мол, несчастные случаи «были следствием излишней удачи и лихачества самих рабочих». Ничего себе — почтили героев-энтузиастов, отдавших свои жизни Метрострою… — Николай Николаевич вздохнул. — Что ни говори, комсорг, а наши метростроевцы — чудо. Золото. Возьми хоть Ваську твою. Золото девчонка! А вот на тебе — подкулачница…
— Ленин говорил, что даже помещика можно брать в коммуну, если он порядочный…
— Где же он это говорил?
— В Петросовете! Лобода лично слышал… Я про это в сочинениях Ленина искал, пока не могу найти.
— Вот видишь, не можешь. Найдешь — другой разговор. А пока не нашел, защищать Чугуеву мне представляется негигиеничным.
— Боитесь, так и скажите, что боитесь. А то…
— Я, молодой человек, никого не боюсь, кроме господа бога. И не потому, что такой уж Ахиллес бесстрашный, а просто потому, что устал. Бояться устал. Я ведь, к твоему сведению, не такое писал. Я прямо писал, что срок окончания Метрополитена 7 ноября 1934 года — невежественный, безграмотный, авантюрный, преступный.
— Так и написали?
— Так и написал. Раньше 1938 года не построим. Писал и думал: пускай выгоняют, черт с ним. Возьму ночной горшок и уеду в Аргентину! Ну так вот. Вызывает меня Первый Прораб. «За неверие в большевистские темпы вас следует наказать, — объявил он. — Решим так: в день открытия метро вы прочитаете свою докладную на торжественном собрании строителей…» Сейчас на дворе октябрь. На днях пускаем пробный поезд на Сокольники. Где-нибудь в середине 1935 года подземка начнет действовать.
— В феврале, — уточнил Митя.
— Почему в феврале, — вскинулся Николай Николаевич, — из каких расчетов?
— В феврале на почтамте будут продавать марки в честь пуска метро.
— Откуда тебе известно?
— Из достоверных источников.
— Ну вот. Я научными формулами доказывал, что раньше 1938 года метро не построить, а метро в будущем году повезет пассажиров. И меня вытянут на трибуну на всеобщее посмешище. Чего же я не учитывал? А не учитывал я, дорогой товарищ, одной простенькой вещи: не учитывал я, что на дворе происходит революция. Меня учили уравнениям Максвелла и формулам трех моментов, а метро строили по формулам революции. А я об этих формулах не имею никакого понятия… В своих расчетах я, видимо, не учитывал энтузиазм молодых революционеров. Впрочем, энтузиазм приносит плоды только тогда, когда он направлен в русле продуманной организации труда. Я все-таки опасаюсь, как бы наш соблазнительный пример антиинженерного строительства, строительства любой ценой, не вошел в привычку… Ты что, думаешь, мне Ваську не жалко? Очень жалко. Кстати, она удивительно выжимала белье после стирки. Валечка, бывало, выжмет — сутки сохнет, а Васька выжмет — сразу гладить можно… Очень сожалею. Весьма. А писать ничего не стану. Почему? Потому что не хочу второй раз садиться в калошу. Почем знать? Если ее заслали на берега Енисея, значит, она должна там жить… Может быть, так положено. Возражать истории глупо. Так же глупо, как заливать вулкан лейкой. Революция всегда права, к твоему сведению… Бывало, я и сам был не прочь позубоскалить: чего это выдумали — справки, анкеты! А в анкетах пиши про бабушку, дедушку, чем они занимались до семнадцатого года…
Позвонили три раза. Вернулась дама, принесла пива, краковскую колбасу. Время клонилось к полуночи. Митя думал, что дама уйдет, а она села и заслонилась газетой.
— Так вот, — продолжал Николай Николаевич, уютно покачиваясь в качалке, — чем занимались до семнадцатого года. Смешно, правда? Не лучше было бы спрашивать нового человека: выпивает ли он? Курит ли? Любит ли болтать по телефону? Какая книга ему нравится? Какие цветы? Какие женщины?
— И хорошо бы, — сказала дама, опуская газету.
У нее было пухлое молодое лицо и пустые глаза с большими, как у телки, ресницами.
— Послушай, — встрепенулся Николай Николаевич, — как тебя… э-э-э… — Он защелкал пальцами. — Ну, как тебя…
— Беспамятный ты, дядечка, — сказала гостья. — Я тебя учила, зови Адель.
— Послушай, Адель, нарежь, пожалуйста, колбасы. Будь добра.
— А ножи у тебя где?
— Вон там, в буфете.
Митя вскочил и стал прощаться. Николай Николаевич охотно повел его к выходу. В квартире было тихо.
— Сюда, — нашептывал Николай Николаевич, придерживая Митю за локоть, — сюда… Не оступись…
У выхода Митя обернулся и спросил полным голосом:
— Почему это, Николай Николаевич, так получается: чем человек ученей, тем меньше в нем жалости?
