовщина революции. Кустодиев захотел видеть его не из окна своего дома, а на самой площади Зимнего дворца. С помощью Луначарского, который выделил им на этот день автомобиль, это удалось осуществить. Художник видел запруженные улицы города, сотни метров кумача, десятки холстов, плакатов, праздничный, ликующий народ - настроение было как в детстве.
Кустодиев сделал для Каменноостровского проспекта панно гигантских размеров с символическими изображениями людей труда: крестьянина, строителя, пекаря, сапожника, столяра, огородника, портного. Его строитель не силач и не борец с железом мускулов. В красной рубахе и белом фартуке, с кудрями на голове, он лиричен, как герои Рублева... Друзья поздравляли художника, толпы народа ходили, глядя на развевающиеся в воздухе гигантские полотнища.
И все-таки, все-таки... Он знал, что это лишь подступы к главной картине об Октябре. В ней должны отразиться и железная поступь большевиков, и люди, которые поворачивают Россию на новый путь, и страх тех, кто выброшен с насиженных мест.
Когда приходил Константин Андреевич Сомов и жаловался на отсутствие продуктов в магазинах или на ночные грабежи, Кустодиев говорил ему: "Это стихия. Массы пришли в движение. У революции бывают не только улыбки, но и гримасы. Вспомните гениального Блока и его "Двенадцать". Вот где абсолютный слух на музыку революции!"
Эта книга была у него под рукой. Желто-серые грубоватые страницы с рисунками Анненкова. Кустодиев стал открывать наугад страницы.
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнем-ка пулей в Святую Русь
В кондовую.
В избяную,
В толстозадую!
– Вдаль идут державным шагом... Кто еще там? Выходи! Это - ветер с красным флагом Разыгрался впереди...
...И идут без имени святого
Все двенадцать - вдаль,
Ко всему готовы,
Ничего не жаль...
"Это - ветер с красным флагом разыгрался впереди..." Необычайно! думал Кустодиев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Посетитель долго стоял у этой картины. Его подвижное лицо непрестанно менялось. Он даже хмыкал, словно решая какую-то трудную загадку.
Это был доктор Стуккей. Он думал о больном, который из-за полного паралича нижней части тела был обречен на дни, недели, годы неподвижности, на полное отсутствие впечатлений. И вдруг такая звонкая красочность, такое жизнелюбие, такой заразительный праздник. "Откуда? - думал Стуккей, мучительно морща лоб. - Откуда это у него - такой праздник? Быть может, это его лекарство? Он делает праздник людям - и лечит себя..."
Начиналась зима. Впереди был 1917 год.
"Это - ветер с красным флагом..."
Юлия Евстафьевна наклонилась к мужу, сидевшему в кресле-каталке, поправила одеяло. На коленях у него мурлыкала кошка с целым выводком котят: Кет-ти перетаскала их по одному из холодного угла комнаты и обосновалась на коленях у хозяина. Борис Михайлович был доволен: он тоже мог греть руки о теплую шерсть Кетти. В квартире было холодно, окна дрожали от ветра.
– Прошу тебя, пойдешь - будь осторожна, - попросил Кустодиев. Кажется, подморозило, скользко... А мне хорошо бы еще один плед.
– Я сейчас принесу.
Юлия Евстафьевна тут же вернулась, положила на ноги плед и нерешительно проговорила:
– Там у нас висит охотничье ружье. Вдруг к нам тоже придут с обыском?..
В соседних домах шли обыски - те, кого согнала Октябрьская революция, устраивали заговоры, прятали ценности, оружие, и красногвардейцы могли войти с обыском в любую квартиру.
– Ну что ты, Юлик. Иди, пожалуйста, и будь спокойна. Какое это ружье? Охотничье, старое...
Она кивнула головой без уверенности, наклонилась, поцеловала мужа и вышла из комнаты.
Кустодиев остался один.
Из их дома на Введенской улице хорошо виден красный кирпичный дом, купол церкви, деревья. Сегодня они черные от дождя. Уже много месяцев, более года (с тех пор, как болезнь приковала его к креслу) художник наблюдает жизнь этого уголка Петрограда.
Сегодня небо, растревоженное ветром, пришло в движение. Лилово-синие, почти черные рваные тучи бежали с запада на север вдоль багряного горизонта. По контрастности и яркости линий небо напоминало картины Рериха. Кустодиев подумал: "Мы видим природу и говорим: как на картине. Видим картину и говорим: как в жизни".
Последний год - весь как это небо, лилово-красное, подвижное, грозовое. Кустодиев вспоминал...
