Я говорил, а Дормуа молчал. Точно так же я мог предаваться этому занятию у себя дома и в полном одиночестве. Правда, иногда я ловил мимолетную улыбку, возникавшую на лице молчаливого доктора и говорившую о том, насколько я, сам того совершенно не подозревая, был игрушкой оккультных сил. Подталкиваемый этой тревожившей меня улыбкой, я беспорядочно, как мне и рекомендовали, продолжал свой монолог.
– Нужно расчистить почву, – сказал Дормуа. – Мы должны освободиться от всяких историй, от воспоминаний, которые уже превратились в целые рассказы. Когда полностью выговоритесь, тогда все это приобретет интерес.
И я говорил. Пока что слишком логично, слишком резонерски. Я расчищал, как только мог. Я говорил обо всем, что приходило мне в голову, об Ирэн и не об Ирэн, но чаще всего после небольшого отступления предметом разговора вновь становилась Ирэн. Она вновь вспоминалась в постели со всеми своими позами и вздохами, и то, как она занималась любовью, и то, как это нравилось делать мне.
– Слишком логично, слишком логично, – говорил Дормуа, – слишком повествовательно. Попробуем одно упражнение. В течение какого-то времени вы будете мыслить образами и описывать мне цепочку следующих друг за другом видений, которые придут вам в голову. Возьмем, к примеру, вот эту лампу на моем столе. Скажите, на какие мысли она вас наводит, и свободно переходите от одного образа к другому.
Я начал:
– Лампа у изголовья моей кровати. Затылок Ирэн на моей подушке. Волосы Ирэн. Парикмахер Ирэн на улице Галилея. Булочная рядом с парикмахерской. Печь булочной, в нее ставят двухфунтовый хлеб. Ирэн в моей постели, открытая, словно печь. Легкий стон Ирэн. Стоны моей соседки по лестничной площадке, когда ее бьет муж. Лицо мужа, мельком увиденное на улице. Мое собственное лицо, когда я бреюсь по утрам…
– Хорошо, – сказал Дормуа, – остановимся на этом. Это нужно для того, чтобы вы привыкли свободно ассоциировать свои мысли, чтобы вы не позволяли мнимой логике донимать вас.
Пренебрежение моего психиатра к какому бы то ни было логическому объяснению меня раздражало. Я был разочарован в психоанализе. И сказал об этом Карлу.
Это же только начало, – ответил он мне. – Польза от науки не может проявиться моментально. В сущности, что ты ставишь Дормуа в упрек?
– Эти детские упражнения, эти излияния, остающиеся без ответа. Молчание, которое он хранит, молчание, которое следует считать говорящим само за себя, поскольку, хотя Дормуа ни разу и не произнес ни единого слова об Ирэн, я знаю, что она ему не нравится и что он задался целью разрушить мои чувства к ней.
– Это работает твое воображение, – сказал мне Карл. – Ведь говоришь ты один. Только ты задаешь вопросы и на них же отвечаешь.
Я не стал настаивать, но пообещал себе быть бдительным и защищаться от вторжения Дормуа в сферу моих чувств.
Каждый второй вечер, покончив с визитами, я наспех ужинал и отправлялся к Дормуа. Служанка, старушка в платочке на голове, открывала мне дверь. И поскольку в этой квартире никогда не было слышно ни малейшего шума, у меня возникал вопрос, живет ли Дормуа здесь один или он женат и есть ли у него дети. Теперь он уже многое узнал обо мне, а я о нем не знал ничего. Служанка стучала в дверь его кабинета. Он как-то сухо кричал: «Войдите». Приподнимал голову, переводил на меня световой луч своей улыбки, приглашал меня сесть в кожаное кресло.
– Итак, – говорил он, – снились ли вам сегодня ночью сны?
– Еще нет.
– Жалко.
Сны мне не снились. Мой не слишком красноречивый сон, казалось, лишал наши занятия самого главного.
И все же примерно к пятому сеансу я прибыл к Дормуа со сном в кармане. Сон незначительный, скорее набросок сна, так что я попросил извинить меня. Речь шла о картинке, возникшей как раз в тот момент, когда я засыпал, и которую мое сознание, встревоженное нашими подготовительными упражнениями, поймало на лету, отодвигая сон на более позднее время.
– Это было, – сказал я Дормуа, – как бы видение. Какая-то вдова, по всей видимости. Молодая вдова с красивыми ногами. Она была покрыта черным крепом, так что я видел лишь ее ноги, но знал, что она красивая. Я интуитивно ощущал ее очарование.
– Очень хорошо. Отличный сон. Не может быть ничего более красноречивого. Старайтесь, пожалуйста, рассмотреть, что это за женщина? Давайте говорите.
Вопрос показался мне подозрительным. Какого ответа ждал Дормуа? Я подумал об Ирэн. Это предположение мне не понравилось.
