Стояли в сторонке, завистливо помалкивая, посапывая от полноты чувств. Хотам работал.
Взмах кисточки - и прослежена линия, разграничивающая цвета. Просвечивает деталь узора. Хотам с точностью ювелира работает скальпелем. Потом - снова кистью, сдерживая дыхание. Игорь помогал ему взглядом, вертел головой вслед за взмахами его кисти. И вот открывается кусочек жизни, такой невообразимо далекой и все-таки близкой: рука человека держит чашу...
- Дальше, Хотамчик, дальше!
- Не могу, - сел на глиняный пол, - рука онемела...
- Дай - я! - ринулся Игорь.
Хотам посмотрел - отодвинул взглядом:
- Очень уж спешишь! Торопящемуся черт ножку подставит...
К полудню у Галустяна - просеивал завалы обрушенной глины и штукатурки из коридоров дворца - открылась голова скульптуры, почти не поврежденная. Он повторял ошалело: "Взял всего на лопату вглубь - и вот!"
Накал событий усиливался. Возле глиняной головы суетились Калерия Алексеевна со своей аспиранткой Пучковой - пропитывали глину особым составом, чтоб не рассыпалась. Приехал сам Терновский, в спецкостюме и спецшапочке похожий на хирурга во время операции. Всех практикантов "бросили на завалы" - а то бы они сами бросились...
У Игоря обувная проблема была уже решена. Он сидел у своего завала, пересеивая, перескребывая. Глина, одна глина и ничего, кроме глины. В конце концов, есть еще такое ненаучное понятие - везенье. Ему не везет, вот и все. Ни в чем и никогда... В эту минуту он ковырнул еще разок и увидел на кончике ножа что-то белое, белее глины... Понюхал. Крупинку взял на язык. Нет, это не краска. Это ганч - местный алебастр. Фрески делаются на алебастровой подгрунтовке. Вот так они и лежат - куски штукатурки с росписью. Бывает, что лицевой стороной вниз.
Пласт алебастра надо освободить с максимальной осторожностью, а потом надо его переворачивать, вот самое страшное! Перевернешь, а оно и рассыплется: случаи бывали.
...И все-таки - сделаю. Сам!..
Игорь даже и нож бросил, расчищал только кистью. Никому не сказал о своих надеждах, но зоркий Вилька углядел все-таки.
- Ты с чем это возишься так торжественно?
- Поглядим, - уклончиво сказал Игорь.
Вильям хмыкнул.
- Ишь, скромник! Ну, ладно, ни пуха, ни пера, ни шкурки, ни лапки! Сегодня день счастливый - у меня, брат, сосуд выходит, как лебедь из воды...
Когда кусок алебастра был освобожден от всяческих обломков, от песка и глины, Игорь увидел, что перевернуть удастся - с одной стороны белое его сокровище не срасталось с глиной, а лишь прилегало, видимо, опираясь на что-то твердое. С замиранием сердца попробовал. Поддается, но...
Если б человек мог не дышать! Без обеда Игорь обошелся легко. А вот дышишь - и рука вздрагивает...
К концу светового дня Игорь все же совладал с этим ганчевым пластом. Перевернул его.
Под обломком штукатурки, первозданно белым, сидел скорпион.
------
Суставы скрипят, как прадедушкино кресло. Рубаха, пропотевшая раз двадцать, торчит коробом, - латы Дон-Кихота от археологии, пропитанного пылью до мозга костей, со скорпионом в аптечном пузырьке!
У палатки - девушка, на которую ты никак не можешь произвести впечатление. Чего ради она тут стоит?
Пепел сумерек присыпает тлеющие угли заката.
Сам себе удивляясь, Игорь сжал в своей руке узкие пальцы Марины, надвинул на безымянный бронзовое колечко. Марина поднесла руку к глазам, ахнула:
- Ты с ума сошел! Это же подъемный материал!
- Я его уже обработал, - пробормотал Игорь.
- Все равно...
Она вдруг рассмеялась - тоненьким, счастливым смехом. Убежала...
Он остался стоять - смотрел, как пепельный цвет неба сменяется оттенком слабо разведенных чернил, как чернила эти густеют, густеют...
