Я сидел в подсобке на полу и ждал Яму. Подсобка - небольшая вытянутая
комната, стены которой заняты сплошными шкафами. В них общежители могут
хранить свои вещи, но шкафы пустуют, а может быть и хранят, по правде, я
туда никогда не заглядывал.
Еще в подсобке есть стол, только стол тут и есть, если считать шкафы
стенами.
В подсобке одно окно, выходящее в асфальтированный общежицкий дворик. С
двух сторон от двери - по тесному шкафчику. Открыв дверцу одного из них и
правильно вставив доску, можно запереться изнутри. Сейчас доска спрятана в
шкафчике. Запираться умеют, конечно, не все - это полутайна старожилов
подсобки.
Я сидел на полу посреди подсобки лицом к окну, у которого стоит стол.
Яма на кухне, в двух шагах по коридору, готовила еду, с которой скоро
должна была придти в подсобку. В коридоре тихо, потому что уже поздно.
Слышно, как Яма разговаривает на кухне с Асыкой. Конечно, не слова, а
только голоса и смех.
Асыка - лучшая подруга Ямы. Она очень хорошая, но в ней ничего нет от
женщины. То есть, может быть, и есть, но я настолько толстых женщин
воспринимаю только как людей.
Асыка смешлива и очень умна. Лучше всего - с ней, всегда жалко, когда
она уходит, оставляя нас с Ямой одних, хотя уже давно хочется прижаться
друг к другу.
Я сидел на полу бессмысленно, почти ни о чем не думая, только
прислушиваясь к тому, что происходит на кухне, хотя ни слова не разбирал. Я
ждал Яму. Правда, я думал о том, придет ли с нами есть Асыка, или мы сразу
останемся одни. Еще мне хотелось знать, скоро ли сготовится еда, я был
голоден и ждал Яму, но не шел на кухню, потому что тягучее мучение,
доставляемое мне ожиданием, граничило с наслаждением.
Еще я читал надписи на шкафах, почти автоматически, не проникая в их
смысл. Сейчас ни одной не помню, в основном это были стихи местного
наполнения.
Я ждал долго и думал, что еда давно сготовилась, а Яма болтает с Асыкой,
и все еще неясно, придет ли она с нами есть. Иногда я терял терпение и
только отрывался от пола, но каждый раз мне казалось, что разговор
смолкает, что Яма уже выходит из кухни и прощается с Асыкой.
Я уже не хотел есть, а только видеть Яму, хотя не прошло и десяти минут,
и все это время мне был слышен ее голос, я уже сам не знал, чего я хочу.
И я понимал, что мучил бы себя бесконечно, предпочитая ждать, сидя на
полу, но наконец Яма пришла в подсобку, и я расслышал удаляющиеся шаги
Асыки по коридору.
Яма пришла с кастрюлькой дымящейся вермишели.
В этот вечер Яма, как и обычно, была одета в легонький голубенький с
цветочками халат. Собранные в хвост волосы болтались сзади головы.
Вермишель, конечно, слиплась в кастрюльке, и больше ничего у нас не
было, потому что уже поздно и не у кого попросить. У Асыки самой никогда
ничего. Яма все-таки сказала, что сейчас посмотрит, и снова вышла, поставив
кастрюльку прямо на пол. Я вздохнул и стал смотреть на вермишель, потому
что кастрюлька была без крышки, и все это быстро остывало. Я думал, что
ямины соседки, конечно, спят, и все равно у них ничего нет в комнате. Перед
глазами стояла вермишель, и я слышал, как Яма легко ступает по скрипучему
коридору, и потом дважды всхлипнула дверь ее комнаты.
Мне хотелось попробовать вермишель, но я не стал бы этого делать без
Ямы. Было жалко, что вермишель остывает, но ничего не поделаешь. Мне
показалось, что Ямы нет долго, и лучше было съесть вермишель такой, но
горячей.
Теперь стояла тишина, в подсобке были только я и вермишель, которая еще
дымилась.Я мог поставить вермишель на стол, но не стал. Я не смел
прикасаться к вермишели.
Я сидел так же неподвижно, как и когда Яма с Асыкой были на кухне.
Слегка скрестив ноги.
От долгого сиденья и прислушивания я начал впадать в какое-то
оцепенение. Тогда я встал и сделал несколько шагов. Прислушался, попрежнему
было тихо. Еще раз вздохнул. Вынул руки из карманов лжеджинсовых брюк
(такие тогда носили) и посмотрел на них. Руки как руки.
Брюки были немного малы. Я немного отряхнул их сзади одной рукой и
наклонился к одной из настенных надписей с ироничным выражением лица.
Ирония означала: я бы написал лучше. Я уже даже начал сочинять послание ко
всем шкафо-писцам (придумал их так называть), а их произведения
дверо-виршами.
В стихах, которые я так и не дочитал, один из подсобников сравнивал
другого с Пушкиным и Македонским - на основаниии его имени. Обоих я,
естественно, знал, что и заняло меня на некоторое время.
Услышав шаги возвращающейся Ямы, я начал невнимательно дочитывать, мне
почему-то не хотелось, чтобы она застала меня за этим, я даже боялся, что
она войдет и застанет меня согнувшимся у шкафа. Но я , хотя уже почти не
читая, только когда Яма взялась за ручку двери, быстро разогнулся,
отвернулся от надписи и принял другое выражение.
Яма не могла видеть, как я отпрянул от надписи. Она вошла с легкой
улыбкой, и чуть не опрокинула вермишель, так и стоявшую на полу у двери.
Но этого не произошло.
Она принесла молотый перец и еще какую-то приправку в пакетике. Я знал,
что вермишель сварена без соли, потому что нигде нельзя было найти. Такое
глухое время, даже для майского общежития.
Я почувствовал голод. Теперь можно было запереться и есть вермишель.
"Асыка не придет?"- спросил я, уверенный, что уже нет. Яма сказала, что
Асыка сказала, если через 10 минут ее не будет, есть без нее.
10 минут еще не прошло, но все равно можно было запереться. Асыка, если
придет, постучится, по шагам Асыку можно было узнать.
Теперь мы сели вокруг вермишели, можно было за стол, но стульев все
равно нет, черт, и вилок нет. Яма забыла взять в комнате, пока искала еще
что-нибудь из еды, а я, пока был один, и не вспомнил про вилки.
Вермишель остыла, но и такой она вызывала аппетит.
Яма стала посыпать вермишель сверху перцем, и сразу стало страшно
весело, и чувство голода тоже стало веселым, и хотя вермишель была холодной
и несоленой, предвкушение, что мы сейчас будем ее есть, вызывало радость.
Яма боялась переперчить и, оставив перец, взялась за приправу. Ее она не
жалела, потому что казалось, что вермишель от этого будет только вкусней,
потому что ей, холодной и несоленой, "нечего терять".
Я то послушно и влюбленно смотрел на Яму, то весело и голодно на
вермишель. Мне и в голову не приходило помешать Яме что-то делать с
вермишелью. А Яма увлеклась, и в озорном азарте засыпала вермишель так, что
ее не было видно из-под приправы.
Я любовался происходящим между Ямой и вермишелью, чувствуя, что не могу
разделить ее озорства, в моем отношении ко всему было как будто что- то
каменное.
А Яма все так же смотрела на меня и сыпала, сыпала.
1 2