Однако же в воздухе словно дрожало блеяние овец, и чуть слышный, мелодичный звук колокола звенел в тумане, не умолкая. И Джон понял, что эльфы спрятали его овец, и возненавидел их еще сильнее прежнего.
После того он уже не ходил в поля, ярко-зеленые под заколдованным туманом. Джон сидел дома и злился, глядя через дверь на тусклые леса вдали, отсвечивающие алым бликом под крохотным красным солнцем. Гризельда уже не могла петь, - так она устала и проголодалась. Когда же начали сгущаться сумерки, она вышла в сад собрать последние стручки гороха на ужин.
И пока Гризельда лущила горох, Джон, сидя в четырех стенах, снова заслышал крохотные тимпаны и далекие трели рогов, и нездешние звонкие голоса, подобные скрипкам кузнечиков, что звали ее и звали, и понял в сердце своем, что ежели не смягчится и не подружится с эльфами, то в один прекрасный день Гризельда непременно убежит к ним и бросит его на произвол судьбы. Джон почесал свою лохматую голову и принялся грызть широкий большой палец. Эльфы похитили его отца, похитили мать, могут и сестру отнять - да только он все равно не сдастся!
Так что Джон прикрикнул на сестру, и Гризельда, дрожа от страха, вернулась из сада с корзинкой и миской, и уселась дочищать горох в полутьме.
А по мере того как сгущались тени и на небе вспыхивали звезды, зловещее пение раздавалось все ближе, и вот послышались возня и шорох на кровле, и легкое постукивание в окно, и Джон понял: эльфы вернулись, да не в одиночестве, не один, не два и не три, но всей шайкой, всем своим племенем, чтобы досаждать ему и сманить из дому Гризельду. Фермер стиснул зубы и заткнул уши пальцами, но когда, широко раскрыв глаза, он увидел, как эльфы скачут и кувыркаются, точно пузырьки в стакане, точно язычки пламени среди соломы, прямо у него на пороге, долее сдерживаться он не смог. Он схватил Гризельдину миску и швырнул ее, - вместе с водой и горохом, - прямо в хихикающие физиономии Маленького Народца! Раздался чуть слышный, пронзительный, чирикающий смех, топоток убегающих ног, - и все стихло.
Гризельда с трудом сдерживала слезы. Она обняла брата за шею и уткнулась лицом в его рукав.
- Отпусти меня! - взмолилась она. - Отпусти меня, Джон, только на один день и одну ночь, и я вернусь к тебе. Они рассердились на нас. Но меня они любят; и если я посижу на склоне холма под сенью дерев у заводи и самую чуточку послушаю их музыку, они сделают так, чтобы солнце засияло снова, и пригонят назад стада, и мы опять заживем счастливо. Ты только погляди на бедняжку Плута, милый Джон, он ведь изголодался еще больше меня.
Но Джон слышал лишь издевательский смех, и постукивание, и шорох, и голоса эльфов, и сестру так и не отпустил.
И вот в домике воцарились мрак и безмолвие, - да такие, что удивиться впору. За окном не перемещались звезды, капли воды не поблескивали в пламени свечей. Джон слышал лишь тихий, слабый, неумолчный шорох и шевеление, причем повсюду вокруг. Было так темно и тихо, что даже Плут проснулся от голодных снов, заглянул в лицо хозяйки и заскулил.
Брат с сестрой легли спать; и однако же, всю ночь напролет, пока Джон метался и ворочался на своем матрасе, шорох не утихал. Старые кухонные часы тикали себе и тикали, но рассвет упорно не наступал. Кругом царила непроглядная тьма, - а со временем настала гробовая тишина. Ни шопота, ни скрипа; ни ветер не вздохнет, ни мышь не пробежит, не мотылек не вспорхнет, ни пыль не уляжется, - вообще ничего. Только угрюмое безмолвие. Наконец, не в силах более выносить своих страхов и подозрений, Джон встал с постели и выглянул в квадратное створное окошко. Однако ничего не увидел. Он попытался открыть створки: они не поддались. Джон спустился вниз, отпер дверь и высунулся наружу. Там царил густой, прозрачный, зеленый сумрак; а откуда-то из-за его пределов тихо, точно во сне, доносилось пение птиц.
Запыхтев, как дельфин-касатка, Джон присел на порог, понимая: эльфы одержали-таки верх. За одну ночь вокруг дома вымахала плотная стена гороха, - точно в сказке про Джека и бобовый стручок. Злосчастный фермер пихал и дергал крепкие стебли, и крушил их топором, и пинал ногами, и прорубал себе путь мушкетоном. Но все было тщетно. Джон снова рухнул в кресло у очага и закрыл лицо руками. Но вот, наконец, проснулась и Гризельда, и спустилась со свечою вниз. И принялась она утешать брата, и сказала, что если Джон выполнит то, что она велит, то очень скоро все опять станет хорошо. И Джон пообещал во всем слушаться сестру.