Конец февраля 1917 года: на улицах толпы народа, празднично, шумно, за окном, во дворе, на синем мартовском снегу студенты, гимназисты, рабочие. Красные ленты и алые флаги. То и дело стреляют. На Введенской церкви пулеметы. Кустодиев не отнимал глаз от бинокля в те дни, не покидал ни на минуту свой наблюдательный пост. Дочь Ирина надела красную матроску, синюю юбку и стояла тоже у окна: "Пусть видят, что и у нас в окне красное!.."
В те дни Борис Михайлович писал в Москву Лужскому:
"Целую Вас и поздравляю с великой радостью!
Вот Вам и Питер! Давно был под подозрением у Москвы за свою "казенщину" и "нетемпераментность", а тут взял да и устроил такую штуку в 3 - 4 дня, что весь мир ахнул. Было жутко и радостно все время. Глаза видели (я, конечно, мало видел, только то, что у меня на площади под окнами), а ум еще не воспринимал. Как будто все во сне и так же, как во сне, или лучше, в старинной феерии, провалилось куда-то все старое, вчерашнее, на что боялись смотреть, оказалось не только не страшным, а просто испарилось, "яко дым"!!!
...Никогда так не сетовал на свою жизнь, которая не позволяет мне выйти на улицу - ведь "такой" улицы надо столетиями дожидаться!
Все сдвинулось, перевернулось, а многое так и вверх дном перевернулось - взять хотя бы вчерашних вершителей наших судеб, сидящих теперь в Петропавловке! "Из князи да в грязи". "Коловращение судеб!", "Туда им и дорога".
Охваченный всеобщим порывом, Борис Михайлович быстро сделал картину "27 февраля 1917 года". Это, собственно, документ, помеченный датой. Праздничный солнечный день. Голубой снег. Оранжевая стена дома напротив, а рядом красный кирпичный дом. Десятки людей. Тащат пушку. Несут флаги. Размахивают шапками. Поп воздевает руки на крыльце церкви.
А летом Кустодиев задумал писать Разина. Позировал ему Кирилл. Он сидел на тахте, подперев рукой голову, в полосатом бухарском халате. Несмотря на свои шестнадцать лет, по фигуре он вполне годился для Разина.
В один из редких выездов за город, под Сестрорецком, летом того же 1917 года сделал пейзаж для "Разина".
Писал картину запоем, четырнадцать дней, а на пятнадцатый досадовал на себя: "Ах, и все-таки это не та картина, которая должна появиться в это необычайное время!"
Потом был праздник 7 ноября 1918 года - первая годовщина революции. Кустодиев захотел видеть его не из окна своего дома, а на самой площади Зимнего дворца. С помощью Луначарского, который выделил им на этот день автомобиль, это удалось осуществить. Художник видел запруженные улицы города, сотни метров кумача, десятки холстов, плакатов, праздничный, ликующий народ - настроение было как в детстве.
Кустодиев сделал для Каменноостровского проспекта панно гигантских размеров с символическими изображениями людей труда: крестьянина, строителя, пекаря, сапожника, столяра, огородника, портного. Его строитель не силач и не борец с железом мускулов. В красной рубахе и белом фартуке, с кудрями на голове, он лиричен, как герои Рублева... Друзья поздравляли художника, толпы народа ходили, глядя на развевающиеся в воздухе гигантские полотнища.
И все-таки, все-таки... Он знал, что это лишь подступы к главной картине об Октябре. В ней должны отразиться и железная поступь большевиков, и люди, которые поворачивают Россию на новый путь, и страх тех, кто выброшен с насиженных мест.
Когда приходил Константин Андреевич Сомов и жаловался на отсутствие продуктов в магазинах или на ночные грабежи, Кустодиев говорил ему: "Это стихия. Массы пришли в движение. У революции бывают не только улыбки, но и гримасы. Вспомните гениального Блока и его "Двенадцать". Вот где абсолютный слух на музыку революции!"
Эта книга была у него под рукой. Желто-серые грубоватые страницы с рисунками Анненкова. Кустодиев стал открывать наугад страницы.
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнем-ка пулей в Святую Русь
В кондовую.
В избяную,
В толстозадую!
– Вдаль идут державным шагом... Кто еще там? Выходи! Это - ветер с красным флагом Разыгрался впереди...
...И идут без имени святого
Все двенадцать - вдаль,
Ко всему готовы,
Ничего не жаль...
"Это - ветер с красным флагом разыгрался впереди..." Необычайно! думал Кустодиев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36