— Тише, тише… — Николай Николаевич погрозил и показал на табличку.
Табличка, изготовленная пером рондо, висела на входной двери. На ней было написано: «Не хлопайте дверью. Уважайте покой коллектива жильцов».
Митя рванул было вниз по чугунным ступеням и вдруг встал как вкопанный. Он вспомнил: завтра придется давать Тате подробный отчет о походе к Бибикову. Неужели врать снова? В августе Тата молчала, в сентябре поглядывала с подозрением. И в начале октября Митя признался, что дело не движется.
«Ничего не поделаешь. — Митя вышел на ночную улицу и вздохнул. — Скажу Татке, что дело в шляпе. Скажу, что письмо пошло по инстанциям за двумя подписями. Пускай проверяет».
Так он ей и сообщил. Хорошо, если она поверила.
22
В начале ноября отпечатали первый экземпляр документальной повести. Выносить за стены издательства пробный экземпляр не полагалось, но Гоша вымолил у слабовольной редакторши свою книжку и бросился на улицу.
У небоскреба «Известий» ждали его Митя и Тата.
Гоша предложил «отпраздновать рождение первенца» в кафе. При слове «первенец» Тата поморщилась. Первенец получился тощий. На обложке красовалась девица, срисованная с газетного оттиска, улыбистая, с ямочками на щеках, со злополучной брошью, на Ваську совершенно непохожая.
По дороге Гоша цитировал Данта: «Все, что ты видел, объяви сполна!» — показывал книгу из своих рук, разглагольствовал о замыслах будущих творений. В минуты радости молодой писатель становился патологически болтливым. Проходя Моссовет, он вспомнил, что фигуру женщины для обелиска Свободы скульптор лепил с артистки Хованской, что был такой театрик «Летучая мышь» и Хованская танцевала там «танго нэпик», что рядом, в бывших меблирашках «Черныши», живал Гошин однофамилец Глеб Успенский.
— У тебя голова, как чулан, — не утерпела Тата. — Чулан, забитый старой рухлядью.
— Чтобы правильно видеть новое, надо не забывать старое, — произнес Гоша.
Тата поморщилась. На нее стало все чаще накатывать странное раздражение. Она смутно предполагала причину, но додумать до конца еще боялась.
Шестого ноября Митя пригласил ее в кино «Молот» на торжественное заседание метростроевцев. В этот день особенно раздражали жадные филателисты на почтамте, пресное второе, ненастная погода, и назло неизвестно кому она надела на вечер прозрачную блузку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
— Ленин говорил, что даже помещика можно брать в коммуну, если он порядочный…
— Где же он это говорил?
— В Петросовете! Лобода лично слышал… Я про это в сочинениях Ленина искал, пока не могу найти.
— Вот видишь, не можешь. Найдешь — другой разговор. А пока не нашел, защищать Чугуеву мне представляется негигиеничным.
— Боитесь, так и скажите, что боитесь. А то…
— Я, молодой человек, никого не боюсь, кроме господа бога. И не потому, что такой уж Ахиллес бесстрашный, а просто потому, что устал. Бояться устал. Я ведь, к твоему сведению, не такое писал. Я прямо писал, что срок окончания Метрополитена 7 ноября 1934 года — невежественный, безграмотный, авантюрный, преступный.
— Так и написали?
— Так и написал. Раньше 1938 года не построим. Писал и думал: пускай выгоняют, черт с ним. Возьму ночной горшок и уеду в Аргентину! Ну так вот. Вызывает меня Первый Прораб. «За неверие в большевистские темпы вас следует наказать, — объявил он. — Решим так: в день открытия метро вы прочитаете свою докладную на торжественном собрании строителей…» Сейчас на дворе октябрь. На днях пускаем пробный поезд на Сокольники. Где-нибудь в середине 1935 года подземка начнет действовать.
— В феврале, — уточнил Митя.
— Почему в феврале, — вскинулся Николай Николаевич, — из каких расчетов?
— В феврале на почтамте будут продавать марки в честь пуска метро.
— Откуда тебе известно?
— Из достоверных источников.