И вот Гризельда накрепко скрутила брату руки за спиной при помощи косынки, а веревкой опутала ноги, так, что он не смог бы ни убежать, ни начать кидаться камнями, горохом или сырами. А еще сестра завязала ему глаза, уши и рот салфеткой, так, чтобы Джон ничего не видел, не слышал, не чуял, и закричать тоже не мог. После чего, толкая и катя его, точно огромный куль, оттащила братца с дороги - в уголок между печкой и стеной. А потом взяла крохотные острые ножнички для рукоделия, подарок крестной, и, - чик-чик-чик! - резала и резала до тех пор, пока в плотной зеленой гороховой изгороди не появилось маленькое отверствие. Прильнув к нему губками, Гризельда тихонько позвала через дырочку. И сей же миг эльфы слетелись к порогу и принялись кивать и слушать, слушать и кивать.
И, не сходя с места, Гризельда заключила с эльфами договор ради прощения Джона, посулив им прядь золотых волос, блюдечко овечьего молока, тридцать три грозди смородины, - красной, белой и черной; мешок чертополохового пуха, три платка, полных ягнячьей шерсти, горшочек с медом и с перечное зернышко пряностей; сама же она должна была каждым летним вечером не меньше часа просиживать на склоне холма в зеленой, недвижной тени, что стелется от Великого леса к лугам, где высятся эльфийские холмы и где пасется их пятнистый скот.
А Джон лежал себе - слеп, глух и нем, точно вязанка хвороста. Так что Гризельда пообещала все, что от нее потребовали.
И тут, вместо шороха и шевеления, раздался стук, и треск, и грохот. Зеленый сумрак растаял; вспыхнул янтарный свет; затем белый. Густая изгородь усохла и съежилась; в небе заплясало веселое, яростное солнце, паля, сжигая и испепеляя; заглушая птичье пение, послышалось блеяние овец; глядь - а на пороге уже столкнулись с разбегу угольно-черный Солл и голодный Плут, а пастбище словно белой изморозью покрылось, - ведь там собрались все овцы Джона до единой. Каждый ягненок был украшен гирляндами очного цвета и очанки; толстые старые овцы стояли неподвижно, заседланные мхом; а смеющиеся их всадники любовались Гризельдой, что стояла на пороге, распустив пышные золотые волосы.
Что до Джона, связанного, точно мешок, в уголке за печкой, сыр обрушился с небес вниз, через дымоход и прямо ему на голову.
1 2 3
После того он уже не ходил в поля, ярко-зеленые под заколдованным туманом. Джон сидел дома и злился, глядя через дверь на тусклые леса вдали, отсвечивающие алым бликом под крохотным красным солнцем. Гризельда уже не могла петь, - так она устала и проголодалась. Когда же начали сгущаться сумерки, она вышла в сад собрать последние стручки гороха на ужин.
И пока Гризельда лущила горох, Джон, сидя в четырех стенах, снова заслышал крохотные тимпаны и далекие трели рогов, и нездешние звонкие голоса, подобные скрипкам кузнечиков, что звали ее и звали, и понял в сердце своем, что ежели не смягчится и не подружится с эльфами, то в один прекрасный день Гризельда непременно убежит к ним и бросит его на произвол судьбы. Джон почесал свою лохматую голову и принялся грызть широкий большой палец. Эльфы похитили его отца, похитили мать, могут и сестру отнять - да только он все равно не сдастся!
Так что Джон прикрикнул на сестру, и Гризельда, дрожа от страха, вернулась из сада с корзинкой и миской, и уселась дочищать горох в полутьме.
А по мере того как сгущались тени и на небе вспыхивали звезды, зловещее пение раздавалось все ближе, и вот послышались возня и шорох на кровле, и легкое постукивание в окно, и Джон понял: эльфы вернулись, да не в одиночестве, не один, не два и не три, но всей шайкой, всем своим племенем, чтобы досаждать ему и сманить из дому Гризельду. Фермер стиснул зубы и заткнул уши пальцами, но когда, широко раскрыв глаза, он увидел, как эльфы скачут и кувыркаются, точно пузырьки в стакане, точно язычки пламени среди соломы, прямо у него на пороге, долее сдерживаться он не смог. Он схватил Гризельдину миску и швырнул ее, - вместе с водой и горохом, - прямо в хихикающие физиономии Маленького Народца! Раздался чуть слышный, пронзительный, чирикающий смех, топоток убегающих ног, - и все стихло.
Гризельда с трудом сдерживала слезы. Она обняла брата за шею и уткнулась лицом в его рукав.
