Зверь в подземелье
Леденящее предчувствие, назойливо кружившее в моем смущенном, но еще
способном противиться сознании, перешло в уверенность. Я был один,
окончательно и безнадежно один в лабиринте широкой пасти Мамонтовой пещеры.
Топчась на месте, я обводил пространство напряженным взглядом, но ни в одной
стороне мне не открылся знак, который указал бы путь к спасению. Не узреть
мне больше благословенного света дня, не ласкать взором милые холмы и долины
прекрасного мира, оставшегося далеко, мое сознание не могло далее лелеять
даже тень надежды. Она покинула меня. Однако жизнь приобщила меня к касте
философов, и я испытал немалое удовлетворение от бесстрастия моего
поведения: хотя мне приходилось читать о неукротимом бешенстве, в которое
впадают несчастные, оказавшиеся в подобной ситуации, я не испытывал ничего
даже близкого к такому состоянию и оставался в той же мере невозмутим, в
какой осознавал полную потерю ориентации.
Мысль о том, что, должно быть, я вышел за пределы, отведенные для
прогулок, ни на минуту не лишила меня хладнокровия. Если смерть ждет меня,
рассуждал я, то эта ужасная, но величественная пещера, став моим склепом,
окажет мне столь же радушный прием, что и кладбище; и это соображение
отозвалось во мне волной спокойствия, а не отчаяния.
Я был уверен: впереди меня ждет последний знак состоявшейся судьбы
голод. Я знал, что уделом многих, чей путь я повторял, было безумие; но я
чувствовал меня ждал другой конец. Мне некого было винить в моем бедствии,
без ведома гида я покинул послушные ряды любителей достопримечательностей и
уже более часа блуждал по заповедным переходам; а теперь ясно понял, что мне
не отыскать в кружении лабиринта пути, по которому я ушел от своих
спутников.
Свет от фонарика бледнел; близился момент, когда кромешная темнота
земного зева должна была окутать меня. Внутри тающего неверного круга света
я оцепенело рисовал себе точную картину приближающейся смерти. Мне пришел на
ум услышанный доклад о колонии больных туберкулезом, которые поселились в
этом гигантском гроте, уповая вернуть здоровье в целебном климате подземного
мира, с его неизменной температурой, чистым воздухом, умиротворяющим покоем,
но обрели лишь смерть, и были найдены окоченевшими в странных и ужасных
позах. Грустное зрелище деформированных останков я лицезрел вместе с
остальной группой и теперь гадал, какими причудливыми уродствами скажется
долгое пребывание в огромной и молчаливой пещере на таком здоровом и сильном
человеке, как я. Что ж, зловеще сказал я себе, если голод не оборвет мою
жизнь чересчур поспешно, мне представится редкая возможность разрешить эту
загадку.
Лучи света свело последней судорогой, и их поглотил мрак Я решил
испробовать все возможности спасения, не пренебрегая даже самой призрачной;
поэтому собрал всю мощь своих легких в тщетной надежде привлечь внимание
проводника залпом глухих криков. Да, испуская вопли, в глубине души я
надеялся, что они не достигнут цели, и мой голос, гулкий, отраженный
бесконечными изломами поглотившего меня черного лабиринта, вольется лишь в
мои ушные раковины.
Тем не менее я насторожился, когда вдруг мне почудилось, что я
улавливаю приближающиеся шаги, мягко вдавливающиеся в каменный пол пещеры.
Неужели освобождение пришло так быстро? Неужели вопреки моему
кошмарному предчувствию проводник заметил мое преступное отсутствие и
двинулся по моим следам, чтобы отыскать меня в путаном царстве известняка?
Эти вопросы осенили меня радостью, которая росла, и я готов был возобновить
крики, чтобы приблизить минуту спасения, как вдруг мой восторг сменился
ужасом; слух мой, всегда чуткий, а теперь еще более обостренный полным
безмолвием пещеры, донес до оцепенелого сознания уверенность, что шаги не
похожи на шаги человека. В мрачной неподвижности подземелья поступь
проводника отозвалась бы отчетливой острой дробью. Звук шагов был мягким,
по-кошачьи крадущимся. Прислушавшись, я различил в походке четыре такта
вместо двух.
