Из глубин мироздания
Странная, не поддающаяся рациональному объяснению перемена произошла в
моем друге Кроуфорде Тиллингасте. Я не видал его с того самого дня, когда
два с половиной месяца тому назад он поведал мне, к какой цели вели его
физические и метафизические исследования. Тогда на мои опасения и увещевания
он ответил тем, что в приступе ярости выдворил меня из своего дома. Я знал,
что после этого он заперся в лаборатории с этой ненавистной мне машиной,
отвергая всякую пищу и помощь прислуги. Мне с трудом верилось, что такой
короткий промежуток времени, как десять дней, способен столь сильно изменить
и обезобразить человеческое существо.
Согласитесь, что не так уж приятно видеть некогда цветущего человека
неожиданно и сильно исхудавшим, а еще неприятнее замечать, что его обвисшая
кожа желтеет, а местами становится серой, глаза проваливаются, округляются и
жутко поблескивают, лоб покрывается сетью морщин с проступающими сквозь них
кровеносными сосудами, а руки дрожат и подергиваются.
Если же к этому еще добавить и отталкивающую неряшливость,
неразборчивость в одежде, нечесанную и начинающую редеть шевелюру, давно не
стриженную седую бороду, почти скрывающую некогда гладко выбритое лицо, то
невольно испытываешь нечто близкое к шоку.
Таким предстал передо мной Кроуфорд Тиллингаст в ночь, когда его
малопонятная записка заставила меня после нескольких недель изгнания вновь
появиться у дверей знакомого дома. То, что предстало передо мной со свечой в
трясущейся руке на пороге старого, уединенного дома на Беневолент-Стрит,
скорее напоминало тень человека карикатурный образ, поминутно озиравшийся по
сторонам и пугавшийся каких-то невидимых или видимых только ему одному
вещей.
Слухи о том, что Кроуфорд Тиллингаст когда-то занимался наукой и
философией, являются не более чем слухами. Заниматься такими вещами было в
пору беспристрастному человеку с холодным рассудком, а для чувственного и
импульсивного человека, каким был мой друг, наука сулила две равные по своим
трагическим последствиям возможности отчаяние в случае неудачи или
невыразимый и неописуемый ужас в случае успеха. Однажды Тиллингаст уже стал
жертвой провала и, как следствие, развил в себе склонность к затворничеству
и меланхолии. Теперь же, по страху, который он испытывал, я понял, что он
стал жертвой успеха. Я предупреждал его об этом еще десять недель назад,
когда, влекомый своей фантастической идеей, он с головой ушел в
исследования. Тогда он был чрезвычайно возбужден. Он весь раскраснелся и
излагал свои идеи неестественно высоким, но, как всегда, монотонным голосом.
- Что знаем мы, говорил он, о мире и о вселенной, которая окружает нас?
У нас до абсурдного мало органов чувств, а наши представления об окружающих
предметах до невероятного скудны. Мы видим вещи такими, какими мы созданы их
видеть, и мы не в состоянии постичь абсолютную их суть. Пятью слабыми
чувствами мы лишь обманываем себя, лишь иллюзорно представляем, что
воспринимаем весь безгранично сложный космос. В то же самое время иные
существа, с более сильным и широким спектром чувств могут не только по иному
воспринимать предметы, но способны видеть и изучать целые миры материи,
энергии и жизни, которые окружают нас, но которые никогда не постичь земными
чувствами. Я всегда верил, что эти странные, недосягаемые миры существуют
рядом с нами, а сейгас, как мне кажется, я обнаружил способ разрушить
преграду, отделяющую нас от них. Я не шучу. Через двадцать четыре часа вот
эта машина, что стоит у стола, начнет генерировать энергию, способную
оживить наши атрофированные или, если угодно, рудиментарные чувства. Эта
энергия откроет доселе неизвестные человеку перспективы в постижении
органической жизни. Мы узреем причину, по которой ночью воют собаки, а кошки
навостряют слух. Мы увидим это и многое другое из того, что недоступно
обыкновенным смертным. Мы преодолеем время, пространство и границы измерений
и, оставаясь неподвижными, проникнем в глубь мироздания.
