Она, его дочь, толкует государыне Акико «Вэнь-сюань», «Юэфу» и другие китайские книги, а господин Митинага и сам государь полны к ней осторожной почтительности. Это признание!
Как-то раз один из толпы вельмож, возвращавшихся с дворцового пира, подошел к ее скромной комнатке и полюбопытствовал: «А не здесь ли изволит находиться наша Юная Мурасаки?» Но и достигнув такой громкой славы, сама она не изменилась. Когда она говорила о том, что в мире все преходяще, что он исполнен печалей, для нее это были не пустые слова. В ее бесстрастии уже не чувствовалось прежнего упрямства, теперь она относилась ко всему, даже к придворной службе, с каким-то ленивым равнодушием; перебирала ли она струны кото, глядя на луну, читала ли полные благостного величия свитки сутр или покрытые пылью сочинения китайских классиков – все это внушало суеверным служанкам тревогу и беспокойство.
Именно тогда в «Повести о блистательном Гэндзи» появились женщины, решительно не похожие на кроткую госпожу Мурасаки-но уэ.
Теперь «Повесть» читают запоем, она ходит во множестве списков, а он до сих пор помнит, как, впервые прочтя «Обманчивое деревце», «Цикаду», «Вечерний лик», похолодел от изумления. Изумления, причину которого он всегда хранил про себя. И ноги сами принесли его сюда, в гардеробную. Он должен спросить! Эти главы, и эти, и те она вправду написала одна? Совсем одна?
Он хотел услышать. Он хотел знать.
Несмотря на лето, в гардеробной стало прохладно. Неожиданно он, замирая, потянул к себе утиги – нижнее платье покойной дочери. Пламя над светильнею задрожало, словно хотело вымолвить что-то, и он задал этот вопрос ему.
В этот миг он почувствовал, как что-то незримо прошло сквозь него. Он схватил и крепко, обеими руками, прижал к груди еще одно платье дочери – белое с рельефным узором. В светильне раздался легкий треск, пламя окрасилось красным и вспухло. Он передвинул колено от скамеечки-подлокотника к письменному столу. Его тень на стене удлинилась и потемнела. Она стала дробиться, колебаться, дрожать. Затем пламя стало горсть тише, и тень успокоилась.
Ведь это его тень? А то, что мгновенье назад прошло сквозь него, что же было?… Тоже тень?! А-а! Он хлопнул ладонью по столу и, пристально вглядываясь в темную стену, решительно произнес:
– Никакая не Kara! Наверное, Кагэ! Тень!
И тень – его тень? – словно бы стремясь подойти поскорее, стала густеть и грациозно покачиваться, и откуда-то из мрака гардеробной женский голос явственно произнес: «Слушаю вас».
Тамэтоки взвыл и уткнулся лицом в дочерины платья. Черная его шапка свалилась на стол.
На стене в почтительной позе склонилась тень: вроде бы его собственная, только чуть-чуть потемнее. Тамэтоки отодвинул подлокотник и сел прямо.
– Kara? Сёнагон? Это ты? И…
– ?
– И ты – Наги…
Тень вздрогнула, плечи у нее побледнели. Он долго мычал, не в силах заговорить. Неужели правда?
– Выходит, эту повесть… вы вместе…
Тень не пошевелилась. Между тем пламя над светильней задрожало, моргая красными огнями. Тамэтоки замолчал тоже. И стал молча взывать к тени, чтобы она поведала ему о себе.
III
Еще до службы своей при дворе Такако, чтобы забыться как-то по смерти мужа, решила начать писать повесть. Но сперва это была повесть о знатной даме Кагаяку Хи-но мия – принцессе Сиятельное Солнце, и Хикару Гэндзи – Блистательный Гэндзи должен был выступать там красавцем юношей, мучимым неразделенной страстью к оной даме. Историю эту – в духе старинных романов «Полководец Умэцубо» или «Старший советник» – когда-то придумала самая младшая из сестер Нагико, и, скорее всего, именно в те давние дни, когда обсуждался ее сюжет, Такако допустила промах. Ну какая женщина – уж просто от того, что родилась женщиной, – не страдает жестоко в сем мире, будь она даже дама «высших достоинств», которую все с завистью прочат в государыни! Не говоря о самом Гэндзи, и от принцессы, и от всей истории с ее простоватой выдумкой веяло замшелой стариной!
Тамэтоки даже кивать перестал, внимая рассказу Нагико-Теки.
И уже именно в то время Такако загорелась желанием сочинить повесть на новый лад и принялась убеждать в этом старшую сестру и двоюродных. Вот к чему примерно свелась ее речь.
