Это важно.
— Свинья. Ладно, черт с тобой. Ты начинаешь с чего-нибудь вроде: „Видели ли вы в последние дни на энране какие-нибудь сюжеты о королевской семье, и если видели, то какие?" Просто для того, чтобы заставить их думать о снимках, не называя, разумеется, их прямо. Это было бы непрофессионально! Если они такие олухи, что ничего не слышали о королевской семье, их можно смело выкидывать из статистики, как кретинов и динозавров. Потом что-нибудь вроде: „Считаете ли вы важным, чтобы в своей частной жизни члены королевской семьи подавали обществу хороший пример?" Разумеется, люди скажут „да", так что ты можешь продолжать: „Считаете ли вы, что в последние годы пример, подаваемый обществу членами королевской семьи, стал лучше или хуже?" Готова спорить на свой доход в следующем месяце, что восемь из десяти скажут „хуже", „много хуже" или что-нибудь совсем непечатное.
— Итак, бикини принцессы может оказаться не менее страшным оружием, чем праща Давида.
— Не менее, хотя ткани туда пошло не больше, — добавила она раздраженно.
— Продолжай лекцию.
— Потом, может быть, так; „Думаете ли вы, что королевская семья заслуживает недавнего повышения расходов на ее содержание, или вы считаете, что в данной экономической обстановке она должна подать пример самоограничения?" Какие-нибудь слова вроде этих.
— А может быть, даже: „Считаете ли вы, что число членов королевской семьи, находящихся на содержании налогоплательщиков, должно оставаться тем же, увеличиваться или уменьшаться?"
— Ты делаешь успехи, Френсис. А если непосредственно перед этим вопросом спросить, считают ли они, что принцесса Шарлотта и еще парочка неизвестных или пользующихся дурной славой членов королевской семьи хорошо отрабатывают затраченные на них деньги, то анкетируемые разозлятся еще больше и их ответы будут еще более резкими.
Его глаза блестели.
— И только после этого идет вопрос-гвоздь. „Больше или меньше популярна королевская семья, или делает ли она больше или меньше общественно полезной работы, чем пять лет назад?" Когда люди не дают себе труда как следует задуматься, они склонны считать себя ярыми сторонниками монархии. Поэтому тебе нужно добраться до их более глубоких чувств, до мыслей, которые они прячут, до вещей, о существовании которых они сами не всегда подозревают. Поставь этот вопрос первым, и ты, скорее всего, узнаешь, что популярность королевской семьи лишь чуточку меньше, чем прежде. Но если задать его после того, как им была предоставлена возможность поразмышлять о песке, сексе и расходах на содержание королевской семьи, то твои лояльные и законопослушные граждане превращаются в разъяренную толпу, готовую повесить свою любимую принцессу Шарлотту на ее бикини. Довольно?
— Более чем.
— Тогда, если ты не возражаешь, я ненадолго исчезну, чтобы почистить перышки.
Ее рука была на ручке двери, когда она вдруг обернулась:
— Тебе король не нравится, да? Я хочу сказать, как мужчине мужчина?
— Да. — Ответ был сухим, прямым и не очень уверенным. Он только разжег ее любопытство.
— Почему, скажи мне?
Она стучалась в дверь, которую он сам предпочел бы не открывать, но ей было нужно расширить базу их отношений, чтобы они не превратились в нудную рутину. Она считала, что они должны быть чем-то большим, чем простое совращение друг друга, иногда даже противостоянием. И уж, во всяком случае, это ей было интересно.
— За ханжество и наивность, — тихо ответил он. — Это патетический идеалист, который путается под ногами.
— Но ведь есть еще что-то, не правда ли?
— Что ты имеешь в виду? — спросил он с нескрываемым раздражением.
— Френсис, ты на полдороге к мятежу. Не станешь же ты говорить, что затеял это только из-за того, что король — ханжа.
— Он пытается вмешиваться в мои дела.
— Любой редактор с Флит-стрит пытается вмешаться в твои дела, но ты приглашаешь его на ленч, и вовсе не затем, чтобы линчевать.
— И почему ты так настаиваешь? Чего стоит одно его сюсюканье, насчет его детей и насчет будущего! — На его лице появилась боль, голос стал резким, а от обычного владения собой не осталось и следа. — Он постоянно читает мне ленции о том, как страстно он желает создать для своих детей лучший мир. О том, что мы не должны строить новые газопроводы и атомные электростанции, предварительно не подумав о его детях. О том, что свой первый долг в качестве будущего короля и монарха он всегда видел в том, чтобы произвести на свет наследников престола — его детей!
Мешки под глазами Урхарта потемнели, губы заблестели слюной, а сам он все больше распалялся.