Когда Тиллингаст закончил свою речь, я принялся всячески отговаривать
его от этой затеи, ибо, зная его достаточно хорошо, испытал скорее испуг,
чем чувство радости и торжества. Но он был фанатично одержим своей идеей и,
не пожелав меня слушать, выставил из дома. Его фанатизм не иссяк и сейчас,
но желание выговориться победило в нем сварливость, и он прислал мне
несколько строк, написанных в повелительном тоне, но при этом почерком,
который я едва смог разобрать. Войдя в обиталище друга, который так
неожиданно превратился в трясущуюся от страха горгулью, я похолодел от
ужаса, который, казалось, исходил от всякой тени в этом сумеречном доме.
Слова и заверения, прозвучавшие здесь десять недель тому назад словно бы
приобрели физическую плоть и отчетливые очертания. Я вздрогнул при звуке
глухого, изменившегося до неузнаваемости голоса хозяина. Я хотел было
кликнуть прислугу, но Тиллингаст тут же заверил меня в том, что вся челядь
покинула его три дня тому назад, каковое сообщение пришлось мне очень не по
душе. Мне показалось по меньшей мере странным, что старый, верный Грегори
оставил хозяина, даже не сообщив об этом мне его давнему и испытанному
другу. Именно от Грегори получал я известия о том, что происходило с
Тиллингастом после того, как последний в припадке гнева выдворил меня из
дома.
Но понемногу обуревавшее меня чувство страха вытеснялось все
возрастающим любопытством.. О том, что именно потребовалось Кроуфорду
Тиллингасту от меня на сей раз, я мог только догадываться но то, что он
обладал великой тайной, которой жаждал поделиться, не вызывало у меня ни
малейших сомнений. Еще тогда, когда я воспротивился его желанию прорваться в
неизвестное, я почти разделял его веру, а сейчас, когда он почти наверняка
добился успеха, я готов был последовать за ним куда угодно. Страшную цену
этой победы над собой мне еще предстояло осознать. А сейчас я безмолвно
двигался по неосвещенным пустынным комнатам туда, куда ведо меня неяркое
желтое пламя свечи, нетвердо сжимаемой дрожащей рукой этой пародии на
человека. Электричество было отключено по всему дому, а когда я спросил
почему, Кроуфорд ответил, что так и должно быть.
- Но это уж слишком... Я никогда не осмелюсь... различил я среди
сплошного потока, невнятных фраз, что мой друг бормотал себе под нос.
1 2 3 4
Странная, не поддающаяся рациональному объяснению перемена произошла в
моем друге Кроуфорде Тиллингасте. Я не видал его с того самого дня, когда
два с половиной месяца тому назад он поведал мне, к какой цели вели его
физические и метафизические исследования. Тогда на мои опасения и увещевания
он ответил тем, что в приступе ярости выдворил меня из своего дома. Я знал,
что после этого он заперся в лаборатории с этой ненавистной мне машиной,
отвергая всякую пищу и помощь прислуги. Мне с трудом верилось, что такой
короткий промежуток времени, как десять дней, способен столь сильно изменить
и обезобразить человеческое существо.
Согласитесь, что не так уж приятно видеть некогда цветущего человека
неожиданно и сильно исхудавшим, а еще неприятнее замечать, что его обвисшая
кожа желтеет, а местами становится серой, глаза проваливаются, округляются и
жутко поблескивают, лоб покрывается сетью морщин с проступающими сквозь них
кровеносными сосудами, а руки дрожат и подергиваются.
Если же к этому еще добавить и отталкивающую неряшливость,
неразборчивость в одежде, нечесанную и начинающую редеть шевелюру, давно не
стриженную седую бороду, почти скрывающую некогда гладко выбритое лицо, то
невольно испытываешь нечто близкое к шоку.
Таким предстал передо мной Кроуфорд Тиллингаст в ночь, когда его
малопонятная записка заставила меня после нескольких недель изгнания вновь
появиться у дверей знакомого дома. То, что предстало передо мной со свечой в
трясущейся руке на пороге старого, уединенного дома на Беневолент-Стрит,
скорее напоминало тень человека карикатурный образ, поминутно озиравшийся по
сторонам и пугавшийся каких-то невидимых или видимых только ему одному
вещей.