Их четверо. Они заранее намечают канву своей повести. Но только канву. Дальше пусть каждая из четырех вообразит себя этакой злоязычной старой дамой: одна, к примеру, служит у Минамото, другая – при доме Фудзивара или же во дворце государя, и так далее. Время от времени они будут сходиться и (тут уж кто когда – рассказчик, кто когда – слушатель, не суть важно) поверять друг дружке увиденное и услышанное, не выбиваясь при этом из выбранной роли: это, мол, так, а это – эдак, – и уснащать свою повесть все новыми подробностями. То есть они свяжут, переплетут разных героев разными событиями и станут писать о них как досужие сплетницы: судить и рядить и злословить всласть. В рассказе, за которым наблюдения только одного человека, все очевидно. Пишешь, словно движешься тесной тропой. А сочиняя сообща, давая простор воображению, можно с легкостью расширить круг свободного повествования, и тогда один и тот же герой сегодня в устах одной рассказчицы предстанет бесконечно прекрасным, а завтра в устах других – донельзя забавным. Ну разве не увлекательно, когда жизнь героев рождается прямо у тебя на глазах!
Ну, что ж, пожалуй… Это Тамэтоки мог понять. Но повести еще никогда не писались таким способом. И Нагико вышла из игры, несмотря на все уговоры Такако, ибо считала, что гораздо интереснее, когда все зыбко, как в тумане. И еще она говорила, что, угодив в вымышленный мир повести в роли старой сварливой фрейлины, она так освоится с нею, что привыкнет и к злословью и к старости. Даже Такако сочла это младенческим лепетом…
И все же Такако решила начать с истории Кагаяку Хи-но мия. Теперь, по смерти подруги, она стремилась вложить в образы своего рассказа ту радость от обдумывания будущей книги, что она делила с Нагико. Написала о том, как Блистательный Гэндзи впервые увидел юную Мурасаки, которую она породнила с Кагаяку Хи-но мия. В главе «Юная Мурасаки» она ухватила наконец путеводную нить повествования: Гэндзи женат, но он всеми помыслами устремлен к своей мачехе – фрейлине Фудзицубо (она и есть Кагаяку Хи-но мия, принцесса Сиятельное Солнце), и они вступают в беззаконный союз, и мачеха рождает дитя от приемного сына Такако самозабвенно играет множество ролей, она повествует, и повесть ее следует стезями головокружительных любовных страстей и жестоких борений за власть между родами Минамото и Фудзпвара, В ту пору, когда заканчивалась глава «Поездка в Сума», посвященная изгнанью Гэндзи из столицы, дочь Тамэтоки была уже в цвете славы под именем Мурасаки Сикибу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Как-то раз один из толпы вельмож, возвращавшихся с дворцового пира, подошел к ее скромной комнатке и полюбопытствовал: «А не здесь ли изволит находиться наша Юная Мурасаки?» Но и достигнув такой громкой славы, сама она не изменилась. Когда она говорила о том, что в мире все преходяще, что он исполнен печалей, для нее это были не пустые слова. В ее бесстрастии уже не чувствовалось прежнего упрямства, теперь она относилась ко всему, даже к придворной службе, с каким-то ленивым равнодушием; перебирала ли она струны кото, глядя на луну, читала ли полные благостного величия свитки сутр или покрытые пылью сочинения китайских классиков – все это внушало суеверным служанкам тревогу и беспокойство.
Именно тогда в «Повести о блистательном Гэндзи» появились женщины, решительно не похожие на кроткую госпожу Мурасаки-но уэ.
Теперь «Повесть» читают запоем, она ходит во множестве списков, а он до сих пор помнит, как, впервые прочтя «Обманчивое деревце», «Цикаду», «Вечерний лик», похолодел от изумления. Изумления, причину которого он всегда хранил про себя. И ноги сами принесли его сюда, в гардеробную. Он должен спросить! Эти главы, и эти, и те она вправду написала одна? Совсем одна?
Он хотел услышать. Он хотел знать.
Несмотря на лето, в гардеробной стало прохладно. Неожиданно он, замирая, потянул к себе утиги – нижнее платье покойной дочери. Пламя над светильнею задрожало, словно хотело вымолвить что-то, и он задал этот вопрос ему.
В этот миг он почувствовал, как что-то незримо прошло сквозь него. Он схватил и крепко, обеими руками, прижал к груди еще одно платье дочери – белое с рельефным узором. В светильне раздался легкий треск, пламя окрасилось красным и вспухло. Он передвинул колено от скамеечки-подлокотника к письменному столу. Его тень на стене удлинилась и потемнела. Она стала дробиться, колебаться, дрожать. Затем пламя стало горсть тише, и тень успокоилась.
Ведь это его тень? А то, что мгновенье назад прошло сквозь него, что же было?… Тоже тень?! А-а! Он хлопнул ладонью по столу и, пристально вглядываясь в темную стену, решительно произнес:
– Никакая не Kara! Наверное, Кагэ! Тень!