— Этот человек свихнулся на своих детях. Он говорит о них всякий раз, когда я встречаюсь с ним. О них он ворчит, беспокоится, хнычет. Как будто дети это какое-то чудо, которое может сотворить только он. Разве желание повторить свой образ — не самое пошлое, низкое и эгоистичное из всех желаний?
Она не согласилась.
— Нет, я так не думаю, — мягко сказала она. Ее вдруг испугал огонь в глазах, которые смотрели прямо на нее, но в то же время как будто видели за ней что-то, причиняющее мучительную боль. — Нет, это не так. Это не эгоизм.
— Это чистый эгоизм, любовь к самому себе, уверяю тебя. Патетическая попытка заграбастать себе бессмертие.
— Это называется любовью, Френсис.
— Любовь! Твой ребенок был рожден от любви? Хорошенькая любовь, от которой ты оказываешься в больнице со сломанными ребрами, а твой ребенок — на кладбище!
Она изо всей силы закатила ему пощечину и сразу поняла, какая это была ошибка. ЕЙ следовало увидеть сигнал опасности в жилах, забившихся у него на висках. Ей следовало помнить, что у него не было детей, ниногда не было детей. Ей следовало проявить жалость. Это понимание пришло и ней с криком боли, когда в ответ он ударил ее ладонью по лицу.
Он немедленно отпрянул назад в отчаянии от того, что только что сделал. Он рухнул в кресло, и силы и ненависть вытекали из него, словно последние песчинки в песочных часах.
— Боже, Салли, прости меня. Мне так жаль. Она, напротив, сохранила полное спокойствие. Ее практика была богаче.
— Мне тоже, Френсис.
Он тяжело дышал; худоба, которая часто придавала ему энергичный и моложавый вид, теперь превратила его в съежившегося старого мужчину. Он сам сломал свои защитные стены.
— У меня нет детей, — сказал он, хватая ртом воздух, — и никогда не будет. Всю свою жизнь я пытался убедить себя, что это не имеет значения, но всякий раз, когда я вижу этого человека и слушаю его насмешки, я чувствую себя так, словно стою перед ним голым. Меня унижает одно его присутствие.
— Ты думаешь, что он делает это нарочно?
— Конечно, нарочно! Свои разговоры о любви он использует как орудие войны. Неужели ты настолько слепа, что не видишь этого?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
— Свинья. Ладно, черт с тобой. Ты начинаешь с чего-нибудь вроде: „Видели ли вы в последние дни на энране какие-нибудь сюжеты о королевской семье, и если видели, то какие?" Просто для того, чтобы заставить их думать о снимках, не называя, разумеется, их прямо. Это было бы непрофессионально! Если они такие олухи, что ничего не слышали о королевской семье, их можно смело выкидывать из статистики, как кретинов и динозавров. Потом что-нибудь вроде: „Считаете ли вы важным, чтобы в своей частной жизни члены королевской семьи подавали обществу хороший пример?" Разумеется, люди скажут „да", так что ты можешь продолжать: „Считаете ли вы, что в последние годы пример, подаваемый обществу членами королевской семьи, стал лучше или хуже?" Готова спорить на свой доход в следующем месяце, что восемь из десяти скажут „хуже", „много хуже" или что-нибудь совсем непечатное.
— Итак, бикини принцессы может оказаться не менее страшным оружием, чем праща Давида.
— Не менее, хотя ткани туда пошло не больше, — добавила она раздраженно.
— Продолжай лекцию.
— Потом, может быть, так; „Думаете ли вы, что королевская семья заслуживает недавнего повышения расходов на ее содержание, или вы считаете, что в данной экономической обстановке она должна подать пример самоограничения?" Какие-нибудь слова вроде этих.
— А может быть, даже: „Считаете ли вы, что число членов королевской семьи, находящихся на содержании налогоплательщиков, должно оставаться тем же, увеличиваться или уменьшаться?"
— Ты делаешь успехи, Френсис. А если непосредственно перед этим вопросом спросить, считают ли они, что принцесса Шарлотта и еще парочка неизвестных или пользующихся дурной славой членов королевской семьи хорошо отрабатывают затраченные на них деньги, то анкетируемые разозлятся еще больше и их ответы будут еще более резкими.
Его глаза блестели.