– Вообще-то, – сказал я, – я знаком фактически только с одной вдовой – Нюри, это моя медсестра.
Дормуа молчал.
– Правда, – добавил я, – дама эта ни молода, ни красива.
Мой голос скатился в полную тишину, настоящую пустыню. Но разве мне не рекомендовали отдаться на волю случая, говорить все, что только придет в голову? Я назвал по очереди Алину, потом мою соседку Лакост. Дормуа не шевельнулся.
– Ну ладно, – сказал я ему, – раз уж вы не хотите мне помочь, буду выпутываться сам. Вдова это женщина, у которой умер муж. За словом «вдова» стоит слово «муж». Значит, вдовой была бы Ирэн, освободившись от мешающего нам мужа. Таким образом, я, вероятно, воспользовался своим сном, чтобы пожелать смерти ее мужу. Вы это хотите сказать?
– Я ничего не сказал. Я слушаю вас.
Снова воцарилась тишина. Дормуа постукивал карандашом по столу.
– Ну и? Что дальше? О чем вы теперь думаете? Я поднялся.
– Я устал, – сказал я. – Я скоро приду еще. Мы поговорим об этом позже.
Толкование моего сна, каким бы банальным оно ни было, меня разволновало. По дороге домой я спросил себя, не следует ли прервать мой психоанализ. Разумеется, я был далек от того, чтобы воспринимать этот метод всерьез. Речь шла только об игре, о времяпрепровождении. Однако эта вдова, возникшая на краю сна, как призрак на опушке леса, мне не нравилась. Мне не нравились тайны, и уж тем более мне не нравилась тайна, которая выбрала мою душу в качестве своего местопребывания.
Мне пришло на ум одно детское воспоминание. Однажды вечером (в то время мне было лет пять или шесть), ближе к концу обеда, няня, убирая со стола, обратила внимание моей матери на то, что у меня нет аппетита. Моя мать, в которой были сильны старинные крестьянские поверья, ответила: «Это все из-за луны». Я завопил от ужаса при мысли, что луна способна оказывать на меня какое-то воздействие. Я не хотел иметь ничего общего с этим грустным шаром, чей бесполезный свет ясно говорит о том, насколько он, окутанный отталкивающим пространством без воздуха и огня, чужд земле.
Если я слишком долго смотрел сон, возбудивший мое любопытство, он вызвал во мне точно такое же желание отпрянуть назад. И все же это был «мой» сон, и Дормуа он показался красноречивым.
Потом я успокоился. В конце концов, если сумасшедшему, занявшему мое место во сне, захотелось надеть на Ирэн черную вуаль вдовы, какое мне до этого дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
– Нужно расчистить почву, – сказал Дормуа. – Мы должны освободиться от всяких историй, от воспоминаний, которые уже превратились в целые рассказы. Когда полностью выговоритесь, тогда все это приобретет интерес.
И я говорил. Пока что слишком логично, слишком резонерски. Я расчищал, как только мог. Я говорил обо всем, что приходило мне в голову, об Ирэн и не об Ирэн, но чаще всего после небольшого отступления предметом разговора вновь становилась Ирэн. Она вновь вспоминалась в постели со всеми своими позами и вздохами, и то, как она занималась любовью, и то, как это нравилось делать мне.
– Слишком логично, слишком логично, – говорил Дормуа, – слишком повествовательно. Попробуем одно упражнение. В течение какого-то времени вы будете мыслить образами и описывать мне цепочку следующих друг за другом видений, которые придут вам в голову. Возьмем, к примеру, вот эту лампу на моем столе. Скажите, на какие мысли она вас наводит, и свободно переходите от одного образа к другому.
Я начал:
– Лампа у изголовья моей кровати. Затылок Ирэн на моей подушке. Волосы Ирэн. Парикмахер Ирэн на улице Галилея. Булочная рядом с парикмахерской. Печь булочной, в нее ставят двухфунтовый хлеб. Ирэн в моей постели, открытая, словно печь. Легкий стон Ирэн. Стоны моей соседки по лестничной площадке, когда ее бьет муж. Лицо мужа, мельком увиденное на улице. Мое собственное лицо, когда я бреюсь по утрам…
– Хорошо, – сказал Дормуа, – остановимся на этом. Это нужно для того, чтобы вы привыкли свободно ассоциировать свои мысли, чтобы вы не позволяли мнимой логике донимать вас.
Пренебрежение моего психиатра к какому бы то ни было логическому объяснению меня раздражало. Я был разочарован в психоанализе. И сказал об этом Карлу.
Это же только начало, – ответил он мне. – Польза от науки не может проявиться моментально. В сущности, что ты ставишь Дормуа в упрек?
