И тут же сознание выдало новый образ в горячем ливне чувств – женщину, которую Юлий любил сильно и безнадежно. Женщину, возможно, также любившую его. Женщину, с которой он провел свои самые прекрасные дни. Дни, о которых больно вспоминать. Покидая Рим, чтобы спешно отправиться в провинцию с Лигурийским легионом и тревирской конницей, он думал, что разлучается с нею, быть может, навсегда.
Эфеб Саллюстия вызвал в душе его странные чувства. Но это длилось одно короткое мгновение, и юноша был теперь далеко, лишь его красная одежда все еще сияла, как рубин, среди барок и лодок прочих путешественников, облаченных преимущественно в белое. Его янтарные влажные глаза больше не заглядывали вопросительно и порочно в тайники сердца префекта.
Флавий злился на себя за минуту слабости, за то, что снизошел до вольноотпущенника, изнеженного, мягкого и недалекого вчерашнего раба, игрушки Прииска, чье место в гинекее! Наверно, именно такое создание – в златотканой, полупрозрачной одежде, в драгоценных геммах и золотых браслетах на щиколотках, какие носят эфиопки, находится сейчас рядом с Юлией, опьяняя ее нежностью и искренностью чувств, подобно соку цикуты. И именно ему сейчас она дарит ласку!.. Но разве его чувства менее искренни? Или он слабее телом или же опустошен духовно?..
Юноша в барке поднялся и помахал рукой. Увидев это, Юлий скрипнул зубами, коротко, зло рассмеялся и поспешил спуститься в лодку с двумя темнокожими гребцами в желтых повязках на головах.
Лодка, в которой молодой префект приближался к набережным, ловко лавировала между кораблей и таких же лодок, в которых важно восседали греки, завернувшиеся в лазоревые паллии, деловые италийцы, александрийцы в коричневых одеждах, преторианцы-ветераны, гордо несущие на своих суровых лицах белые рубцы, а на теле – легкие кирасы и стальные поножи, о которые ударялись мечи, юркие и вороватые евреи, превозносившие Цезаря за то, что он разрешил им отправлять культ своих богов в Вечном Городе и победил ненавистного Помпея, осквернившего их храм в Иерусалиме.
Остия раскрывала свои объятия, подобно блуднице, зазывающей путника в распахнутую кубикулу. Волны голов и плеч колыхались на пристани и в узких улицах, убегавших вверх, где двери лавчонок стояли настежь, и женщины прогуливались в портиках, хорошо различимых с причалов.
Лодка плавно обогнула доки, где шло непрерывное движение: подходили и отплывали купеческие корабли. Суда из Кампании с длинным заостренным носом, что придавало им сходство с веретеном, биремы, триремы и квадриремы с короткими мачтами и рядами весел, расположенными в шахматном порядке, на них нередко полоскалось лазоревое знамя; афракты, актуарии, келоксы, вездесущие либурны, которые можно было встретить в любом порту Римской Империи. Все это скрипело, кричало и колыхалось на обесцвеченных водах вблизи устья великой реки, чей желтый рукав огибает римские холмы.
Порт Остии шумел, и с каждым рывком, с каждым ударом весел, сопровождаемым короткими фразами гребцов на чужом наречии, Юлий Флавий все больше замыкался и все больше мрачнел, отстранясь от всего внешнего и плавно погружаясь в мир своей мечты, желанной и понятной лишь ему одному. Были минуты, в которые он хотел никогда больше не видеть Рима, оскверненного сладострастием и свирепостью императора; его роскошных дворцов с арками и термами, где женщины, блистая божественной красотой, предаются блуду и изысканным, извращенным удовольствиям; Саллюстиевых садов, покрывающих почти весь Квиринал, где впервые восстала его мужская сила; роскошных зрелищ Города и крови, орошающей мягкий песок амфитеатра. Ничего этого не видеть! Никогда!
Но Юлий ясно сознавал, что не сможет существовать вне Рима, этого распятого города, пресыщенного ласками, увенчанного драгоценной митрой. Выше его сил быть отделенным от сутолоки и гула Марсова поля в сверкании вод Тибра, иссеченных мечами солнца, с тонкими деревцами и влажными кущами в розовых и фиолетовых тенях. Он любил этот город так же, как любил Юлию, и это была единственно болевая точка его сурового, твердого характера.
Исполненный достоинства Флавий шел неспешно по улицам Остии, не оглядываясь на набережные. Ветер закручивал концы его диплойса и обдавал префекта смрадным дыханием порта, запахом разложения, гниющих фруктов и рыбы. До слуха Юлия еще доносился гомон, среди которого выделялся резкий смех проституток, песни моряков, выходивших из сумрака термопол, рыбаков, кричащих о своем товаре и прячущих в складках набедренной повязки мелкие монеты.
Порт удалялся, Остия улыбалась префекту, но он шел, прикрыв глаза тяжелыми веками, безмолвный, спокойный, знающий свое дело, и очень одинокий.
ГЛАВА 2
Греческого стиля дом, возносивший свою кровлю в звенящую воздушную синеву, принадлежал почтенному горожанину – курульному эдилу города, старому другу отца Флавия, Тиберию Ливию. Магистр был справедлив и уважаем народом, но однажды он почему-то оставил мраморное кресло и свои обязанности и, уклонившись от объяснений, отошел от дел, еще будучи полным сил.
Тяжелая, как скалистая глыба, жара медленно спадала, остывали гранитные львы, сидящие на подступах к широким ступеням, и золотисто-охристые статуи Венеры и Апполона, с яркими бликами, обласканные солнцем, устало закрывали глаза. Сиреневые тени в аллеях удлинялись, и листва лавров приобретала странную прозрачность. Где-то слышался мерный плеск воды. От стоявших вдоль дорожки бронзовых гладиаторов с обнаженными клинками исходил жар, утомительный в сонном, сухом воздухе, наполнившем пространство.
Янитор, волоча за собой тонкую цепь, что разматывая кольца, звенела, с поклоном встретил Флавия, уверенно и спокойно восходящего по ступеням, перекинув через одну руку диплойс и придерживая меч другой. Он прекрасно знал префекта и с сожалением покачал головой, сообщая со странным причмокиванием, что хозяина нет дома. Не далее, как на рассвете Тиберий отправился в Рим.
– Ну, это не диво, – сказал Флавий. – Все идут в Рим.
Янитор крикнул номенклатора, и тот, с поклонами проводил префекта внутрь дома через анфиладу комнат, где неподвижно стояли наискось цветные солнечные колонны с мягкими капителями, упиравшимися в гранитные плинтуса. Затем, шурша широкой и длинной накидкой, он помчался доложить жене Тиберия о прибывшем госте. В немой тишине слышался затихающий стук сандалий раба, направлявшегося к гинекею.
Молодой префект остался наедине с безмолвием и прохладой атрия, исходящими от круглого бассейна с голубой хрустальной водой, освещенной золотистым лучом, скользящим из отверстия в потолке и обрисовывающим смутные увеличенные очертания бело-голубой мозаики на дне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33