К нему-то и подошел он, встал на сундук и заглянул. Он увидел Милу на маленьком диванчике, всю в слезах; против нее, прислонясь к камину стоял Фаркач, мрачный и озабоченный.
– Повторяю тебе, – говорила в эту минуту Мила, – я не могу больше переносить такого ужасного существования. Сделай что-нибудь, чтобы Мишель не боялся меня. Ты знаешь, как страстно я его люблю, и потому ужасно мучаюсь, видя в его глазах не любовь, а страх и отвращение. Почему дом наш кишит ларвами, инкубами и всеми этими чудовищами невидимого мира? Вы жестоки и несправедливы ко мне. Вы даже ребенка не оставили нам! Он не такой, как все обыкновенные дети. Даже муж – профан – заметил это и не хочет его знать!
Она схватилась руками за голову и горячо, с отчаянием крикнула:
– Отец! Отдай мне душу моего ребенка. Изгони из его тела дьявольский дух…
– Ну, успокойся же и потерпи. Я…
– Нет, – прервала Мила, – я потеряла всякое терпение; я измучена, как загнанный зверь. Страшный Азима преследует меня и высасывает мою жизнь; Бельский нападает и хочет убить; а между тем я вырвала у него душу по твоему же приказу, чтобы дать место Баалбериту. Я служила тебе так, как ты того требовал; я терпела все молча, не выдавая никогда ничего; но теперь, отец, спаси меня!.. Иначе, я обращусь к моей матери и пусть охранит меня Небо, если ад не может!
Масалитинов слушал ошеломленный. Кто же этот человек, которого Мила звала отцом, и умоляла помочь ей? В эту минуту граф вздрогнул, а его темные и глубокие, как бездна, глаза внезапно остановились на слуховом окошке.
– Тише, безумная! – проговорил он, поднимая руку. – За этой перегородкой шпионит твой милый супруг, и он слишком уже много слышал! Надо покончить с ним!
С хриплым криком вскочила Мила с дивана, бросилась к перегородке и, трепеща, прислонилась к ней.
– Не смей трогать его! Ты дойдешь до него только через мой труп! А если, с помощью твоей проклятой науки, ты и его отнимешь у меня, я ни за что не отвечаю. Ты пробудишь всю ненависть, на какую способна моя душа, и каким бы могущественным колдуном ты ни был, есть у тебя Ахиллесова пята, и к этому-то уязвимому месту подползу я пресмыкающимся гадом. Не вызывай меня, отец!
Фаркач торопливо подошел и заставил ее сесть.
– Ты совершенно обезумела. Но, по отцовской слабости, я не могу видеть тебя в таком состоянии и не трону неблагодарного, которого ты любишь. Я лишу его только памяти, чтобы обезвредить его.
Он поднял руку, и его изощренный взор уставился на слуховое окошко. В ту же минуту Масалитинов почувствовал сильное головокружение и едва не упал с сундука. С трудом сошел он и, шатаясь, направился в кабинет, почти упал на диван и уснул крепким, тяжелым сном. Когда он проснулся через час, все слышанное изгладилось из его памяти.
На следующий день в городе узнали, что граф Фаркач уехал за границу. Его вызвали телеграммой по такому неотложному делу, что он даже не простился ни с кем; но управитель говорил, что через несколько недель он возвратится и даст еще несколько великолепных балов.
Потом мало-помалу, сначала втихомолку, а потом уже открыто, стали ходить странные слухи относительно интересного иностранца. Так, говорили, что появлявшихся на балу «туристов» не видели ни в одном отеле, а в чашах, которые им подавали, вместо красного вина была кровь, что подтвердил и кое-кто из офицеров, взявший одну из этих чаш. Рассчитанный слуга рассказывал, что в тот вечер зарезали несколько коз, и кровь их выпустили в ведро, которое подали в комнату барина. Наконец, кто-то из любопытных навел справку у доктора Вурстензона, и тот уверял, что душевнобольного офицера будто бы доставили его родственники; но так как подробности оказались очень неполными и противоречивыми, то и эта история осталась невыясненной.
Около месяца прошло после знаменитого бала. Граф Фаркач все еще не возвращался из путешествия; а у Бельского было так много серьезных дел, что он тоже большей частью отсутствовал, и Надя была чрезвычайно довольна своим одиночеством. Она много размышляла и о своем прежнем женихе, и о графе.