Звон летящих шагов по твердому такыру. Так ходит только один человек. Андрей Януарьевич!
А ведь он был в городе. Он еще ничего не знает... И, распираемый счастьем, едва дождавшись вопроса: "Какие новости?", Игорь начал докладывать взахлеб - о Хотаме с его фреской, о Галустяне с его скульптурой, о приезде Терновского и корреспондента из области.
- Хорошо, хорошо, - приговаривал Янецкий. И, без всяких связок, бросил вопрос:
- Вам здесь интересно, Вересов?
Игорь набрал воздуху, чтоб выпалить самое восторженное в мире "Да!", и внезапно услышал:
- Будто в цирке, не так ли?
"Да", - по счастью, еще не успело вылететь.
...Стояли молча, глядя в звездное небо, переливающееся мириадами алмазных песчинок. От развалин наплывали теплые струи воздуха, перемежались, прослаивались холодом. Потом Игорь услышал:
- Как говорит старая книга, были те времена и те люди, и мы превозносим сделанное ими, и придут иные, и возвысят сотворенное нами... Да... Пора спать, студент Вересов.
...Игорь пошел спать. А сон не шел....
------
Профессор Вересов положил свои руки на стол, посмотрел на них. Длиннопалые руки ученого, с несходящими, уже на всю жизнь, мозолями землекопа.
- А пожалуй, вы правы, славная Ира Шумарина. Первый полевой сезон в моей жизни был временем открытий. Именно тогда я открыл, что праздники археологии столь же редки, как всякие другие, а будни ее полны монотонного, тяжкого, изматывающе-кропотливого труда, что от мальчишеского увлечения приметами истории еще очень далеко до понимания ее смысла. Что, в виду потрясшей эпоху, столь многое уничтожившей, так жестоко угрожавшей всему, что мы ценим, войны еще дороже представилось нам самое драгоценное общее достояние человечества - его многовековая цивилизация. И что в нашей науке ничего не сделаешь без любви к человеку, к делам рук его, к чудесным помыслам разума, к живой жизни его сердца.
Помолчал, посидел. Прибавил:
- Впрочем, как и во всякой другой науке.
1 2 3 4
Взмах кисточки - и прослежена линия, разграничивающая цвета. Просвечивает деталь узора. Хотам с точностью ювелира работает скальпелем. Потом - снова кистью, сдерживая дыхание. Игорь помогал ему взглядом, вертел головой вслед за взмахами его кисти. И вот открывается кусочек жизни, такой невообразимо далекой и все-таки близкой: рука человека держит чашу...
- Дальше, Хотамчик, дальше!
- Не могу, - сел на глиняный пол, - рука онемела...
- Дай - я! - ринулся Игорь.
Хотам посмотрел - отодвинул взглядом:
- Очень уж спешишь! Торопящемуся черт ножку подставит...
К полудню у Галустяна - просеивал завалы обрушенной глины и штукатурки из коридоров дворца - открылась голова скульптуры, почти не поврежденная. Он повторял ошалело: "Взял всего на лопату вглубь - и вот!"
Накал событий усиливался. Возле глиняной головы суетились Калерия Алексеевна со своей аспиранткой Пучковой - пропитывали глину особым составом, чтоб не рассыпалась. Приехал сам Терновский, в спецкостюме и спецшапочке похожий на хирурга во время операции. Всех практикантов "бросили на завалы" - а то бы они сами бросились...
У Игоря обувная проблема была уже решена. Он сидел у своего завала, пересеивая, перескребывая. Глина, одна глина и ничего, кроме глины. В конце концов, есть еще такое ненаучное понятие - везенье. Ему не везет, вот и все. Ни в чем и никогда... В эту минуту он ковырнул еще разок и увидел на кончике ножа что-то белое, белее глины... Понюхал. Крупинку взял на язык. Нет, это не краска. Это ганч - местный алебастр. Фрески делаются на алебастровой подгрунтовке. Вот так они и лежат - куски штукатурки с росписью. Бывает, что лицевой стороной вниз.
Пласт алебастра надо освободить с максимальной осторожностью, а потом надо его переворачивать, вот самое страшное! Перевернешь, а оно и рассыплется: случаи бывали.