Слухи о том, что Кроуфорд Тиллингаст когда-то занимался наукой и
философией, являются не более чем слухами. Заниматься такими вещами было в
пору беспристрастному человеку с холодным рассудком, а для чувственного и
импульсивного человека, каким был мой друг, наука сулила две равные по своим
трагическим последствиям возможности отчаяние в случае неудачи или
невыразимый и неописуемый ужас в случае успеха. Однажды Тиллингаст уже стал
жертвой провала и, как следствие, развил в себе склонность к затворничеству
и меланхолии. Теперь же, по страху, который он испытывал, я понял, что он
стал жертвой успеха. Я предупреждал его об этом еще десять недель назад,
когда, влекомый своей фантастической идеей, он с головой ушел в
исследования. Тогда он был чрезвычайно возбужден. Он весь раскраснелся и
излагал свои идеи неестественно высоким, но, как всегда, монотонным голосом.
- Что знаем мы, говорил он, о мире и о вселенной, которая окружает нас?
У нас до абсурдного мало органов чувств, а наши представления об окружающих
предметах до невероятного скудны. Мы видим вещи такими, какими мы созданы их
видеть, и мы не в состоянии постичь абсолютную их суть. Пятью слабыми
чувствами мы лишь обманываем себя, лишь иллюзорно представляем, что
воспринимаем весь безгранично сложный космос. В то же самое время иные
существа, с более сильным и широким спектром чувств могут не только по иному
воспринимать предметы, но способны видеть и изучать целые миры материи,
энергии и жизни, которые окружают нас, но которые никогда не постичь земными
чувствами. Я всегда верил, что эти странные, недосягаемые миры существуют
рядом с нами, а сейгас, как мне кажется, я обнаружил способ разрушить
преграду, отделяющую нас от них. Я не шучу. Через двадцать четыре часа вот
эта машина, что стоит у стола, начнет генерировать энергию, способную
оживить наши атрофированные или, если угодно, рудиментарные чувства. Эта
энергия откроет доселе неизвестные человеку перспективы в постижении
органической жизни. Мы узреем причину, по которой ночью воют собаки, а кошки
навостряют слух. Мы увидим это и многое другое из того, что недоступно
обыкновенным смертным. Мы преодолеем время, пространство и границы измерений
и, оставаясь неподвижными, проникнем в глубь мироздания.
Когда Тиллингаст закончил свою речь, я принялся всячески отговаривать
его от этой затеи, ибо, зная его достаточно хорошо, испытал скорее испуг,
чем чувство радости и торжества. Но он был фанатично одержим своей идеей и,
не пожелав меня слушать, выставил из дома. Его фанатизм не иссяк и сейчас,
но желание выговориться победило в нем сварливость, и он прислал мне
несколько строк, написанных в повелительном тоне, но при этом почерком,
который я едва смог разобрать. Войдя в обиталище друга, который так
неожиданно превратился в трясущуюся от страха горгулью, я похолодел от
ужаса, который, казалось, исходил от всякой тени в этом сумеречном доме.
Слова и заверения, прозвучавшие здесь десять недель тому назад словно бы
приобрели физическую плоть и отчетливые очертания. Я вздрогнул при звуке
глухого, изменившегося до неузнаваемости голоса хозяина. Я хотел было
кликнуть прислугу, но Тиллингаст тут же заверил меня в том, что вся челядь
покинула его три дня тому назад, каковое сообщение пришлось мне очень не по
душе. Мне показалось по меньшей мере странным, что старый, верный Грегори
оставил хозяина, даже не сообщив об этом мне его давнему и испытанному
другу. Именно от Грегори получал я известия о том, что происходило с
Тиллингастом после того, как последний в припадке гнева выдворил меня из
дома.
Но понемногу обуревавшее меня чувство страха вытеснялось все
возрастающим любопытством.. О том, что именно потребовалось Кроуфорду
Тиллингасту от меня на сей раз, я мог только догадываться но то, что он
обладал великой тайной, которой жаждал поделиться, не вызывало у меня ни
малейших сомнений. Еще тогда, когда я воспротивился его желанию прорваться в
неизвестное, я почти разделял его веру, а сейчас, когда он почти наверняка
добился успеха, я готов был последовать за ним куда угодно. Страшную цену
этой победы над собой мне еще предстояло осознать. А сейчас я безмолвно
двигался по неосвещенным пустынным комнатам туда, куда ведо меня неяркое
желтое пламя свечи, нетвердо сжимаемой дрожащей рукой этой пародии на
человека. Электричество было отключено по всему дому, а когда я спросил
почему, Кроуфорд ответил, что так и должно быть.
- Но это уж слишком... Я никогда не осмелюсь... различил я среди
сплошного потока, невнятных фраз, что мой друг бормотал себе под нос.
1 2 3 4