— Ну вот. Я научными формулами доказывал, что раньше 1938 года метро не построить, а метро в будущем году повезет пассажиров. И меня вытянут на трибуну на всеобщее посмешище. Чего же я не учитывал? А не учитывал я, дорогой товарищ, одной простенькой вещи: не учитывал я, что на дворе происходит революция. Меня учили уравнениям Максвелла и формулам трех моментов, а метро строили по формулам революции. А я об этих формулах не имею никакого понятия… В своих расчетах я, видимо, не учитывал энтузиазм молодых революционеров. Впрочем, энтузиазм приносит плоды только тогда, когда он направлен в русле продуманной организации труда. Я все-таки опасаюсь, как бы наш соблазнительный пример антиинженерного строительства, строительства любой ценой, не вошел в привычку… Ты что, думаешь, мне Ваську не жалко? Очень жалко. Кстати, она удивительно выжимала белье после стирки. Валечка, бывало, выжмет — сутки сохнет, а Васька выжмет — сразу гладить можно… Очень сожалею. Весьма. А писать ничего не стану. Почему? Потому что не хочу второй раз садиться в калошу. Почем знать? Если ее заслали на берега Енисея, значит, она должна там жить… Может быть, так положено. Возражать истории глупо. Так же глупо, как заливать вулкан лейкой. Революция всегда права, к твоему сведению… Бывало, я и сам был не прочь позубоскалить: чего это выдумали — справки, анкеты! А в анкетах пиши про бабушку, дедушку, чем они занимались до семнадцатого года…
Позвонили три раза. Вернулась дама, принесла пива, краковскую колбасу. Время клонилось к полуночи. Митя думал, что дама уйдет, а она села и заслонилась газетой.
— Так вот, — продолжал Николай Николаевич, уютно покачиваясь в качалке, — чем занимались до семнадцатого года. Смешно, правда? Не лучше было бы спрашивать нового человека: выпивает ли он? Курит ли? Любит ли болтать по телефону? Какая книга ему нравится? Какие цветы? Какие женщины?
— И хорошо бы, — сказала дама, опуская газету.
У нее было пухлое молодое лицо и пустые глаза с большими, как у телки, ресницами.
— Послушай, — встрепенулся Николай Николаевич, — как тебя… э-э-э… — Он защелкал пальцами. — Ну, как тебя…
— Беспамятный ты, дядечка, — сказала гостья. — Я тебя учила, зови Адель.
— Послушай, Адель, нарежь, пожалуйста, колбасы. Будь добра.
— А ножи у тебя где?
— Вон там, в буфете.
Митя вскочил и стал прощаться. Николай Николаевич охотно повел его к выходу. В квартире было тихо.
— Сюда, — нашептывал Николай Николаевич, придерживая Митю за локоть, — сюда… Не оступись…
У выхода Митя обернулся и спросил полным голосом:
— Почему это, Николай Николаевич, так получается: чем человек ученей, тем меньше в нем жалости?
— Тише, тише… — Николай Николаевич погрозил и показал на табличку.
Табличка, изготовленная пером рондо, висела на входной двери. На ней было написано: «Не хлопайте дверью. Уважайте покой коллектива жильцов».
Митя рванул было вниз по чугунным ступеням и вдруг встал как вкопанный. Он вспомнил: завтра придется давать Тате подробный отчет о походе к Бибикову. Неужели врать снова? В августе Тата молчала, в сентябре поглядывала с подозрением. И в начале октября Митя признался, что дело не движется.
«Ничего не поделаешь. — Митя вышел на ночную улицу и вздохнул. — Скажу Татке, что дело в шляпе. Скажу, что письмо пошло по инстанциям за двумя подписями. Пускай проверяет».
Так он ей и сообщил. Хорошо, если она поверила.
22
В начале ноября отпечатали первый экземпляр документальной повести. Выносить за стены издательства пробный экземпляр не полагалось, но Гоша вымолил у слабовольной редакторши свою книжку и бросился на улицу.
У небоскреба «Известий» ждали его Митя и Тата.
Гоша предложил «отпраздновать рождение первенца» в кафе. При слове «первенец» Тата поморщилась. Первенец получился тощий. На обложке красовалась девица, срисованная с газетного оттиска, улыбистая, с ямочками на щеках, со злополучной брошью, на Ваську совершенно непохожая.
По дороге Гоша цитировал Данта: «Все, что ты видел, объяви сполна!» — показывал книгу из своих рук, разглагольствовал о замыслах будущих творений. В минуты радости молодой писатель становился патологически болтливым. Проходя Моссовет, он вспомнил, что фигуру женщины для обелиска Свободы скульптор лепил с артистки Хованской, что был такой театрик «Летучая мышь» и Хованская танцевала там «танго нэпик», что рядом, в бывших меблирашках «Черныши», живал Гошин однофамилец Глеб Успенский.
— У тебя голова, как чулан, — не утерпела Тата. — Чулан, забитый старой рухлядью.
— Чтобы правильно видеть новое, надо не забывать старое, — произнес Гоша.
Тата поморщилась. На нее стало все чаще накатывать странное раздражение. Она смутно предполагала причину, но додумать до конца еще боялась.
Шестого ноября Митя пригласил ее в кино «Молот» на торжественное заседание метростроевцев. В этот день особенно раздражали жадные филателисты на почтамте, пресное второе, ненастная погода, и назло неизвестно кому она надела на вечер прозрачную блузку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56