Теперь он пропал, никакие молитвы уже не
могли его спасти от конца. Издалека, словно просочившись сквозь стены
темницы, до него донесся гул праздничных барабанов. Его притащили в
святилище, в каземате храма он дожидался своего часа.
Ушей его достиг крик, хриплый крик, отдававшийся в стенах. И снова
крик, перешедший в стон. Это он сам кричал в темноте, кричал потому, что был
жив, все его тело криком защищалось от того, что должно было произойти, от
неизбежного конца. Он подумал о своих соплеменниках, сидящих в соседних
темницах, и о тех, кто всходит уже по ступеням жертвенных алтарей. Он снова
закричал, глухо, с невероятным трудом, ему почти не удалось раскрыть рта,
челюсти свело, и в то же время они были словно резиновые и открывались
медленно, бесконечно медленно. Судорожно извиваясь, он невероятным усилием
попытался освободиться от врезавшихся в тело веревок. Правая, более сильная,
рука так напряглась, что боль сделалась невыносимой, и он вынужден был
оставить свои попытки. На его глазах открылась двойная дверь, и запах гари
от зажженных факелов дошел до него раньше, чем свет. Не спуская со своей
жертвы презирающих глаз, подошли прислужники храма в одних только
набедренных повязках. Блики пламени играли на их лоснящихся от пота телах,
на смоляных волосах, богато украшенных перьями. Веревки ослабли, но вместо
них его стиснули твердые, точно бронза, руки; он почувствовал, как его
поднимают, по-прежнему лежащего навзничь, и четверо прислужников несут его
по каменному коридору. Факельщики шли впереди, слабо освещая проход между
сырыми стенами и потолок, такой низкий, что прислужникам приходилось
наклонять голову. Теперь его несли, несли, и это был конец. На спине, лицом
кверху, в каком-нибудь метре от потолка из неотесанных каменных глыб, по
временам озаряемых пламенем факелов. Когда вместо потолка над головой
покажутся звезды и перед ним в шуме криков и танцев возникнет ступенчатая
пирамида, это будет конец. Коридор все никак не кончался, но скоро он
окончится, и тогда вдруг пахнет свежим ветром, полным звезд, но пока этого
все еще не было, они все несли и несли его в багровом сумраке, грубо толкая
и дергая, а он извивался, но что он мог поделать, если они сорвали с него
амулет, - его настоящее сердце, средоточие жизни.
Внезапный рывок вернул его в больничную ночь под уютный потолок, в
уютно обволакивающие сумерки. Он подумал, что, должно быть, кричал, но его
соседи мирно спали. Бутылка с водой на ночном столике напоминала каплю,
нечто светящееся и прозрачное на синеватом фоне темных окон. Он тяжело
задышал, стараясь набрать в легкие побольше воздуха, забыть видения и
образы, еще не слетевшие с его век. Стоило ему закрыть глаза, они тут же
оживали вновь, и он вскидывался, охваченный ужасом, но иногда при этом
наслаждаясь сознанием, что проснулся и бодрствует, что его охраняет сиделка,
что скоро рассвет и он уснет глубоким, крепким сном, каким спят под утро,
без видений, без ничего... Ему нелегко было не закрывать глаз, сон оказался
сильнее его. Он сделал последнее усилие, протянул здоровую руку к бутылке с
водой; взять ее ему не удалось, пальцы сомкнулись в пустоте, снова
беспросветно черной, и коридор был все так же бесконечен, каменные глыбы
сменяли одна другую, багровые вспышки внезапно освещали проход, а он, лежа
на плечах носильщиков лицом кверху, глухо простонал, потому что потолок
вот-вот должен был кончиться, он стал выше, разверзлась зияющая мраком
пасть, носильщики выпрямились, и с высоты ущербная луна упала ему на лицо,
но глаза его не хотели ее видеть, они в отчаянии закрывались и открывались
снова, стараясь посмотреть в другую сторону, увидеть спасительный потолок
палаты. И каждый раз, когда они открывались, стояла ночь и светила луна, а
его несли по лестнице, только голова его теперь свешивалась вниз, и наверху
горели костры, поднимались к небу багровые столбы ароматного дыма, и
внезапно он увидел камень, сверкающий от струившейся по нему крови, и
болтающиеся ноги жертвы, которую тащили наверх, чтобы сбросить со ступеней
северной лестницы. В последней надежде он стиснул веки, пытаясь со стоном
пробудиться. Секунду ему казалось, что он вот-вот проснется, потому что он
снова неподвижно лежал в постели, хотя и чувствовал, как болтается все его
тело и свесившаяся вниз голова. Но пахло смертью, и, открыв глаза, он увидел
окровавленную фигуру жреца, готового приступить к жертвоприношению: жрец
двигался к нему с каменным ножом в руке. Ему вновь удалось закрыть глаза, но
теперь он уже знал, что не проснется, что он уже не спит и что чудесный сон
был тот, другой, нелепый, как все сны; сон, в котором он мчался по
диковинным дорогам удивительного города, навстречу ему попадались зеленые и
красные огни, не дававшие ни пламени, ни дыма, и огромное металлическое
насекомое жужжало под ним. В бесконечной лжи того сна его тоже подняли с
земли, и кто-то с ножом в руке приблизился к нему, лежавшему с закрытыми
глазами навзничь, лицом кверху, среди костров.