И тень – его тень? – словно бы стремясь подойти поскорее, стала густеть и грациозно покачиваться, и откуда-то из мрака гардеробной женский голос явственно произнес: «Слушаю вас».
Тамэтоки взвыл и уткнулся лицом в дочерины платья. Черная его шапка свалилась на стол.
На стене в почтительной позе склонилась тень: вроде бы его собственная, только чуть-чуть потемнее. Тамэтоки отодвинул подлокотник и сел прямо.
– Kara? Сёнагон? Это ты? И…
– ?
– И ты – Наги…
Тень вздрогнула, плечи у нее побледнели. Он долго мычал, не в силах заговорить. Неужели правда?
– Выходит, эту повесть… вы вместе…
Тень не пошевелилась. Между тем пламя над светильней задрожало, моргая красными огнями. Тамэтоки замолчал тоже. И стал молча взывать к тени, чтобы она поведала ему о себе.
III
Еще до службы своей при дворе Такако, чтобы забыться как-то по смерти мужа, решила начать писать повесть. Но сперва это была повесть о знатной даме Кагаяку Хи-но мия – принцессе Сиятельное Солнце, и Хикару Гэндзи – Блистательный Гэндзи должен был выступать там красавцем юношей, мучимым неразделенной страстью к оной даме. Историю эту – в духе старинных романов «Полководец Умэцубо» или «Старший советник» – когда-то придумала самая младшая из сестер Нагико, и, скорее всего, именно в те давние дни, когда обсуждался ее сюжет, Такако допустила промах. Ну какая женщина – уж просто от того, что родилась женщиной, – не страдает жестоко в сем мире, будь она даже дама «высших достоинств», которую все с завистью прочат в государыни! Не говоря о самом Гэндзи, и от принцессы, и от всей истории с ее простоватой выдумкой веяло замшелой стариной!
Тамэтоки даже кивать перестал, внимая рассказу Нагико-Теки.
И уже именно в то время Такако загорелась желанием сочинить повесть на новый лад и принялась убеждать в этом старшую сестру и двоюродных. Вот к чему примерно свелась ее речь.
Их четверо. Они заранее намечают канву своей повести. Но только канву. Дальше пусть каждая из четырех вообразит себя этакой злоязычной старой дамой: одна, к примеру, служит у Минамото, другая – при доме Фудзивара или же во дворце государя, и так далее. Время от времени они будут сходиться и (тут уж кто когда – рассказчик, кто когда – слушатель, не суть важно) поверять друг дружке увиденное и услышанное, не выбиваясь при этом из выбранной роли: это, мол, так, а это – эдак, – и уснащать свою повесть все новыми подробностями. То есть они свяжут, переплетут разных героев разными событиями и станут писать о них как досужие сплетницы: судить и рядить и злословить всласть. В рассказе, за которым наблюдения только одного человека, все очевидно. Пишешь, словно движешься тесной тропой. А сочиняя сообща, давая простор воображению, можно с легкостью расширить круг свободного повествования, и тогда один и тот же герой сегодня в устах одной рассказчицы предстанет бесконечно прекрасным, а завтра в устах других – донельзя забавным. Ну разве не увлекательно, когда жизнь героев рождается прямо у тебя на глазах!
Ну, что ж, пожалуй… Это Тамэтоки мог понять. Но повести еще никогда не писались таким способом. И Нагико вышла из игры, несмотря на все уговоры Такако, ибо считала, что гораздо интереснее, когда все зыбко, как в тумане. И еще она говорила, что, угодив в вымышленный мир повести в роли старой сварливой фрейлины, она так освоится с нею, что привыкнет и к злословью и к старости. Даже Такако сочла это младенческим лепетом…
И все же Такако решила начать с истории Кагаяку Хи-но мия. Теперь, по смерти подруги, она стремилась вложить в образы своего рассказа ту радость от обдумывания будущей книги, что она делила с Нагико. Написала о том, как Блистательный Гэндзи впервые увидел юную Мурасаки, которую она породнила с Кагаяку Хи-но мия. В главе «Юная Мурасаки» она ухватила наконец путеводную нить повествования: Гэндзи женат, но он всеми помыслами устремлен к своей мачехе – фрейлине Фудзицубо (она и есть Кагаяку Хи-но мия, принцесса Сиятельное Солнце), и они вступают в беззаконный союз, и мачеха рождает дитя от приемного сына Такако самозабвенно играет множество ролей, она повествует, и повесть ее следует стезями головокружительных любовных страстей и жестоких борений за власть между родами Минамото и Фудзпвара, В ту пору, когда заканчивалась глава «Поездка в Сума», посвященная изгнанью Гэндзи из столицы, дочь Тамэтоки была уже в цвете славы под именем Мурасаки Сикибу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9