Я уже не сомневался, что своими криками пробудил ото сна какого-то
дикого зверя, может быть, пуму, случайно заблудившуюся в пещере. Может быть,
думал я, Всевышний грозит мне не голодом, а другой, более быстрой и
милосердной смертью? Инстинкт самосохранения, еще теплившийся во мне,
шевельнулся в моей груди, и хотя надвигающаяся злая сила несла избавление от
медленного и жестокого конца, я решил, что расстанусь с жизнью только за
самую высокую плату. Как это ни странно, но по отношению к пришельцу я не
испытывал ничего, кроме враждебности. Оценив ситуацию, я притаился, надеясь,
что загадочный зверь, не различая ни звука, утратит ориентацию, как это
произошло со мной, и пройдет мимо. Однако моим надеждам не суждено было
сбыться; нечеловеческая поступь неуклонно надвигалась, видимо, зверь чуял
мой запах, заполонивший нетронутое пространство пещеры.
Я оглянулся по сторонам в поисках оружия, которое защитило бы меня от
нападения невидимого в жутком мраке пещеры противника. Мне удалось нащупать
самый большой камень из тех, что валялись повсюду, и я вцепился в него
обеими руками, готовясь к отпору и смирившись с неизбежностью. Между тем
наводящий ужас шорох слышался уже совсем близко. Впрочем, повадки чудища
были странными. Прислушиваясь к его поступи, я не сомневался, что двигается
четвероногое существо, перемещающееся с характерным перебоем между задними и
передними лапами; однако на протяжении нескольких коротких и нерегулярных
интервалов мне казалось, что я различаю походку двуногого. Я ломал голову
над тем, что за животное надвигается на меня; должно быть, думал я,
несчастное существо заплатило за свое любопытство, толкнувшее его
исследовать вход в мрачный грот, пожизненным заточением в бесконечных нишах
и проходах. Ему пришлось питаться незрячими рыбинами, летучими мышами и
крысами и, может быть, рыбешкой, которая попадается в разливах Зеленой Реки,
каким-то непостижимым образом сообщающейся с водами пещеры. Я заполнял свое
мрачное бдение раздумьями о том, как коверкает пребывание в пещере
физическое строение живых существ, вызывая в памяти омерзительный внешний
вид умерших здесь чахоточных: ведь местная традиция связывала уродства
именно с продолжительной подземной жизнью. Внезапно меня осенило: даже если
мне удастся столкнуться с противником, я никогда не увижу его облика,
поскольку мой фонарик давным-давно погас, а спичек я не взял.
1 2
Леденящее предчувствие, назойливо кружившее в моем смущенном, но еще
способном противиться сознании, перешло в уверенность. Я был один,
окончательно и безнадежно один в лабиринте широкой пасти Мамонтовой пещеры.
Топчась на месте, я обводил пространство напряженным взглядом, но ни в одной
стороне мне не открылся знак, который указал бы путь к спасению. Не узреть
мне больше благословенного света дня, не ласкать взором милые холмы и долины
прекрасного мира, оставшегося далеко, мое сознание не могло далее лелеять
даже тень надежды. Она покинула меня. Однако жизнь приобщила меня к касте
философов, и я испытал немалое удовлетворение от бесстрастия моего
поведения: хотя мне приходилось читать о неукротимом бешенстве, в которое
впадают несчастные, оказавшиеся в подобной ситуации, я не испытывал ничего
даже близкого к такому состоянию и оставался в той же мере невозмутим, в
какой осознавал полную потерю ориентации.
Мысль о том, что, должно быть, я вышел за пределы, отведенные для
прогулок, ни на минуту не лишила меня хладнокровия. Если смерть ждет меня,
рассуждал я, то эта ужасная, но величественная пещера, став моим склепом,
окажет мне столь же радушный прием, что и кладбище; и это соображение
отозвалось во мне волной спокойствия, а не отчаяния.
Я был уверен: впереди меня ждет последний знак состоявшейся судьбы
голод. Я знал, что уделом многих, чей путь я повторял, было безумие; но я
чувствовал меня ждал другой конец. Мне некого было винить в моем бедствии,
без ведома гида я покинул послушные ряды любителей достопримечательностей и
уже более часа блуждал по заповедным переходам; а теперь ясно понял, что мне
не отыскать в кружении лабиринта пути, по которому я ушел от своих
спутников.
