– Ну, диктовали. Как – диктовали?
– Стенографистке.
– Бойко, – говорит Дукельский. Я молчу. – Ага, вот, унтер Пришибеев, забыл этот рассказ.
Я говорю:
– Был такой унтер Пришибеев, все старался порядок наводить.
– Ага. Вот и я так. Держиморда.
Я говорю:
– Ну, Держиморда, это из «Ревизора».
– Так.
Закрывает он доклад и говорит:
– Слушайте, товарищ Ромм, сколько у вас лет сидел Шумяцкий?
Я говорю:
– Да лет десять, наверное, сидел.
– А я двадцать просижу, двадцать, понимаете?! Двадцать лет. Вам сейчас сколько?
Я говорю:
– Тридцать семь.
– А будет, значит, пятьдесят семь, когда я уйду от вас. Вам уже будет пятьдесят семь, понимаете. Жизнь-то уж пройдет, да?
– Пройдет.
Он встает, подходит ко мне, длинный, кладет мне руку на плечо. Сам чешет другой рукой у себя между лопатками, очень любил он чесать между лопатками и перебирать вообще плечами.
– Вот слушайте, – говорит он мне, наклонившись к самому моему уху. – Будете вместе со мной линию проводить, пойдете вверх – и подымает вверх руку, – вверх, как поется, «все выше, и выше, и выше». Не будете проводить – пойдете вниз, вниз пойдете, понятно? Вот так. А просижу я двадцать лет.
Отпустил меня, сел за стол и говорит:
– Вы в отпуску давно были? Когда отдыхали?
Я говорю:
– А я не отдыхаю.
– Отдыхать надо, нервы лечить.
Звонит, нажимает кнопку.
– Управделами ко мне.
Входит управделами.
– Вот что, купите билет, мягкий, нет, международный, Москва – Сочи, отправите товарища Ромма на Ривьеру, как там это, в Сочи, гостиница «Ривьера». Путевка туда на два месяца. Вы женаты?
– Женат, – говорю.
– Жену за его счет, его за наш счет. Ребенок есть?
– Есть, дочка.
– Дочку с собой возьмете?
– Возьму.
– Дочку тоже за его счет, у него деньги есть. А его – за наш счет. Ну, а билеты купите, на него, на жену и на дочку. На послезавтра, пусть едут. Отдыхайте, потом поговорим.
Я говорю:
– Я послезавтра не успею.
– А когда успеете?
– Да не знаю.
– Понедельник – последний срок. Чтобы вас не было в Москве. На Ривьеру, отдыхать! Вот все. Все! – закрывает доклад.
Ну, поехал я «на Ривьеру». Вернулся обратно, опять Дукельский меня вызвал.
– Отдохнули?
– Отдохнул, – говорю.
– Поняли?
– Да не совсем.
– Постараетесь – поймете.
Кончился тем разговор.
К концу года, я уже снимал «Ленин в 1918 году», собрал он опять всех по вопросу об авторском праве. Говорит:
– Вот, решил с вами посоветоваться, не отменить ли вам эти авторские отчисления, а вместо них – постановочные.
Ну, все ему говорят хором: да что вы, Семен Семенович, да как это можно? Да мы только этим держимся, это же кинематография, это же авторское право, там то, другое, третье.
Он говорит:
– Ну вот, оно уже отменено. Вот у меня в руках постановление Совета Министров, это я вас только так собрал, послушать, что вы скажете. А оно уже отменено, вот так-то, идите.
Говорят, Алексей Толстой пришел после этого собрания и острое слово пустил: «Со времен отмены крепостного права наша семья еще такого удара не переносила».
Так вот действовал Семен Семенович Дукельский. Вот, запомнилось мне еще последнее свидание с ним. Уже дела в кинематографии пошли резко вниз, введен был новый порядок финансирования студий, все прямо с ума сходили. Картин сразу стало меньше. Запустились ужасно какие-то плохие сценарии. Введен был железный порядок – он и до сих пор, кстати, существует, – все, что прежде было сделано, было сметено его железной рукой.
