Кровь струей брызнула… Хочу крикнуть — не могу, горло спазма перехватила. Стала кулаком в ставню долбить — евреи свет задули, дверь, понятно, не открывают. Побежала я на улицу, кричу: «Люди добрые, помогите!» Навстречу мне — господин Шпилькин. Все как на духу ему рассказала. Народ наш сельский стал вокруг нас собираться, сочувствуют мне, желают с убийцами разобраться.
— Я не допустил самосуда! — авторитетно сказал Шпилькин. — Вызвал полицейский наряд, всех Янкелей — пять человек их — арестовал и посадил в подвал своего дома. Полицейские их надежно охраняют.
— Труп ребенка куда дели?
— Я его не обнаружил. Видимо, Янкель куда-то спрятал мертвеца. Время для этого у него было, а забор довольно глухой, с улицы не все разглядишь. Впрочем…
— Что «впрочем»? — Шкляревский поднял бровь.
— Вчера вечером я стал свидетелем того, как Янкель тащил ребенка Клеопатры Митрофанов-ны…
— Что же вы молчите? — удивился Шкляревский.
— Я не молчу, — с легкой обидой произнес Шпилькин, — я излагаю по порядку. Вчера в поздние сумерки я проходил мимо дома Янкеля. Вдруг в вечерней тишине услыхал странные звуки, шорохи крадущегося человека. Я прильнул к забору. Вижу: наш добрый Савелий Соломонович проник в лаз ограды, отделяющей его землю от жилья ротмистра. В руках у него какой-то предмет, что-то вроде большой куклы. Вчера, вы помните, была лунная светлая ночь — вот я и разглядел все в подробностях. «Надо же, — подумалось мне, — Янкель оказался воришкой, что-то умыкнул у соседки, с которой дружит… Нехорошо!»
— Почему не задержали тогда же Янкеля?
— Так если б знать, что он чужого ребенка несет!
— Но арестовав сегодня семью Янкелей, вы нарушили, Шпилькин, закон! И еще обыск делали…
— Вовсе обыск я не делал! Так, посмотрел в доме — поверхностно. А что касается задержания… Знаете, Александр Андреевич, чем крепче жид сидит, тем для провославных спокойней.
— Эти афоризмы вы оставьте для своего семейного круга. Лучше объясните: с какой целью вы привели под мои окна эту шумящую толпу?
— Я привел? — изумился пристав. — Он сами, по велению сердца. Требуют правосудия.
Громадная толпа все более густела, уже запруживая улицу на все видимое из окна пространство. Все явственнее доносился стон глухих голосов.
— Положение делается опасным! — вслух подумал Шкляревский. — Надо принимать срочные меры. Иначе… Иначе и впрямь может случиться самосуд.
ЧАЯНИЯ НАРОДНЫЕ
Следователь уселся за рабочий стол и, разбрызгивая торопливым пером чернила, на четвертушке бумаги начертал:
«На селе неспокойно. Капитан, срочно прими надлежащие меры по разгону толпы, иначе не миновать самых неприятных эксцессов. Шкляревский».
Затем он окликнул писаря, исполнявшего у следователя по совместительству обязанности денщика:
— Григорий, не жалея ног, несись к капитану Денисову, отдай записку. Скажи, что минут тридцать я постараюсь сдерживать толпу, но больше — не ручаюсь! На улицу даже не выглядывай. Записку прочтут — разорвут и записку, и тебя. Открой в задней комнате окно и огородами, задами. Действуй!
Затем Шкляревский накинул на плечи форменную шинель, приказал:
— А вы, Клеопатра Митрофановна, и вы, Шпилькин, сидите здесь и не вздумайте появляться к толпе. Это лишь подстрекнет ее к необдуманным действиям.
Шкляревский вышел на крыльцо. Перед ним колыхалась многоликая толпа озлобленных мужиков, ребятишек, баб в пестрых нарядах с младенцами на руках. Некоторые сняли шапки, поклонились.
Шкляревский звонко выкрикнул:
— Здравия желаю, провославные! Прослышал про страшное злодейство. Возмущен им. Уже принял надлежащие меры. Если Янкели виновны в пролитии крови христианского младенца, то их повесят.
Из толпы одобрительно донеслось:
— Вот, правильно, батюшка! Ты прикажи, пусть их повесят. И семя их переведут. Жалеть их нечего. Народец самый ненужный…
Шкляревский рукой остановил разговоры, продолжил:
— Все надо делать по закону. Если без закона, то и самим пострадать возможно. А для этого я учинил строгое следствие.
Стоявший впереди мужик с худым желтым лицом и редкими волосами на бороде, отрывисто выкрикнул:
— Ты, ваше благородие, зубы нам не заговаривай! Мы не глупые, сами вникнем что к чему. Твое дело — выдать жидов, а мы им такую учиним следствию, что…
Шкляревский рявкнул:
— Прекратить подстрекательство! Чью руку греешь? Ну, повесите вы сейчас этих Янкелей, а их — целая шайка большая. И тогда до главных зачинщиков нам не добраться! Нет, так не пойдет! Гидру следует всю уничтожить. А тут — крути не крути! — без следствия не обойтись. Правильно говорю, православные?