Свет от фонарика бледнел; близился момент, когда кромешная темнота
земного зева должна была окутать меня. Внутри тающего неверного круга света
я оцепенело рисовал себе точную картину приближающейся смерти. Мне пришел на
ум услышанный доклад о колонии больных туберкулезом, которые поселились в
этом гигантском гроте, уповая вернуть здоровье в целебном климате подземного
мира, с его неизменной температурой, чистым воздухом, умиротворяющим покоем,
но обрели лишь смерть, и были найдены окоченевшими в странных и ужасных
позах. Грустное зрелище деформированных останков я лицезрел вместе с
остальной группой и теперь гадал, какими причудливыми уродствами скажется
долгое пребывание в огромной и молчаливой пещере на таком здоровом и сильном
человеке, как я. Что ж, зловеще сказал я себе, если голод не оборвет мою
жизнь чересчур поспешно, мне представится редкая возможность разрешить эту
загадку.
Лучи света свело последней судорогой, и их поглотил мрак Я решил
испробовать все возможности спасения, не пренебрегая даже самой призрачной;
поэтому собрал всю мощь своих легких в тщетной надежде привлечь внимание
проводника залпом глухих криков. Да, испуская вопли, в глубине души я
надеялся, что они не достигнут цели, и мой голос, гулкий, отраженный
бесконечными изломами поглотившего меня черного лабиринта, вольется лишь в
мои ушные раковины.
Тем не менее я насторожился, когда вдруг мне почудилось, что я
улавливаю приближающиеся шаги, мягко вдавливающиеся в каменный пол пещеры.
Неужели освобождение пришло так быстро? Неужели вопреки моему
кошмарному предчувствию проводник заметил мое преступное отсутствие и
двинулся по моим следам, чтобы отыскать меня в путаном царстве известняка?
Эти вопросы осенили меня радостью, которая росла, и я готов был возобновить
крики, чтобы приблизить минуту спасения, как вдруг мой восторг сменился
ужасом; слух мой, всегда чуткий, а теперь еще более обостренный полным
безмолвием пещеры, донес до оцепенелого сознания уверенность, что шаги не
похожи на шаги человека. В мрачной неподвижности подземелья поступь
проводника отозвалась бы отчетливой острой дробью. Звук шагов был мягким,
по-кошачьи крадущимся. Прислушавшись, я различил в походке четыре такта
вместо двух.
Я уже не сомневался, что своими криками пробудил ото сна какого-то
дикого зверя, может быть, пуму, случайно заблудившуюся в пещере. Может быть,
думал я, Всевышний грозит мне не голодом, а другой, более быстрой и
милосердной смертью? Инстинкт самосохранения, еще теплившийся во мне,
шевельнулся в моей груди, и хотя надвигающаяся злая сила несла избавление от
медленного и жестокого конца, я решил, что расстанусь с жизнью только за
самую высокую плату. Как это ни странно, но по отношению к пришельцу я не
испытывал ничего, кроме враждебности. Оценив ситуацию, я притаился, надеясь,
что загадочный зверь, не различая ни звука, утратит ориентацию, как это
произошло со мной, и пройдет мимо. Однако моим надеждам не суждено было
сбыться; нечеловеческая поступь неуклонно надвигалась, видимо, зверь чуял
мой запах, заполонивший нетронутое пространство пещеры.
Я оглянулся по сторонам в поисках оружия, которое защитило бы меня от
нападения невидимого в жутком мраке пещеры противника. Мне удалось нащупать
самый большой камень из тех, что валялись повсюду, и я вцепился в него
обеими руками, готовясь к отпору и смирившись с неизбежностью. Между тем
наводящий ужас шорох слышался уже совсем близко. Впрочем, повадки чудища
были странными. Прислушиваясь к его поступи, я не сомневался, что двигается
четвероногое существо, перемещающееся с характерным перебоем между задними и
передними лапами; однако на протяжении нескольких коротких и нерегулярных
интервалов мне казалось, что я различаю походку двуногого. Я ломал голову
над тем, что за животное надвигается на меня; должно быть, думал я,
несчастное существо заплатило за свое любопытство, толкнувшее его
исследовать вход в мрачный грот, пожизненным заточением в бесконечных нишах
и проходах. Ему пришлось питаться незрячими рыбинами, летучими мышами и
крысами и, может быть, рыбешкой, которая попадается в разливах Зеленой Реки,
каким-то непостижимым образом сообщающейся с водами пещеры. Я заполнял свое
мрачное бдение раздумьями о том, как коверкает пребывание в пещере
физическое строение живых существ, вызывая в памяти омерзительный внешний
вид умерших здесь чахоточных: ведь местная традиция связывала уродства
именно с продолжительной подземной жизнью. Внезапно меня осенило: даже если
мне удастся столкнуться с противником, я никогда не увижу его облика,
поскольку мой фонарик давным-давно погас, а спичек я не взял.
1 2