Кончил я «Ленин в 1918 году», и вот пришлось мне опять с ним выдержать беседу. Показал он картину Сталину, и, как я потом узнал, Сталину музыка не понравилась. Но я еще не знал этого. Вызывают меня и композитора (а музыку писал Анатолий Александров, чрезвычайно вежливый, деликатный, корректный человек). Проводят нас в просмотровый зал, там рояль стоит. Сидим. Через некоторое время входит Дукельский.
– Товарищ режиссер, здравствуйте. А это вы – товарищ композитор?
– Да, я композитор.
– Так, композитор, Александров. Так. Но не тот.
– Как – не тот?
– Не хор.
– Нет, – говорит, – не хор.
– Так, скажите мне, товарищ композитор, когда было освобождено Приморье нашими доблестными советскими войсками?
Александров быстро сказал:
– В двадцать втором году.
– Да, в двадцать втором году. А Ленин у вас в каком году?
– Какой Ленин?
– К которому музыку вы писали.
– В восемнадцатом.
– Почему же вы песню эту вставили?
– Куда?
– В увертюру.
– А там нету этой песни.
– Играйте.
– Кого?
– Увертюру.
Александров играет: тарам-тарам, тарам-тарам-там.
– Во!
– Что?
– Да песня – «По долинам и по взгорьям».
– Да нет ее тут.
– Как же нет, я ж слышу.
– Да нет ее, Семен Семенович.
– Так. А почему у вас белые отступают под польку.
– Как – под польку?
– А красные наступают под марш. Полька.
– Да не полька это.
– Ну, вальс.
– Но, простите, полька на два счета, вальс на три счета. А это на четыре счета.
– Играйте.
Играет.
– Это вальс.
– Да марш.
Тут я начал сомневаться в том, что Дукельский был тапером.
Я говорю:
– Семен Семенович, это не вальс, это марш.
Вы помолчите, я с композитором разговариваю. Вот так. Вы консерваторию окончили?
– Я профессор консерватории, – уже начиная оскорбляться, говорит Александров.
– Ну, это да, это бывает. А? Окончили?
– Окончил, – говорит Александров, – с золотой медалью.
– Так. Окончили консерваторию… Профессор… Так. Кто «Валькирии» написал, знаете?
– Вагнер.
– Вагнер. Да, Вагнер. Ну-ка, сыграйте.
– Чего?
– «Валькирию», вот, когда эти девицы по воздуху летят, вот это сыграйте.
Александров играет: трам-та-ра-там, трам-тара-там-там.
– Во! – говорит Дукельский.
– Что – во?
– Вот эту музыку надо писать к этой картине.
– Так она же написана!
– А вы еще раз ее напишите.
– Ну как же я могу ее еще раз написать? Она же написана.
– Не можете? Второй раз не можете?
– Да нет, Семен Семенович, второй раз, простите, не могу.
– Ага, второй раз не можете. Ну, что ж. Так вы профессор?
– Да.
– Ну, вы свободны. Товарищ режиссер, пройдите ко мне в кабинет.
Прошел я к нему.
– Не годится композитор. Профессор. Понимаете, он украсть не может, ну и написать, как этот, как Вагнер, – не может. А надо, чтобы было, как Вагнер. У нас есть такие, чтобы могли написать, как Вагнер?
Я говорю:
– Таких, пожалуй, нету. Как Вагнер, таких нету.
– Тогда возьмите такого, который может украсть. Украсть, понимаете, и так сделать, чтобы вроде было как Вагнер и не как Вагнер. Вот. И срок вам три дня.
Я говорю:
– Это что?
– Это приказ.
Я говорю:
– Чей?
Он говорит:
– Мой. Мой, мой, всегда мой. Всегда будет мой приказ, понимаете, мой. А выполнить надо. И можете никому не писать. Вот вы писали насчет «Пиковой дамы» жалобу вместе со всеми. Кому писали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55