- Отпусти меня! - взмолилась она. - Отпусти меня, Джон, только на один день и одну ночь, и я вернусь к тебе. Они рассердились на нас. Но меня они любят; и если я посижу на склоне холма под сенью дерев у заводи и самую чуточку послушаю их музыку, они сделают так, чтобы солнце засияло снова, и пригонят назад стада, и мы опять заживем счастливо. Ты только погляди на бедняжку Плута, милый Джон, он ведь изголодался еще больше меня.
Но Джон слышал лишь издевательский смех, и постукивание, и шорох, и голоса эльфов, и сестру так и не отпустил.
И вот в домике воцарились мрак и безмолвие, - да такие, что удивиться впору. За окном не перемещались звезды, капли воды не поблескивали в пламени свечей. Джон слышал лишь тихий, слабый, неумолчный шорох и шевеление, причем повсюду вокруг. Было так темно и тихо, что даже Плут проснулся от голодных снов, заглянул в лицо хозяйки и заскулил.
Брат с сестрой легли спать; и однако же, всю ночь напролет, пока Джон метался и ворочался на своем матрасе, шорох не утихал. Старые кухонные часы тикали себе и тикали, но рассвет упорно не наступал. Кругом царила непроглядная тьма, - а со временем настала гробовая тишина. Ни шопота, ни скрипа; ни ветер не вздохнет, ни мышь не пробежит, не мотылек не вспорхнет, ни пыль не уляжется, - вообще ничего. Только угрюмое безмолвие. Наконец, не в силах более выносить своих страхов и подозрений, Джон встал с постели и выглянул в квадратное створное окошко. Однако ничего не увидел. Он попытался открыть створки: они не поддались. Джон спустился вниз, отпер дверь и высунулся наружу. Там царил густой, прозрачный, зеленый сумрак; а откуда-то из-за его пределов тихо, точно во сне, доносилось пение птиц.
Запыхтев, как дельфин-касатка, Джон присел на порог, понимая: эльфы одержали-таки верх. За одну ночь вокруг дома вымахала плотная стена гороха, - точно в сказке про Джека и бобовый стручок. Злосчастный фермер пихал и дергал крепкие стебли, и крушил их топором, и пинал ногами, и прорубал себе путь мушкетоном. Но все было тщетно. Джон снова рухнул в кресло у очага и закрыл лицо руками. Но вот, наконец, проснулась и Гризельда, и спустилась со свечою вниз. И принялась она утешать брата, и сказала, что если Джон выполнит то, что она велит, то очень скоро все опять станет хорошо. И Джон пообещал во всем слушаться сестру.
И вот Гризельда накрепко скрутила брату руки за спиной при помощи косынки, а веревкой опутала ноги, так, что он не смог бы ни убежать, ни начать кидаться камнями, горохом или сырами. А еще сестра завязала ему глаза, уши и рот салфеткой, так, чтобы Джон ничего не видел, не слышал, не чуял, и закричать тоже не мог. После чего, толкая и катя его, точно огромный куль, оттащила братца с дороги - в уголок между печкой и стеной. А потом взяла крохотные острые ножнички для рукоделия, подарок крестной, и, - чик-чик-чик! - резала и резала до тех пор, пока в плотной зеленой гороховой изгороди не появилось маленькое отверствие. Прильнув к нему губками, Гризельда тихонько позвала через дырочку. И сей же миг эльфы слетелись к порогу и принялись кивать и слушать, слушать и кивать.
И, не сходя с места, Гризельда заключила с эльфами договор ради прощения Джона, посулив им прядь золотых волос, блюдечко овечьего молока, тридцать три грозди смородины, - красной, белой и черной; мешок чертополохового пуха, три платка, полных ягнячьей шерсти, горшочек с медом и с перечное зернышко пряностей; сама же она должна была каждым летним вечером не меньше часа просиживать на склоне холма в зеленой, недвижной тени, что стелется от Великого леса к лугам, где высятся эльфийские холмы и где пасется их пятнистый скот.
А Джон лежал себе - слеп, глух и нем, точно вязанка хвороста. Так что Гризельда пообещала все, что от нее потребовали.
И тут, вместо шороха и шевеления, раздался стук, и треск, и грохот. Зеленый сумрак растаял; вспыхнул янтарный свет; затем белый. Густая изгородь усохла и съежилась; в небе заплясало веселое, яростное солнце, паля, сжигая и испепеляя; заглушая птичье пение, послышалось блеяние овец; глядь - а на пороге уже столкнулись с разбегу угольно-черный Солл и голодный Плут, а пастбище словно белой изморозью покрылось, - ведь там собрались все овцы Джона до единой. Каждый ягненок был украшен гирляндами очного цвета и очанки; толстые старые овцы стояли неподвижно, заседланные мхом; а смеющиеся их всадники любовались Гризельдой, что стояла на пороге, распустив пышные золотые волосы.
Что до Джона, связанного, точно мешок, в уголке за печкой, сыр обрушился с небес вниз, через дымоход и прямо ему на голову.
1 2 3