Неудовольствие на Масалитинова и презрение исчезли после встречи на балу. Она прочла в его глазах, что он глубоко несчастлив и многие обстоятельства заставляли считать вполне правдоподобным вмешательство злой силы в их судьбу; поэтому ненависть сменилась глубокой жалостью, а образ Михаила Дмитриевича снова выдвинулся отчасти и занял место в сердце Нади. Что касается мужа, то он становился для нее все более загадочным. Надя не понимала их взаимных отношений, а то, что она случайно узнала о вкусах Адама, вызывало отвращение и удивление. Мать рассказала ей со слов мальчика, служившего на кухне Бельского и приходившегося племянником ее горничной, что у молодого графа очень странный аппетит: каждое утро для него убивали теленка и подавали в уборную большой кувшин горячей крови, а кроме того, бифштекс, фунта в три, который он съедал в сыром виде с солью. Сверх того, он на ночь выпивал бутылку мясного сока да полдюжины сырых яиц.
Надю очень удивило такое обжорство, которого она никак не могла подозревать, зная, что с ней Адам обедал и ужинал, хотя и с аппетитом, но как все. Полученное ею в то время письмо от старой ключницы в Горках, которая была очень привязана к семье, довершило ее тревогу.
Старуха писала, что в усадьбе стало еще страшнее прежнего, и никто не мог понять, почему носившееся по аллеям парка и комнатам привидение, которое видели также на острове, похоже, как две капли воды, на графа, ее мужа, когда тот был еще офицером. По ночам слушались крики и стоны, а потом появлялась в растрепанном виде и с блуждавшими глазами тень, бегавшая по воде, как по земле. Одним словом, письмо было ужасно и произвело на Надю глубокое впечатление. Она сопоставляла рассказ ключницы со страшной историей на балу, когда сама видела двойника графа, пытавшегося задушить Милу; а из этого, естественно, следовало заключение, что были два Бельских: один, по-видимому, призрак, ненавидел Милу, а другой, живой – ее муж. Разобраться же в этой путанице она не могла.
Однажды Надя получила встревожившую ее записку от матери, звавшей ее к себе непременно в тот же вечер. Может быть, она нездорова? Но Зоя Иосифовна встретила ее веселая и, целуя ее, шепнула:
– У меня большой сюрприз для тебя, но это секрет.
– Сюрприз, даже с секретом! Где же он спрятан?
– Отправляйся в кабинет отца и увидишь.
Кабинет Замятина и две соседние с ним комнаты оставили нетронутыми; они были всегда заперты, и Зоя Иосифовна сама поддерживала в них порядок. На письменном столе лежали книги, бумаги и счета, все в том виде, как оставил ее муж.
Очень заинтересованная пошла Надя в дорогую ей комнату и, войдя в кабинет, с удивлением увидела, что с дивана поднялись двое мужчин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
– Повторяю тебе, – говорила в эту минуту Мила, – я не могу больше переносить такого ужасного существования. Сделай что-нибудь, чтобы Мишель не боялся меня. Ты знаешь, как страстно я его люблю, и потому ужасно мучаюсь, видя в его глазах не любовь, а страх и отвращение. Почему дом наш кишит ларвами, инкубами и всеми этими чудовищами невидимого мира? Вы жестоки и несправедливы ко мне. Вы даже ребенка не оставили нам! Он не такой, как все обыкновенные дети. Даже муж – профан – заметил это и не хочет его знать!
Она схватилась руками за голову и горячо, с отчаянием крикнула:
– Отец! Отдай мне душу моего ребенка. Изгони из его тела дьявольский дух…
– Ну, успокойся же и потерпи. Я…
– Нет, – прервала Мила, – я потеряла всякое терпение; я измучена, как загнанный зверь. Страшный Азима преследует меня и высасывает мою жизнь; Бельский нападает и хочет убить; а между тем я вырвала у него душу по твоему же приказу, чтобы дать место Баалбериту. Я служила тебе так, как ты того требовал; я терпела все молча, не выдавая никогда ничего; но теперь, отец, спаси меня!.. Иначе, я обращусь к моей матери и пусть охранит меня Небо, если ад не может!
Масалитинов слушал ошеломленный. Кто же этот человек, которого Мила звала отцом, и умоляла помочь ей? В эту минуту граф вздрогнул, а его темные и глубокие, как бездна, глаза внезапно остановились на слуховом окошке.
– Тише, безумная! – проговорил он, поднимая руку. – За этой перегородкой шпионит твой милый супруг, и он слишком уже много слышал! Надо покончить с ним!
С хриплым криком вскочила Мила с дивана, бросилась к перегородке и, трепеща, прислонилась к ней.
– Не смей трогать его! Ты дойдешь до него только через мой труп! А если, с помощью твоей проклятой науки, ты и его отнимешь у меня, я ни за что не отвечаю. Ты пробудишь всю ненависть, на какую способна моя душа, и каким бы могущественным колдуном ты ни был, есть у тебя Ахиллесова пята, и к этому-то уязвимому месту подползу я пресмыкающимся гадом. Не вызывай меня, отец!
