Чубатый задумался. Приказ есть приказ. Распопова надо взять обязательно, что бы там ни было.
– В таком разе, – сказал, – давай свою милицию. Какой у тебя имеется личный состав?
Личного состава в Зареченске оказалось двенадцать человек.
– Ну, поехали!
А между тем дело к вечеру, мороз жмет прежестокий. И бойцы-чекисты и милиция – все в отделку закоченели. На хуторе Высоком решили стать на часок, погреться.
Баба в хате печь топила. Хмуро, недобро поглядела на проезжих. Они кипяточку спросили, с морозу кишки погреть. Впереди еще верст десять лежало пути.
Баба сказала сердито:
– Тут не городские господа, к чаям-сахарам непривычны, самовара нэма.
Но все же пошла до соседа – будто бы попросить самовар. Пяти минут не ходила, вернулась с охапкой соломы, кинула ее в пламенный, зев печи, сама шмыгнула в сени. В ту же минуту страшный взрыв рванул из печи, бог весть откуда взявшиеся мужики закидали хату гранатами.
Дальнейшее известно: один Чубатый действительно чудом унес ноги. В какую-нибудь неделю затянулся тугой узел бандитской распоповщины.
На снежной, буранной степи запылал пожар.

Часть третья
Распоповские хоромы
Город губернский, старинный – с церквами, монументами, со своими Растрелли и Гваренги, со своей исторической славой. Потрясенный великими событиями последних лет – революционными боями, голодом, разрухой, лежал в глубоких сугробах, дыша тяжело, трудно, как больной, набирающий силы после тифа. За водой на речку в прорубь ходили. Вонючие коптилки мигали в черноте длинных ночей. Холод, смертельный холод леденил стены закопченных, обшарпанных ампиров и барокко. И не то злобная, не то испуганная тишина таилась в ребрастых от поломанных заборов, от срубленных деревьев улицах. Не дыша, глубоко спрятав в сводчатых каменных подвалах недоброе что-то. Темное. Погибельное…
На бывшей Мало-Дворянской этаким разляпистым брюхатым комодом стоял трехэтажный домина. Сходство с комодом придавали нелепейшие выкрутасы верхних карнизов и башенки, кирпичные столбики, фальшивые флюгерочки вдоль крыши – подобие дешевых безвкусных безделушек, уставленных на комодной скатерке «для красоты».
Подпертый чугунными витыми столбами подъезд украшался огненно-красной вывеской: «Крутогорский губернский продовольственный комиссариат».
В этих хоромах, недавно принадлежавших первой гильдии купцу Ф. К. Расторгуеву, сидели совслужи. Лиловыми жиденькими чернилами строчили казенные бумаженции. Орудовали дыроколами, подшивая входящие. Заносили в огромные линованные красными и голубыми линейками книги исходящие. Чертили графики роста. На ротаторе размножали приказы. В иных просторных горницах заседали.
Здесь были мозг, сердце и мускулы учреждения, поставленного властью для великой заботы о пропитании рабочего класса и Красной Армии, самоотверженно отбивающей врагов великой пролетарской революции. Здесь вершились многотрудные государственные дела.
А в гулком холодном подвале седой взъерошенный старичок со злым костлявым лицом, в глубокие морщины-трещины которого сине-черная накрепко въелась антрацитная пыль, ругательски ругался с комендантом.
– Игде уголь? – наскакивал старичок. – Игде, спрашиваю? Третьи сутки котлы стынут, сырость, мокреда в доме пошла… Плафон в зале-то – видал? обвалился! Ты мне резолюции свои не совай под нос! – заорал неожиданно могучим басом. – Ты этими резолюциями подотрися! Уголь давай – и всё тут!
– Да погоди ж ты, Кузьмич, – пробовал комендант утихомирить старика. – Я ж тебе, понимаешь, объясняю…
– Ты кобелю куцому иди объясняй, а мне нечего!
– Тьфу, черт! – комендант снял кожаный картуз, грязным платком вытер круглую лысеющую голову. – Отрыжка ты окаянная! Одно, как в осьмнадцатом году, к стенке бы тебя, контру вонючую…
– Отошло, ироды, ваше время, чтоб к стенке! Я, брат, нынче такой же трудящий гражданин, как и ты… Я, может, те?тери-я?тери, за народное добро болею! Тебе, конешно, наплевать, что плафоны с потолка сыпются… Ну, я на вас, чертей, найду все ж таки управу, в горсовет пойду, а не то так в самую Чеку, к товарищу Алякринскому… Он вам, сволочам, покажет, как гноить-рушить государственную достоянию!
С минуту обалдело таращил комендант глаза на буйного старичка. Потом, пустив сквозь зубы матерка, удалился. А старичок еще долго бормотал нехорошие слова про власть, при которой дома стоят нетопленые, сыреют, лепные плафоны рушатся с потолка.
Этот сердитый старичок состоял на службе в губпродкоме в должности истопника. Но о плафонах и сырости беспокоился не из каких-либо гражданских побуждений, а главным образом потому, что радел о собственном добре.
Ибо старичок этот въедливый в рваной и засаленной телогрейке был не кто иной, как недавний владелец сего причудливого дома Федот Кузьмич Расторгуев собственной персоной.
Робинзон-Пушкин
Ворча под нос, шаркая, загребая костлявыми ногами в пудовых солдатских башмаках, полученных по ордеру в магазине Церабкоопа, Федот Кузьмич удаляется. В горсовет ли – жаловаться на коменданта, к товарищу ли Алякринскому или губпродкомиссару Силаеву, – это нам неизвестно.
С минуту стоит тишина. Но вот – шорох. Какая-то мышиная возня в глубине – у пролома в кирпичной стене, разделяющей расторгуевское подземелье надвое. В темных сумерках расплывчато обозначается нечто вползающее в пролом. Оно невелико, но причудливо – многоруко, многоного, черно. И нет лица на нем, а только белки глаз сверкают страшно. Оно не идет, не ползет – катится, переваливается, волочится. Издает какие-то странные звуки, что-то вроде хихиканья.
Таким манером докатывается оно до логова Федота Кузьмича. Минутное копошение, скрежет гвоздя о железо, легкий стук откинутой крышки баула… И чавканье, чавканье.
Полфунта сала, три вареные картофелины, кусок скверного, похожего на глину хлеба – богатство, состояние миллионера Расторгуева в какие-нибудь считанные минуты исчезают в голодном брюхе маленького чудовища. После чего зажигается огарок, и тут наконец-то мы можем разглядеть таинственного пришельца.
Он не многорук, не многоног – такое впечатление создают лохмотья его кацавейки не по росту, с длиннейшими рукавами, с располосованными, обгоревшими возле костра полами. У него есть лицо, но оно так черно от грязи и копоти, что его как бы и нету вовсе. Вместо лица – ослепительно белые зубы (он всё ощеряется, хихикает) и голубоватые чистые белки глаз (он любит их таращить – в испуге, в изумлении, в восторге). Никакое не чудище. Человек. Человечек. Да еще и какой забавный!
Его имя – Терентии Зыбкий. Или Тёрка, как зовут его товарищи – беспризорники. Или «Робинзон» – как значится он в казенных милицейских бумагах.
Пушкин – вот его идол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47