ладно, придешь, разберемся, какого ты полу. А бельишко постирать тебе все равно придется. Потому поднакопилось…
– Ну и что? – ехидно осведомилась девушка. – Всё?
– Всё… Сон весь, – отвечал Фадейкин упавшим голосом. – Смешно ведь…
– Выдумал? – спросила его Симка.
– Выдумал, – признался Фадейкин.
– Сейчас выдумал? Только что?
– Только что, – виновато вздохнул Фадейкин, и они оба рассмеялись.
– Ох и здоров же ты, Илья, врать! – сказала Симка. – Тебе бы в попы! А ну, соври еще чего-нибудь…
– А вы чтоу Симочка, любите про сны слушать? – спросил Антошин не из простого любопытства и совсем не для того, чтобы поддержать разговор с этой девушкой, которая нравилась ему все больше и больше. Не было, пожалуй, за последнюю неделю вопроса, на который Антошин ждал ответа с таким нетерпением и с такой надеждой.
– Угу, – подтвердила Сима. – Ужас как люблю!.. А Илюшку прямо хлебом не корми!..
– Да у меня снов, – чуть не задохся Антошин от радости, – у меня интересных снов хоть завались, на сто лет хватит рассказывать!.. Вы себе даже представить не можете, какие мне замечательные сны снятся!.. И все про будущие времена!.. Про вашу фабрику тоже сон видел…
Теперь он знал, как рассказывать о будущем, о социалистической жизни: приснилось, и вся недолга. Как у Веры Павловны. Сомневаетесь, что такое возможно? Давайте потолкуем, поспорим…
– Ну да? – вежливо удивилась Симка. – Рассказали бы, а?
Пылкость, с которой Антошин предложил себя в качестве рассказчика снов, несколько ошарашила девушку, а Фадейкин, тот и вовсе воспринял ее как попытку приударить за Симкой.
– Поздно сейчас, Симочка, – сказал он мрачноватым тоном. – Может, отложим до другого раза?
Велик был соблазн с места в карьер придумать сон поувлекательней, но верх взяла осторожность: лучше загодя продумать сон, планчик даже составить.
– И то верно, – согласился он, к великому облегчению Фадейкина. – И мне, пожалуй, пора до дому до хаты… Пока доберешься… Давайте встретимся в среду…
Договорились встретиться в среду вечером, после работы, сразу за воротами, у бакалейной лавки, погулять, семечки погрызть, потолковать.
Они встали с дровней, пошли проводить Симку к женским казармам.
А Симка вдруг снова вспомнила про пьянку, догоравшую в столовой, пожаловалась:
– Я же им еще о рождестве говорила: давайте, бабоньки, не станем пропивать помои. Давайте, говорю, на те деньги пирогов накупим, коржей медовых, леденцов. Это же сколько получится угощения, подумать страшно!.. Лимонату можно набрать хоть по две бутылочки на сестру. Сладенький и в тоже время кисленький такой, и голова с него не болит… Это ж такое может получиться удовольствие!.. Или, говорю, напьемся с пирогами чаю внакладку, по-господски… Или давайте купим для ребятишек игрушек хоть каких, куклов всяких, яблок-апельсинов… Это же такая радость ребятишкам будет и ихним матерям…
– А они? – спросил Антошин, проникаясь все большим уважением к этой решительной, остроглазой девушке.
– А они мне: что ты, Симочка, что ты! Да разве так можно, не пропивать?.. И матеря наши пропивали, и бабки… Спокон ведь веку пропивают, и вдруг мы, на тебе, не пропиваем!.. Да разве, говорят, можно себя по своей же воле такого праздника лишать, такого веселия!..
Симка помолчала, сердитая, обиженная. Потом вздохнула, плюнула в сердцах:
– Даже зло берет!.. Ве-се-ли-е!.. Плакать хочется, на то веселие глядя!..
Глухо хлопнула дверь женского корпуса. На обледенелых ступеньках возник нестарый приземистый мужчина. Бородатый, в пышной заячьей ушанке, в неожиданных господских пенсне на хрящеватом красивом носу.
– Африканов! – шепнул Фадейкин Антошину и подтолкнул его ближе к ступенькам. – Табельщик… Захочет, враз устроит на работу. Ему это раз плюнуть…
Африканов был пьян, строг, высокопарен, задумчив.