Толпа одобрительно загалдела:
— Правильно, благодетель! Веди себе на здоровье свою следствию, а нам отдай пархатых подобру-поздорову.
— Да как же я вам их отдам? Я таких прав не имею!
— А нас это не касается. Не отдашь — и не надо. Мы сами жидов добудем. Ишь, дожили: из младенцев кровь пущать начали…
В это время, пробираясь сквозь толпу, показался доктор Буцке. Это был здоровенный 70-летний старик с небольшой академической бородкой, с поразительно спокойным лицом и умными серыми глазами.
Это был удивительный человек. Выпускник Дерптского университета, Роберт Васильевич в молодые годы познакомился со знаменитым философом Людвигом Фейербахом, бывал у него дома. Буцке вернулся в Россию, стал известным судебным медиком. С Фейербахом он регулярно переписывался, горячо возражая против многих положений его «религии любви». Философ-атеист прислал доктору свою книгу «Сущность религии» с весьма дружеской надписью. Тот в долгу не остался: в ответ отправил ящик отличного крымского вина.
С той поры минуло немало лет. Фейербах умер, а петербуржец Буцке по прихоти судьбы оказался в селе Пятилуки, о чем, впрочем, нисколько не жалел. «Конечно, для моей судебно-медицинской практики здесь почти не бывает материала, но зато я живу среди народа и пригождаюсь ему как врач, лечащий любые заболевания — от насморка до брюшного тифа», — так он писал своей родственнице в Париж.
Доктора сельчане крепко уважали. Вот и теперь, едва он поднялся на крыльцо, все стихли. Буцке строго сказал:
— Зачем, любезные пациенты, дурите? Вы желаете, чтобы сюда каратели пожаловали? Себя если вы, мужики, не жалеете, то пожалейте ваших детей и баб. Неужто охота быть поротыми и в Сибирь на поселение сосланными? Не устраивайте бунта, расходитесь по домам!
— И то, чего тут киснуть? — заговорили те, кто минутой прежде желал расправиться с Янкелями. — А вон и капитан Денисов верхами скачет, с ними конные! Аида, братва, по домам.
Шкляревский и все остальные должностные лица направились к дому Янкеля.
РАСПЯТИЕ
Шкляревский, образованный русский офицер, выбившийся в люди из солдатской семьи, не верил, что тихий и безобидный Янкель мог пойти на кровавое преступление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
— Я не допустил самосуда! — авторитетно сказал Шпилькин. — Вызвал полицейский наряд, всех Янкелей — пять человек их — арестовал и посадил в подвал своего дома. Полицейские их надежно охраняют.
— Труп ребенка куда дели?
— Я его не обнаружил. Видимо, Янкель куда-то спрятал мертвеца. Время для этого у него было, а забор довольно глухой, с улицы не все разглядишь. Впрочем…
— Что «впрочем»? — Шкляревский поднял бровь.
— Вчера вечером я стал свидетелем того, как Янкель тащил ребенка Клеопатры Митрофанов-ны…
— Что же вы молчите? — удивился Шкляревский.
— Я не молчу, — с легкой обидой произнес Шпилькин, — я излагаю по порядку. Вчера в поздние сумерки я проходил мимо дома Янкеля. Вдруг в вечерней тишине услыхал странные звуки, шорохи крадущегося человека. Я прильнул к забору. Вижу: наш добрый Савелий Соломонович проник в лаз ограды, отделяющей его землю от жилья ротмистра. В руках у него какой-то предмет, что-то вроде большой куклы. Вчера, вы помните, была лунная светлая ночь — вот я и разглядел все в подробностях. «Надо же, — подумалось мне, — Янкель оказался воришкой, что-то умыкнул у соседки, с которой дружит… Нехорошо!»
— Почему не задержали тогда же Янкеля?
— Так если б знать, что он чужого ребенка несет!
— Но арестовав сегодня семью Янкелей, вы нарушили, Шпилькин, закон! И еще обыск делали…
— Вовсе обыск я не делал! Так, посмотрел в доме — поверхностно. А что касается задержания… Знаете, Александр Андреевич, чем крепче жид сидит, тем для провославных спокойней.
— Эти афоризмы вы оставьте для своего семейного круга. Лучше объясните: с какой целью вы привели под мои окна эту шумящую толпу?
— Я привел? — изумился пристав. — Он сами, по велению сердца. Требуют правосудия.
Громадная толпа все более густела, уже запруживая улицу на все видимое из окна пространство. Все явственнее доносился стон глухих голосов.
— Положение делается опасным! — вслух подумал Шкляревский. — Надо принимать срочные меры. Иначе… Иначе и впрямь может случиться самосуд.