Фаркач торопливо подошел и заставил ее сесть.
– Ты совершенно обезумела. Но, по отцовской слабости, я не могу видеть тебя в таком состоянии и не трону неблагодарного, которого ты любишь. Я лишу его только памяти, чтобы обезвредить его.
Он поднял руку, и его изощренный взор уставился на слуховое окошко. В ту же минуту Масалитинов почувствовал сильное головокружение и едва не упал с сундука. С трудом сошел он и, шатаясь, направился в кабинет, почти упал на диван и уснул крепким, тяжелым сном. Когда он проснулся через час, все слышанное изгладилось из его памяти.
На следующий день в городе узнали, что граф Фаркач уехал за границу. Его вызвали телеграммой по такому неотложному делу, что он даже не простился ни с кем; но управитель говорил, что через несколько недель он возвратится и даст еще несколько великолепных балов.
Потом мало-помалу, сначала втихомолку, а потом уже открыто, стали ходить странные слухи относительно интересного иностранца. Так, говорили, что появлявшихся на балу «туристов» не видели ни в одном отеле, а в чашах, которые им подавали, вместо красного вина была кровь, что подтвердил и кое-кто из офицеров, взявший одну из этих чаш. Рассчитанный слуга рассказывал, что в тот вечер зарезали несколько коз, и кровь их выпустили в ведро, которое подали в комнату барина. Наконец, кто-то из любопытных навел справку у доктора Вурстензона, и тот уверял, что душевнобольного офицера будто бы доставили его родственники; но так как подробности оказались очень неполными и противоречивыми, то и эта история осталась невыясненной.
Около месяца прошло после знаменитого бала. Граф Фаркач все еще не возвращался из путешествия; а у Бельского было так много серьезных дел, что он тоже большей частью отсутствовал, и Надя была чрезвычайно довольна своим одиночеством. Она много размышляла и о своем прежнем женихе, и о графе.
Неудовольствие на Масалитинова и презрение исчезли после встречи на балу. Она прочла в его глазах, что он глубоко несчастлив и многие обстоятельства заставляли считать вполне правдоподобным вмешательство злой силы в их судьбу; поэтому ненависть сменилась глубокой жалостью, а образ Михаила Дмитриевича снова выдвинулся отчасти и занял место в сердце Нади. Что касается мужа, то он становился для нее все более загадочным. Надя не понимала их взаимных отношений, а то, что она случайно узнала о вкусах Адама, вызывало отвращение и удивление. Мать рассказала ей со слов мальчика, служившего на кухне Бельского и приходившегося племянником ее горничной, что у молодого графа очень странный аппетит: каждое утро для него убивали теленка и подавали в уборную большой кувшин горячей крови, а кроме того, бифштекс, фунта в три, который он съедал в сыром виде с солью. Сверх того, он на ночь выпивал бутылку мясного сока да полдюжины сырых яиц.
Надю очень удивило такое обжорство, которого она никак не могла подозревать, зная, что с ней Адам обедал и ужинал, хотя и с аппетитом, но как все. Полученное ею в то время письмо от старой ключницы в Горках, которая была очень привязана к семье, довершило ее тревогу.
Старуха писала, что в усадьбе стало еще страшнее прежнего, и никто не мог понять, почему носившееся по аллеям парка и комнатам привидение, которое видели также на острове, похоже, как две капли воды, на графа, ее мужа, когда тот был еще офицером. По ночам слушались крики и стоны, а потом появлялась в растрепанном виде и с блуждавшими глазами тень, бегавшая по воде, как по земле. Одним словом, письмо было ужасно и произвело на Надю глубокое впечатление. Она сопоставляла рассказ ключницы со страшной историей на балу, когда сама видела двойника графа, пытавшегося задушить Милу; а из этого, естественно, следовало заключение, что были два Бельских: один, по-видимому, призрак, ненавидел Милу, а другой, живой – ее муж. Разобраться же в этой путанице она не могла.
Однажды Надя получила встревожившую ее записку от матери, звавшей ее к себе непременно в тот же вечер. Может быть, она нездорова? Но Зоя Иосифовна встретила ее веселая и, целуя ее, шепнула:
– У меня большой сюрприз для тебя, но это секрет.
– Сюрприз, даже с секретом! Где же он спрятан?
– Отправляйся в кабинет отца и увидишь.
Кабинет Замятина и две соседние с ним комнаты оставили нетронутыми; они были всегда заперты, и Зоя Иосифовна сама поддерживала в них порядок. На письменном столе лежали книги, бумаги и счета, все в том виде, как оставил ее муж.
Очень заинтересованная пошла Надя в дорогую ей комнату и, войдя в кабинет, с удивлением увидела, что с дивана поднялись двое мужчин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122