– Эх, люди, люди! – скорбно покачал он головой, не очень резко, чтобы не потерять равновесия. – До чего ж образованному человеку гадко смотреть на пьяненьких… Особливо ежели, к примеру, бабы!.. Довлеет дневи злоба его, заключил он ни к селу ни к городу, повернулся лицом к дверному косяку, о который благоразумно уперся правой рукой, и понес дикую околесицу про Содом, Гоморру, про Канатчикову дачу, конторщика Василия Епифаныча, хожалого Ефима, про крещенское водосвятие, имеющее быть шестого января, в день богоявления господня, на Москве-реке, близ Москворецкого моста, и что не следует пугаться стрельбы, потому что при погружении креста в воду из пушек на Тайницкой башне будет сделан сто один выстрел. От водосвятия и салютационной пальбы он перешел почему-то к вопросу о санитарном состоянии на Ягодном рынке, что на Болотной площади, и залопотал, что это безобразие – ставить сита с ягодами прямо на землю, потому что через это микроба может вползти в ягоду, и тогда человеку, через микробу эту, верная смерть. Затем стал что-то бормотать божественное, пытался даже спеть «Кресту твоему поклоняемся, владыко!», но не то вспомнил, что до пасхи еще далеко, не то забыл слова, запнулся, замолк. В его пьяной голове происходили какие-то смутные процессы. Что-то в ней мелькало, мельтешило, распылялось и снова сбивалось в какие-то нелепые умственные комья, снова распылялось.
Помолчав, Африканов несколько пришел в себя, запальчиво заявил, что табельщик сам себе довлеет, и только тогда заметил, что его слушают трое: два парня и девушка. Мгновенно сработала выработанная годами цепкая и подозрительная память табельщика: одного из парней он видел впервые.
– Погодь, погодь! – пробормотал он, начальственно тараща глаза на Антошина. – Ты кто такой?.. А ну, стой, молчи, говори, кто такой!..
Фадейкин сунулся было поближе к табельщику, чтобы объяснить ему, что вот парень хочет просить его милости, помочь устроиться на работу, но Антошин мягко отодвинул Фадейкина.
– Попросил бы не тыкать! – сказал Антошин табельщику. – Что за скверная привычка – тыкать незнакомому человеку!
Если бы перед онемевшим от негодования Африкановым вдруг возник в голом виде и на руках у фабричного жандарма Федотова сам господин Густав Фридрих Эммануил Миндель собственной персоной, Африканов вряд ли был бы больше потрясен. Впервые за долгие годы его трудов в качестве табельщика какой-то замухрышка, шаромыжник, мужичонка косопузый потребовал, чтобы к нему обращались на «вы»! От этого нахальства можно было сойти с ума.
– Ты что?! – с трудом выдавил Африканов из себя. – Ты с кем, щенок, разговариваешь?
– Кажется, с табельщиком, – отвечал Антошин, и не было в его голосе ни тени преклонения перед могущественной властью табельщика. – Но если вам угодно продолжать со мной разговор, извольте не ругаться и обращаться со мной на «вы».
– Си-ци-лист! – скорбно прошептал Африканов громким, театральным шепотом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
– Ну и что? – ехидно осведомилась девушка. – Всё?
– Всё… Сон весь, – отвечал Фадейкин упавшим голосом. – Смешно ведь…
– Выдумал? – спросила его Симка.
– Выдумал, – признался Фадейкин.
– Сейчас выдумал? Только что?
– Только что, – виновато вздохнул Фадейкин, и они оба рассмеялись.
– Ох и здоров же ты, Илья, врать! – сказала Симка. – Тебе бы в попы! А ну, соври еще чего-нибудь…
– А вы чтоу Симочка, любите про сны слушать? – спросил Антошин не из простого любопытства и совсем не для того, чтобы поддержать разговор с этой девушкой, которая нравилась ему все больше и больше. Не было, пожалуй, за последнюю неделю вопроса, на который Антошин ждал ответа с таким нетерпением и с такой надеждой.
– Угу, – подтвердила Сима. – Ужас как люблю!.. А Илюшку прямо хлебом не корми!..
– Да у меня снов, – чуть не задохся Антошин от радости, – у меня интересных снов хоть завались, на сто лет хватит рассказывать!.. Вы себе даже представить не можете, какие мне замечательные сны снятся!.. И все про будущие времена!.. Про вашу фабрику тоже сон видел…
Теперь он знал, как рассказывать о будущем, о социалистической жизни: приснилось, и вся недолга. Как у Веры Павловны. Сомневаетесь, что такое возможно? Давайте потолкуем, поспорим…
– Ну да? – вежливо удивилась Симка. – Рассказали бы, а?
Пылкость, с которой Антошин предложил себя в качестве рассказчика снов, несколько ошарашила девушку, а Фадейкин, тот и вовсе воспринял ее как попытку приударить за Симкой.
– Поздно сейчас, Симочка, – сказал он мрачноватым тоном. – Может, отложим до другого раза?
Велик был соблазн с места в карьер придумать сон поувлекательней, но верх взяла осторожность: лучше загодя продумать сон, планчик даже составить.
– И то верно, – согласился он, к великому облегчению Фадейкина. – И мне, пожалуй, пора до дому до хаты… Пока доберешься… Давайте встретимся в среду…
Договорились встретиться в среду вечером, после работы, сразу за воротами, у бакалейной лавки, погулять, семечки погрызть, потолковать.
Они встали с дровней, пошли проводить Симку к женским казармам.