1 2 3
могли его спасти от конца. Издалека, словно просочившись сквозь стены
темницы, до него донесся гул праздничных барабанов. Его притащили в
святилище, в каземате храма он дожидался своего часа.
Ушей его достиг крик, хриплый крик, отдававшийся в стенах. И снова
крик, перешедший в стон. Это он сам кричал в темноте, кричал потому, что был
жив, все его тело криком защищалось от того, что должно было произойти, от
неизбежного конца. Он подумал о своих соплеменниках, сидящих в соседних
темницах, и о тех, кто всходит уже по ступеням жертвенных алтарей. Он снова
закричал, глухо, с невероятным трудом, ему почти не удалось раскрыть рта,
челюсти свело, и в то же время они были словно резиновые и открывались
медленно, бесконечно медленно. Судорожно извиваясь, он невероятным усилием
попытался освободиться от врезавшихся в тело веревок. Правая, более сильная,
рука так напряглась, что боль сделалась невыносимой, и он вынужден был
оставить свои попытки. На его глазах открылась двойная дверь, и запах гари
от зажженных факелов дошел до него раньше, чем свет. Не спуская со своей
жертвы презирающих глаз, подошли прислужники храма в одних только
набедренных повязках. Блики пламени играли на их лоснящихся от пота телах,
на смоляных волосах, богато украшенных перьями. Веревки ослабли, но вместо
них его стиснули твердые, точно бронза, руки; он почувствовал, как его
поднимают, по-прежнему лежащего навзничь, и четверо прислужников несут его
по каменному коридору. Факельщики шли впереди, слабо освещая проход между
сырыми стенами и потолок, такой низкий, что прислужникам приходилось
наклонять голову. Теперь его несли, несли, и это был конец. На спине, лицом
кверху, в каком-нибудь метре от потолка из неотесанных каменных глыб, по
временам озаряемых пламенем факелов. Когда вместо потолка над головой
покажутся звезды и перед ним в шуме криков и танцев возникнет ступенчатая
пирамида, это будет конец. Коридор все никак не кончался, но скоро он
окончится, и тогда вдруг пахнет свежим ветром, полным звезд, но пока этого
все еще не было, они все несли и несли его в багровом сумраке, грубо толкая
и дергая, а он извивался, но что он мог поделать, если они сорвали с него
амулет, - его настоящее сердце, средоточие жизни.
Внезапный рывок вернул его в больничную ночь под уютный потолок, в
уютно обволакивающие сумерки. Он подумал, что, должно быть, кричал, но его
соседи мирно спали. Бутылка с водой на ночном столике напоминала каплю,
нечто светящееся и прозрачное на синеватом фоне темных окон. Он тяжело
задышал, стараясь набрать в легкие побольше воздуха, забыть видения и
образы, еще не слетевшие с его век. Стоило ему закрыть глаза, они тут же
оживали вновь, и он вскидывался, охваченный ужасом, но иногда при этом
наслаждаясь сознанием, что проснулся и бодрствует, что его охраняет сиделка,
что скоро рассвет и он уснет глубоким, крепким сном, каким спят под утро,
без видений, без ничего... Ему нелегко было не закрывать глаз, сон оказался
сильнее его. Он сделал последнее усилие, протянул здоровую руку к бутылке с
водой; взять ее ему не удалось, пальцы сомкнулись в пустоте, снова
беспросветно черной, и коридор был все так же бесконечен, каменные глыбы
сменяли одна другую, багровые вспышки внезапно освещали проход, а он, лежа
на плечах носильщиков лицом кверху, глухо простонал, потому что потолок
вот-вот должен был кончиться, он стал выше, разверзлась зияющая мраком
пасть, носильщики выпрямились, и с высоты ущербная луна упала ему на лицо,
но глаза его не хотели ее видеть, они в отчаянии закрывались и открывались
снова, стараясь посмотреть в другую сторону, увидеть спасительный потолок
палаты. И каждый раз, когда они открывались, стояла ночь и светила луна, а
его несли по лестнице, только голова его теперь свешивалась вниз, и наверху
горели костры, поднимались к небу багровые столбы ароматного дыма, и
внезапно он увидел камень, сверкающий от струившейся по нему крови, и
болтающиеся ноги жертвы, которую тащили наверх, чтобы сбросить со ступеней
северной лестницы. В последней надежде он стиснул веки, пытаясь со стоном
пробудиться. Секунду ему казалось, что он вот-вот проснется, потому что он
снова неподвижно лежал в постели, хотя и чувствовал, как болтается все его
тело и свесившаяся вниз голова. Но пахло смертью, и, открыв глаза, он увидел
окровавленную фигуру жреца, готового приступить к жертвоприношению: жрец
двигался к нему с каменным ножом в руке. Ему вновь удалось закрыть глаза, но
теперь он уже знал, что не проснется, что он уже не спит и что чудесный сон
был тот, другой, нелепый, как все сны; сон, в котором он мчался по
диковинным дорогам удивительного города, навстречу ему попадались зеленые и
красные огни, не дававшие ни пламени, ни дыма, и огромное металлическое
насекомое жужжало под ним. В бесконечной лжи того сна его тоже подняли с
земли, и кто-то с ножом в руке приблизился к нему, лежавшему с закрытыми
глазами навзничь, лицом кверху, среди костров.
1 2 3