— Уезжаем, сударь? В такой час?
— Не вы, не Лувиньи, не Пюигийем и не мадемуазель де Грамон, но мы с Гишем уезжаем вместе с частью моих слуг.
— Нельзя ли отложить эту поездку?
— Это невозможно: король, королева и Месье ждут нас на Кур-ла-Рене, где назначена встреча; двор переезжает в Сен-Жермен; следует поспешить, иначе господа парижане могут расставить повсюду свои посты и поймать нас как в мышеловку.
— Я тоже поеду с вами, сударь, — со своим неизменным хладнокровием заявила матушка.
— Ни в коем случае, душенька, не будем ничего терять из виду; оставайтесь здесь и, напротив, продолжайте почаще принимать господ принцев и их сторонников. Я оставляю вас в добрых отношениях с ними. Уверяйте всех, что я уехал без вашего ведома, что вы ничего не знали и к тому же в любом случае не последовали бы за мной. Рвите на себе волосы из-за того, что я похитил у вас графа де Гиша, и клянитесь, что уж остальные ваши дети будут на стороне Парламента, как только возраст позволит им принять чью-либо сторону. Вы не подвергнетесь неприятностям, не волнуйтесь! За это время защитники Парламента и сторонники короля десять раз передумают.
— И все же, сударь, в отсутствие двора здесь, вероятно, будет неуютно, да и мои дети…
— Ваши дети ничем не рискуют, как и вы; если сюда явятся парижане, откройте им двери и ни в чем им не отказывайте, а не то они возьмут свое силой, что было бы страшнее всего. Черкните записку коадъютору, вверьте себя его милости, осыпайте меня упреками, жалуйтесь — я заранее вас прощаю и заранее об этом прошу.
— Сударь, я не смогу этого сделать.
— Повторяю: я прошу вас об этом и ни в коем случае не стал бы вам приказывать. Это меня устраивает, это мне подходит. К тому же обещаю отплатить вам тем же: я буду кричать на всех перекрестках Сен-Жермена, что вы действовали вопреки моей воле. Я подожду вас с неделю, а затем с прискорбием оповещу всех о вашем неповиновении.
— Это невозможно, сударь, я отнюдь не мятежница, а покорная жена и никогда в жизни вам не перечила.
— Черт побери! Если вы покорная жена, оставайтесь ею и делайте то, что я вам говорю. Повторяю: у меня совсем нет времени, прощайте, я ухожу. Не забывайте мои наказы, пожалуйста.
— Я запомню их, отец, — заявила я с той неподражаемой самоуверенностью, которая была унаследована мною от маршала и потому была им ценима во мне.
— О! В самом деле, мне следовало обратиться к вам, мадемуазель, и не забывать, что вы самый здравомыслящий человек в доме. Между тем Пюигийем принялся дергать маршала за его плащ.
— Сударь, сударь, — повторял он, — вы изволите мне ответить?
— В чем дело, сударь? Поторопитесь, не то я опоздаю.
— Будьте любезны, скажите мне, будет ли в Сен-Жермене больше схваток, чем в Париже?
— А что?
— Я отправлюсь туда, где будут сражаться.
— Вы отправитесь туда, куда я захочу, запомните это; вот еще один забавник-щеголь вздумал рассуждать!
— Господин маршал!..
— Господин мальчишка! Нет, я ошибся, господин червовый валет, разве вам не известно, что во время моего отсутствия здесь нужен мужчина и что мне не на кого положиться, кроме вас?! Я оставляю вас на страже моего дома и моей супруги — это величайший из знаков доверия, какое только я могу вам оказать, и рассчитываю, что вы окажетесь достойны моего доверия.
Пюигийем выслушал эти слова не пошевельнувшись. Он поднял голову — было видно, как он горд собой. Маршал посмотрел на него с улыбкой и произнес:
— Что ж! Вы храбрый молодой дворянин, и я не теряю надежды когда-нибудь увидеть вас маршалом Франции. Пюигийем промолчал, в отличие от одного болвана, сказавшего отцу:
«Сударь, хотя я и не маршал Франции, я из той породы дерева, из которой их делают».
«Разумеется, сударь, когда маршалов станут делать из дерева, у вас на это звание будет полное право», — отпарировал г-н де Грамон.
Отец был славным человеком, и временами он изрекал остроты, над которыми смеялась вся Франция. Хотя я говорю «он был», мне следовало бы сказать «он есть», ибо отец все тот же, и ему суждено пережить меня.
В конце концов матушка все поняла и по своему обыкновению смирилась. Мы всю ночь не сомкнули глаз. Наутро, пробудившись, Париж узнал об отъезде короля; это вызвало всеобщие крики, волнения и приступы ярости. Все уличные сорванцы с воплями носились по Парижу, а наши слуги пришли из города со смиренно сложенными руками и воздетыми к Небу глазами; матушка скверно разыграла комедию — самые проницательные, очевидно, догадались, что нам все известно. К счастью, она вспомнила о письме к коадъютору и постаралась написать его наилучшим образом, что ей обычно не удавалось. Коадъютор прислал матушке лучника, который должен был оставаться в нашем доме, чтобы нас защищать. Я же отправилась прямо к г-же де Рамбуйе, большому другу нашего семейства, на дочери которой, мадемуазель Жюли д'Анженн, столь прославившейся благодаря воспевавшим ее остроумцам, отец чуть было не женился. Мой дед (он был тогда еще жив и только что получил титул герцога), сущий скряга, не захотел дать маршалу достойное приданое, и г-жа де Рамбуйе, при всем своем желании, не смогла выдать за него дочь. Несмотря на это, она все равно нас любила и часто приглашала меня по утрам в Голубую комнату Артенисы — храм муз и преддверие Парнаса.
В тот вечер я отправилась туда одна, чтобы подышать свежим воздухом. «Подышать свежим воздухом» — точное выражение, ибо комната Артенисы была просторной. Госпожа де Рамбуйе не выносила ни тепла, исходящего от камина, ни солнечного жара. Она становилась пунцовой в четырех туазах от огня, поэтому ей приходилось проводить всю зиму в постели, кутая ноги в медвежью шкуру, словно в мешок. Все грелись в лучах ее яркого ума, при этом жаловались на холод и отогревали себе руки дыханием.
Я застала г-жу де Рамбуйе в обществе мадемуазель Поле — знаменитой львицы Вуатюра; эта девица, о которой говорила вся Франция, была любовницей чуть ли не всех, но к старости стала такой чрезмерно стыдливой, что готова была ставить клеймо на лбу всех женщин, имевших любовные связи. Мой отец, единственный человек на свете говоривший ей правду в глаза, Бог весть зачем уговаривал ее:
«Мадемуазель, мадемуазель, будьте же снисходительны: снисхождение так украшает добродетель; к тому же вы бы слишком возгордились, если б у вас одной лоб остался без клейма».
Следовало видеть, с какой улыбкой отец произносил эти слова; мадемуазель Поле злилась, выслушивая их, и не смела отвечать. Я помню, как однажды она подняла страшный шум по поводу какой-то дамы, застигнутой своим мужем на месте преступления, и, размахивая руками и громко крича, требовала покарать ее.
— Бог мой, мадемуазель, — с присущей ему неподражаемой иронией, которую мне не под силу воспроизвести, сказал ей отец, — если всякий раз, когда в Париже появляется еще один муж-рогоносец, устраивать подобный переполох, то мы не услышим больше грома небесного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213