— И только после этого идет вопрос-гвоздь. „Больше или меньше популярна королевская семья, или делает ли она больше или меньше общественно полезной работы, чем пять лет назад?" Когда люди не дают себе труда как следует задуматься, они склонны считать себя ярыми сторонниками монархии. Поэтому тебе нужно добраться до их более глубоких чувств, до мыслей, которые они прячут, до вещей, о существовании которых они сами не всегда подозревают. Поставь этот вопрос первым, и ты, скорее всего, узнаешь, что популярность королевской семьи лишь чуточку меньше, чем прежде. Но если задать его после того, как им была предоставлена возможность поразмышлять о песке, сексе и расходах на содержание королевской семьи, то твои лояльные и законопослушные граждане превращаются в разъяренную толпу, готовую повесить свою любимую принцессу Шарлотту на ее бикини. Довольно?
— Более чем.
— Тогда, если ты не возражаешь, я ненадолго исчезну, чтобы почистить перышки.
Ее рука была на ручке двери, когда она вдруг обернулась:
— Тебе король не нравится, да? Я хочу сказать, как мужчине мужчина?
— Да. — Ответ был сухим, прямым и не очень уверенным. Он только разжег ее любопытство.
— Почему, скажи мне?
Она стучалась в дверь, которую он сам предпочел бы не открывать, но ей было нужно расширить базу их отношений, чтобы они не превратились в нудную рутину. Она считала, что они должны быть чем-то большим, чем простое совращение друг друга, иногда даже противостоянием. И уж, во всяком случае, это ей было интересно.
— За ханжество и наивность, — тихо ответил он. — Это патетический идеалист, который путается под ногами.
— Но ведь есть еще что-то, не правда ли?
— Что ты имеешь в виду? — спросил он с нескрываемым раздражением.
— Френсис, ты на полдороге к мятежу. Не станешь же ты говорить, что затеял это только из-за того, что король — ханжа.
— Он пытается вмешиваться в мои дела.
— Любой редактор с Флит-стрит пытается вмешаться в твои дела, но ты приглашаешь его на ленч, и вовсе не затем, чтобы линчевать.
— И почему ты так настаиваешь? Чего стоит одно его сюсюканье, насчет его детей и насчет будущего! — На его лице появилась боль, голос стал резким, а от обычного владения собой не осталось и следа. — Он постоянно читает мне ленции о том, как страстно он желает создать для своих детей лучший мир. О том, что мы не должны строить новые газопроводы и атомные электростанции, предварительно не подумав о его детях. О том, что свой первый долг в качестве будущего короля и монарха он всегда видел в том, чтобы произвести на свет наследников престола — его детей!
Мешки под глазами Урхарта потемнели, губы заблестели слюной, а сам он все больше распалялся.
— Этот человек свихнулся на своих детях. Он говорит о них всякий раз, когда я встречаюсь с ним. О них он ворчит, беспокоится, хнычет. Как будто дети это какое-то чудо, которое может сотворить только он. Разве желание повторить свой образ — не самое пошлое, низкое и эгоистичное из всех желаний?
Она не согласилась.
— Нет, я так не думаю, — мягко сказала она. Ее вдруг испугал огонь в глазах, которые смотрели прямо на нее, но в то же время как будто видели за ней что-то, причиняющее мучительную боль. — Нет, это не так. Это не эгоизм.
— Это чистый эгоизм, любовь к самому себе, уверяю тебя. Патетическая попытка заграбастать себе бессмертие.
— Это называется любовью, Френсис.
— Любовь! Твой ребенок был рожден от любви? Хорошенькая любовь, от которой ты оказываешься в больнице со сломанными ребрами, а твой ребенок — на кладбище!
Она изо всей силы закатила ему пощечину и сразу поняла, какая это была ошибка. ЕЙ следовало увидеть сигнал опасности в жилах, забившихся у него на висках. Ей следовало помнить, что у него не было детей, ниногда не было детей. Ей следовало проявить жалость. Это понимание пришло и ней с криком боли, когда в ответ он ударил ее ладонью по лицу.
Он немедленно отпрянул назад в отчаянии от того, что только что сделал. Он рухнул в кресло, и силы и ненависть вытекали из него, словно последние песчинки в песочных часах.
— Боже, Салли, прости меня. Мне так жаль. Она, напротив, сохранила полное спокойствие. Ее практика была богаче.
— Мне тоже, Френсис.
Он тяжело дышал; худоба, которая часто придавала ему энергичный и моложавый вид, теперь превратила его в съежившегося старого мужчину. Он сам сломал свои защитные стены.
— У меня нет детей, — сказал он, хватая ртом воздух, — и никогда не будет. Всю свою жизнь я пытался убедить себя, что это не имеет значения, но всякий раз, когда я вижу этого человека и слушаю его насмешки, я чувствую себя так, словно стою перед ним голым. Меня унижает одно его присутствие.
— Ты думаешь, что он делает это нарочно?
— Конечно, нарочно! Свои разговоры о любви он использует как орудие войны. Неужели ты настолько слепа, что не видишь этого?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73