– Эти детские упражнения, эти излияния, остающиеся без ответа. Молчание, которое он хранит, молчание, которое следует считать говорящим само за себя, поскольку, хотя Дормуа ни разу и не произнес ни единого слова об Ирэн, я знаю, что она ему не нравится и что он задался целью разрушить мои чувства к ней.
– Это работает твое воображение, – сказал мне Карл. – Ведь говоришь ты один. Только ты задаешь вопросы и на них же отвечаешь.
Я не стал настаивать, но пообещал себе быть бдительным и защищаться от вторжения Дормуа в сферу моих чувств.
Каждый второй вечер, покончив с визитами, я наспех ужинал и отправлялся к Дормуа. Служанка, старушка в платочке на голове, открывала мне дверь. И поскольку в этой квартире никогда не было слышно ни малейшего шума, у меня возникал вопрос, живет ли Дормуа здесь один или он женат и есть ли у него дети. Теперь он уже многое узнал обо мне, а я о нем не знал ничего. Служанка стучала в дверь его кабинета. Он как-то сухо кричал: «Войдите». Приподнимал голову, переводил на меня световой луч своей улыбки, приглашал меня сесть в кожаное кресло.
– Итак, – говорил он, – снились ли вам сегодня ночью сны?
– Еще нет.
– Жалко.
Сны мне не снились. Мой не слишком красноречивый сон, казалось, лишал наши занятия самого главного.
И все же примерно к пятому сеансу я прибыл к Дормуа со сном в кармане. Сон незначительный, скорее набросок сна, так что я попросил извинить меня. Речь шла о картинке, возникшей как раз в тот момент, когда я засыпал, и которую мое сознание, встревоженное нашими подготовительными упражнениями, поймало на лету, отодвигая сон на более позднее время.
– Это было, – сказал я Дормуа, – как бы видение. Какая-то вдова, по всей видимости. Молодая вдова с красивыми ногами. Она была покрыта черным крепом, так что я видел лишь ее ноги, но знал, что она красивая. Я интуитивно ощущал ее очарование.
– Очень хорошо. Отличный сон. Не может быть ничего более красноречивого. Старайтесь, пожалуйста, рассмотреть, что это за женщина? Давайте говорите.
Вопрос показался мне подозрительным. Какого ответа ждал Дормуа? Я подумал об Ирэн. Это предположение мне не понравилось.
– Вообще-то, – сказал я, – я знаком фактически только с одной вдовой – Нюри, это моя медсестра.
Дормуа молчал.
– Правда, – добавил я, – дама эта ни молода, ни красива.
Мой голос скатился в полную тишину, настоящую пустыню. Но разве мне не рекомендовали отдаться на волю случая, говорить все, что только придет в голову? Я назвал по очереди Алину, потом мою соседку Лакост. Дормуа не шевельнулся.
– Ну ладно, – сказал я ему, – раз уж вы не хотите мне помочь, буду выпутываться сам. Вдова это женщина, у которой умер муж. За словом «вдова» стоит слово «муж». Значит, вдовой была бы Ирэн, освободившись от мешающего нам мужа. Таким образом, я, вероятно, воспользовался своим сном, чтобы пожелать смерти ее мужу. Вы это хотите сказать?
– Я ничего не сказал. Я слушаю вас.
Снова воцарилась тишина. Дормуа постукивал карандашом по столу.
– Ну и? Что дальше? О чем вы теперь думаете? Я поднялся.
– Я устал, – сказал я. – Я скоро приду еще. Мы поговорим об этом позже.
Толкование моего сна, каким бы банальным оно ни было, меня разволновало. По дороге домой я спросил себя, не следует ли прервать мой психоанализ. Разумеется, я был далек от того, чтобы воспринимать этот метод всерьез. Речь шла только об игре, о времяпрепровождении. Однако эта вдова, возникшая на краю сна, как призрак на опушке леса, мне не нравилась. Мне не нравились тайны, и уж тем более мне не нравилась тайна, которая выбрала мою душу в качестве своего местопребывания.
Мне пришло на ум одно детское воспоминание. Однажды вечером (в то время мне было лет пять или шесть), ближе к концу обеда, няня, убирая со стола, обратила внимание моей матери на то, что у меня нет аппетита. Моя мать, в которой были сильны старинные крестьянские поверья, ответила: «Это все из-за луны». Я завопил от ужаса при мысли, что луна способна оказывать на меня какое-то воздействие. Я не хотел иметь ничего общего с этим грустным шаром, чей бесполезный свет ясно говорит о том, насколько он, окутанный отталкивающим пространством без воздуха и огня, чужд земле.
Если я слишком долго смотрел сон, возбудивший мое любопытство, он вызвал во мне точно такое же желание отпрянуть назад. И все же это был «мой» сон, и Дормуа он показался красноречивым.
Потом я успокоился. В конце концов, если сумасшедшему, занявшему мое место во сне, захотелось надеть на Ирэн черную вуаль вдовы, какое мне до этого дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31