– Если только вы не наймете извозчика.
– Да ни за что на свете. Я люблю ходьбу, ночь, ветер.
– Тогда идем.
Они двинулись в путь, согнувшись чуть не вдвое, борясь с ветром, с трудом откидывая коленками тяжелые полы пальто. Слова молодого человека вывели Жозефа из душевного равновесия. Он не удержался и спросил как можно равнодушнее:
– А вы часто бываете у Лепленье?
– Наши старики охотятся вместе, а мама дважды в месяц обязательно посещает Планти. Нередко и я отбываю эту повинность. В последний раз у папаши Лепленье только и разговоров было, что о вас. Вот тогда я действительно повеселился. Его похвалы по вашему адресу были мне вдвойне приятны, потому что старик распространялся в присутствии десяти моих земляков-идиотов. Они сидели, как будто воды в рот набрали. Ведь папашу Лепленье не переговоришь.
Таким образом Жозеф узнал, что и сам он, да и вся его семья по-прежнему служат темой для местных болтунов. А Лефомбер все говорил с аристократической фамильярностью, которая отличает воспитанников католических школ и достигается простым выпячиванием нижней губы над круто выдвинутым подбородком. При такой позиции голос звучит приглушеннее и легко выражает холодность, уверенность и превосходство.
– Мне показалось даже, что вы в милости у нашей Скрытницы. Сообщите же нам ваш рецепт.
– Я не понимаю, о чем вы говорите, – отрезал Жозеф.
– Не буду утверждать, что она превозносит вас до небес: мадемуазель Лепленье не снисходит до таких излишеств, – но вас она не припечатала, а это уже немало.
Это словцо почему-то привело в раздражение Жозефа.
– Как так «припечатала»?
– А так. У нее в запасе всегда есть парочка острых слов, и она пришпиливает ими человека, как бабочку на булавку. Когда папаша Лепленье рассыпался в похвалах по вашему адресу, она покачала головой над своим рукодельем и произнесла: «Все это совершенно справедливо», таким тоном, что мы так и сели.
Тут Гектор Лефомбер предался необузданной веселости.
Жозеф внезапно увидел золотисто-матовую шею, слегка порывистую походку, гибкий стан; на чуть загорелом лбу лежит какой-то мягкий отсвет; два фиалковых глаза смотрят прямо в его глаза с непереносимой снисходительностью и насмешкой, томно и пламенно. Видение было настолько ощутимо, что Жозеф невольно пробормотал:
– А все же таких больших и широко расставленных глаз нет ни у кого на свете.
Но другое прекрасное тело вдруг заслоняет этот образ… До сих пор Жозеф кончиками пальцев ощущает сладостный изгиб округлого живота. Две ослепительно прекрасные упругие руки медленно тянутся к царственной груди, и грубый, но смягченный нежностью голос – удивленный голос Коры – произносит с южным акцентом:
«Что же ты медлишь? Ну же, мальчик!» – и губ его касается коралловый бугорок, венчающий эту грудь.
В каждом мужчине живет кентавр, который, однако, отвергает двойственное начало животного и человеческого, когда оно проявляется в женщине. Жозефа тоже тревожит это животное начало, этот звериный крик, что звучит в нем. Он не может забыть язвительного прозвища, данного мадемуазель Лепленье, но сейчас оно кажется ему почти священным. Как он смел поставить рядом Скрытницу и унизительную картину распутства! Это то же насилие! Имя Элен представляется Жозефу знаком некоего масонского братства, сам он считает себя посвященным, – по ему непереносима мысль, что к тому же разряду отваживаются причислить себя другие, и особенно этот бездельник с холеной шевелюрой, насвистывающий модную песенку.
– Я запрещаю вам, слышите, – запрещаю говорить так о мадемуазель Лепленье! – кричит он или хочет закричать.
Ибо в эту самую минуту Лефомбер беспокойно вскидывает голову, принюхивается и восклицает:
– Смотрите, пожар!
XIII
С переселением Зимлеров в Вандевр одним развлечением в городе стало больше. Если в обычное время эльзасцы почти не выходили из дому, если нашумевшая история с злокозненной кобылой господина Антиньи больше не повторялась, то начиная с весны 1872 года каждый без исключения воскресный вечер вандеврские буржуа могли наслаждаться любопытным зрелищем: ровно в восемь часов обитые железом ворота на бульваре Гран-Серф со скрипом распахивались, пропуская господина Ипполита в сопровождении господина Миртиля.
Это был час их ежедневной прогулки. Старики выходили в черных сюртуках и в высоких цилиндрах. Но у Ипполита цилиндр был широкополый, с перехватом в тулье, и он низко надвигал его на глаза, а господин Миртиль носил цилиндр строгой формы, с узкими полями, и сдвигал его на затылок, открывая весь лоб. За изъятием этой пустячной разницы, во всем остальном братья являли поразительное сходство: они шли рядом торжественным, твердым шагом и всякий раз по одному и тому же маршруту. Большей частью оба молчали.
Старики проходили влево по бульвару Гран-Серф, в направлении к Пон-а-Шар, и одолевали крутой подъем к вокзалу; потом сворачивали на бывший Императорский бульвар, заходили в Ботанический сад и, пройдя липовой аллеей, через главные ворота вступали на улицу Четвертого сентября, откуда попадали на военный плац. Они пересекали его из конца в конец, по гладким плитам, медленным, жутким, покойницким шагом, сами мрачные, как эти плиты. Оттуда сворачивали к Бас-Трей, даже не взглянув на статую дофина и мраморную нимфу, резвящуюся в струях фонтана, спускались по крутой уличке Порсен-Жиль и шествовали по набережным до переулка Сент-Радегонд, который выходил на бульвар Гран-Серф, к их фабрике.
В тот самый вечер, когда богатырский сон Жозефа привел в такое восхищение юного Лефомбера, старики Зимлеры двинулись в свой обычный путь. Погруженные в мрачные думы, они говорили меньше, чем обычно.
Они все еще тосковали о Бушендорфе. Акклиматизация давалась им нелегко. Привычная рутина, патриархальные досуги, знакомый говор – и вдруг все иное, новое; и эта новизна пронзала их болью. Приторной казалась скороговорка Запада. Все их задевало – поверхностность суждений и легкость речей.
Но больше всего этих людей, привыкших уважать права собственника и права кредитора, как основу справедливости, мучала мысль о долгах.
Когда инженер заканчивает расчет моста и определяет с точностью до одной десятой сопротивление арок, быков и береговых устоев, он берет свои чертежи и в течение трех минут помножает все цифры на шестьдесят. На инженерном языке это называется коэффициентом безопасности. Это надбавка на свойство материалов, это жертвоприношение неведомым богам случая – и в то же время последний росчерк, который превращает расчеты, выверенные, как часовой механизм, в каменный мост, открытый для движения.
Зимлеры в своих расчетах на будущее поступали подобно инженерам-мостовикам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96