...И все-таки - сделаю. Сам!..
Игорь даже и нож бросил, расчищал только кистью. Никому не сказал о своих надеждах, но зоркий Вилька углядел все-таки.
- Ты с чем это возишься так торжественно?
- Поглядим, - уклончиво сказал Игорь.
Вильям хмыкнул.
- Ишь, скромник! Ну, ладно, ни пуха, ни пера, ни шкурки, ни лапки! Сегодня день счастливый - у меня, брат, сосуд выходит, как лебедь из воды...
Когда кусок алебастра был освобожден от всяческих обломков, от песка и глины, Игорь увидел, что перевернуть удастся - с одной стороны белое его сокровище не срасталось с глиной, а лишь прилегало, видимо, опираясь на что-то твердое. С замиранием сердца попробовал. Поддается, но...
Если б человек мог не дышать! Без обеда Игорь обошелся легко. А вот дышишь - и рука вздрагивает...
К концу светового дня Игорь все же совладал с этим ганчевым пластом. Перевернул его.
Под обломком штукатурки, первозданно белым, сидел скорпион.
------
Суставы скрипят, как прадедушкино кресло. Рубаха, пропотевшая раз двадцать, торчит коробом, - латы Дон-Кихота от археологии, пропитанного пылью до мозга костей, со скорпионом в аптечном пузырьке!
У палатки - девушка, на которую ты никак не можешь произвести впечатление. Чего ради она тут стоит?
Пепел сумерек присыпает тлеющие угли заката.
Сам себе удивляясь, Игорь сжал в своей руке узкие пальцы Марины, надвинул на безымянный бронзовое колечко. Марина поднесла руку к глазам, ахнула:
- Ты с ума сошел! Это же подъемный материал!
- Я его уже обработал, - пробормотал Игорь.
- Все равно...
Она вдруг рассмеялась - тоненьким, счастливым смехом. Убежала...
Он остался стоять - смотрел, как пепельный цвет неба сменяется оттенком слабо разведенных чернил, как чернила эти густеют, густеют...
Звон летящих шагов по твердому такыру. Так ходит только один человек. Андрей Януарьевич!
А ведь он был в городе. Он еще ничего не знает... И, распираемый счастьем, едва дождавшись вопроса: "Какие новости?", Игорь начал докладывать взахлеб - о Хотаме с его фреской, о Галустяне с его скульптурой, о приезде Терновского и корреспондента из области.
- Хорошо, хорошо, - приговаривал Янецкий. И, без всяких связок, бросил вопрос:
- Вам здесь интересно, Вересов?
Игорь набрал воздуху, чтоб выпалить самое восторженное в мире "Да!", и внезапно услышал:
- Будто в цирке, не так ли?
"Да", - по счастью, еще не успело вылететь.
...Стояли молча, глядя в звездное небо, переливающееся мириадами алмазных песчинок. От развалин наплывали теплые струи воздуха, перемежались, прослаивались холодом. Потом Игорь услышал:
- Как говорит старая книга, были те времена и те люди, и мы превозносим сделанное ими, и придут иные, и возвысят сотворенное нами... Да... Пора спать, студент Вересов.
...Игорь пошел спать. А сон не шел....
------
Профессор Вересов положил свои руки на стол, посмотрел на них. Длиннопалые руки ученого, с несходящими, уже на всю жизнь, мозолями землекопа.
- А пожалуй, вы правы, славная Ира Шумарина. Первый полевой сезон в моей жизни был временем открытий. Именно тогда я открыл, что праздники археологии столь же редки, как всякие другие, а будни ее полны монотонного, тяжкого, изматывающе-кропотливого труда, что от мальчишеского увлечения приметами истории еще очень далеко до понимания ее смысла. Что, в виду потрясшей эпоху, столь многое уничтожившей, так жестоко угрожавшей всему, что мы ценим, войны еще дороже представилось нам самое драгоценное общее достояние человечества - его многовековая цивилизация. И что в нашей науке ничего не сделаешь без любви к человеку, к делам рук его, к чудесным помыслам разума, к живой жизни его сердца.
Помолчал, посидел. Прибавил:
- Впрочем, как и во всякой другой науке.
1 2 3 4