ЧАЯНИЯ НАРОДНЫЕ
Следователь уселся за рабочий стол и, разбрызгивая торопливым пером чернила, на четвертушке бумаги начертал:
«На селе неспокойно. Капитан, срочно прими надлежащие меры по разгону толпы, иначе не миновать самых неприятных эксцессов. Шкляревский».
Затем он окликнул писаря, исполнявшего у следователя по совместительству обязанности денщика:
— Григорий, не жалея ног, несись к капитану Денисову, отдай записку. Скажи, что минут тридцать я постараюсь сдерживать толпу, но больше — не ручаюсь! На улицу даже не выглядывай. Записку прочтут — разорвут и записку, и тебя. Открой в задней комнате окно и огородами, задами. Действуй!
Затем Шкляревский накинул на плечи форменную шинель, приказал:
— А вы, Клеопатра Митрофановна, и вы, Шпилькин, сидите здесь и не вздумайте появляться к толпе. Это лишь подстрекнет ее к необдуманным действиям.
Шкляревский вышел на крыльцо. Перед ним колыхалась многоликая толпа озлобленных мужиков, ребятишек, баб в пестрых нарядах с младенцами на руках. Некоторые сняли шапки, поклонились.
Шкляревский звонко выкрикнул:
— Здравия желаю, провославные! Прослышал про страшное злодейство. Возмущен им. Уже принял надлежащие меры. Если Янкели виновны в пролитии крови христианского младенца, то их повесят.
Из толпы одобрительно донеслось:
— Вот, правильно, батюшка! Ты прикажи, пусть их повесят. И семя их переведут. Жалеть их нечего. Народец самый ненужный…
Шкляревский рукой остановил разговоры, продолжил:
— Все надо делать по закону. Если без закона, то и самим пострадать возможно. А для этого я учинил строгое следствие.
Стоявший впереди мужик с худым желтым лицом и редкими волосами на бороде, отрывисто выкрикнул:
— Ты, ваше благородие, зубы нам не заговаривай! Мы не глупые, сами вникнем что к чему. Твое дело — выдать жидов, а мы им такую учиним следствию, что…
Шкляревский рявкнул:
— Прекратить подстрекательство! Чью руку греешь? Ну, повесите вы сейчас этих Янкелей, а их — целая шайка большая. И тогда до главных зачинщиков нам не добраться! Нет, так не пойдет! Гидру следует всю уничтожить. А тут — крути не крути! — без следствия не обойтись. Правильно говорю, православные?
Толпа одобрительно загалдела:
— Правильно, благодетель! Веди себе на здоровье свою следствию, а нам отдай пархатых подобру-поздорову.
— Да как же я вам их отдам? Я таких прав не имею!
— А нас это не касается. Не отдашь — и не надо. Мы сами жидов добудем. Ишь, дожили: из младенцев кровь пущать начали…
В это время, пробираясь сквозь толпу, показался доктор Буцке. Это был здоровенный 70-летний старик с небольшой академической бородкой, с поразительно спокойным лицом и умными серыми глазами.
Это был удивительный человек. Выпускник Дерптского университета, Роберт Васильевич в молодые годы познакомился со знаменитым философом Людвигом Фейербахом, бывал у него дома. Буцке вернулся в Россию, стал известным судебным медиком. С Фейербахом он регулярно переписывался, горячо возражая против многих положений его «религии любви». Философ-атеист прислал доктору свою книгу «Сущность религии» с весьма дружеской надписью. Тот в долгу не остался: в ответ отправил ящик отличного крымского вина.
С той поры минуло немало лет. Фейербах умер, а петербуржец Буцке по прихоти судьбы оказался в селе Пятилуки, о чем, впрочем, нисколько не жалел. «Конечно, для моей судебно-медицинской практики здесь почти не бывает материала, но зато я живу среди народа и пригождаюсь ему как врач, лечащий любые заболевания — от насморка до брюшного тифа», — так он писал своей родственнице в Париж.
Доктора сельчане крепко уважали. Вот и теперь, едва он поднялся на крыльцо, все стихли. Буцке строго сказал:
— Зачем, любезные пациенты, дурите? Вы желаете, чтобы сюда каратели пожаловали? Себя если вы, мужики, не жалеете, то пожалейте ваших детей и баб. Неужто охота быть поротыми и в Сибирь на поселение сосланными? Не устраивайте бунта, расходитесь по домам!
— И то, чего тут киснуть? — заговорили те, кто минутой прежде желал расправиться с Янкелями. — А вон и капитан Денисов верхами скачет, с ними конные! Аида, братва, по домам.
Шкляревский и все остальные должностные лица направились к дому Янкеля.
РАСПЯТИЕ
Шкляревский, образованный русский офицер, выбившийся в люди из солдатской семьи, не верил, что тихий и безобидный Янкель мог пойти на кровавое преступление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87