А Симка вдруг снова вспомнила про пьянку, догоравшую в столовой, пожаловалась:
– Я же им еще о рождестве говорила: давайте, бабоньки, не станем пропивать помои. Давайте, говорю, на те деньги пирогов накупим, коржей медовых, леденцов. Это же сколько получится угощения, подумать страшно!.. Лимонату можно набрать хоть по две бутылочки на сестру. Сладенький и в тоже время кисленький такой, и голова с него не болит… Это ж такое может получиться удовольствие!.. Или, говорю, напьемся с пирогами чаю внакладку, по-господски… Или давайте купим для ребятишек игрушек хоть каких, куклов всяких, яблок-апельсинов… Это же такая радость ребятишкам будет и ихним матерям…
– А они? – спросил Антошин, проникаясь все большим уважением к этой решительной, остроглазой девушке.
– А они мне: что ты, Симочка, что ты! Да разве так можно, не пропивать?.. И матеря наши пропивали, и бабки… Спокон ведь веку пропивают, и вдруг мы, на тебе, не пропиваем!.. Да разве, говорят, можно себя по своей же воле такого праздника лишать, такого веселия!..
Симка помолчала, сердитая, обиженная. Потом вздохнула, плюнула в сердцах:
– Даже зло берет!.. Ве-се-ли-е!.. Плакать хочется, на то веселие глядя!..
Глухо хлопнула дверь женского корпуса. На обледенелых ступеньках возник нестарый приземистый мужчина. Бородатый, в пышной заячьей ушанке, в неожиданных господских пенсне на хрящеватом красивом носу.
– Африканов! – шепнул Фадейкин Антошину и подтолкнул его ближе к ступенькам. – Табельщик… Захочет, враз устроит на работу. Ему это раз плюнуть…
Африканов был пьян, строг, высокопарен, задумчив.
– Эх, люди, люди! – скорбно покачал он головой, не очень резко, чтобы не потерять равновесия. – До чего ж образованному человеку гадко смотреть на пьяненьких… Особливо ежели, к примеру, бабы!.. Довлеет дневи злоба его, заключил он ни к селу ни к городу, повернулся лицом к дверному косяку, о который благоразумно уперся правой рукой, и понес дикую околесицу про Содом, Гоморру, про Канатчикову дачу, конторщика Василия Епифаныча, хожалого Ефима, про крещенское водосвятие, имеющее быть шестого января, в день богоявления господня, на Москве-реке, близ Москворецкого моста, и что не следует пугаться стрельбы, потому что при погружении креста в воду из пушек на Тайницкой башне будет сделан сто один выстрел. От водосвятия и салютационной пальбы он перешел почему-то к вопросу о санитарном состоянии на Ягодном рынке, что на Болотной площади, и залопотал, что это безобразие – ставить сита с ягодами прямо на землю, потому что через это микроба может вползти в ягоду, и тогда человеку, через микробу эту, верная смерть. Затем стал что-то бормотать божественное, пытался даже спеть «Кресту твоему поклоняемся, владыко!», но не то вспомнил, что до пасхи еще далеко, не то забыл слова, запнулся, замолк. В его пьяной голове происходили какие-то смутные процессы. Что-то в ней мелькало, мельтешило, распылялось и снова сбивалось в какие-то нелепые умственные комья, снова распылялось.
Помолчав, Африканов несколько пришел в себя, запальчиво заявил, что табельщик сам себе довлеет, и только тогда заметил, что его слушают трое: два парня и девушка. Мгновенно сработала выработанная годами цепкая и подозрительная память табельщика: одного из парней он видел впервые.
– Погодь, погодь! – пробормотал он, начальственно тараща глаза на Антошина. – Ты кто такой?.. А ну, стой, молчи, говори, кто такой!..
Фадейкин сунулся было поближе к табельщику, чтобы объяснить ему, что вот парень хочет просить его милости, помочь устроиться на работу, но Антошин мягко отодвинул Фадейкина.
– Попросил бы не тыкать! – сказал Антошин табельщику. – Что за скверная привычка – тыкать незнакомому человеку!
Если бы перед онемевшим от негодования Африкановым вдруг возник в голом виде и на руках у фабричного жандарма Федотова сам господин Густав Фридрих Эммануил Миндель собственной персоной, Африканов вряд ли был бы больше потрясен. Впервые за долгие годы его трудов в качестве табельщика какой-то замухрышка, шаромыжник, мужичонка косопузый потребовал, чтобы к нему обращались на «вы»! От этого нахальства можно было сойти с ума.
– Ты что?! – с трудом выдавил Африканов из себя. – Ты с кем, щенок, разговариваешь?
– Кажется, с табельщиком, – отвечал Антошин, и не было в его голосе ни тени преклонения перед могущественной властью табельщика. – Но если вам угодно продолжать со мной разговор, извольте не ругаться и обращаться со мной на «вы».
– Си-ци-лист! – скорбно прошептал Африканов громким, театральным шепотом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87