На этот раз показался кортеж. Сначала отряд швейцарской гвардии в обычной форме, с сержантом во главе; потом служители с носилками, одетые в красное; затем прелаты папской курии, среди них — четыре тайных камерария. И, наконец, окруженный двумя взводами нобилей в полупарадных мундирах, одиноко шествовал святейший папа, с тусклой улыбкой на устах, медлительным взмахом руки раздавая направо и налево благословения. С выходом папы доносившиеся из соседних зал клики неистового, почти безумного обожания, ворвались в Залу беатификаций; потрясенная толпа, склонившись под благословение хрупкой белой руки, упала на колени, и люди, как бы сраженные, раздавленные явлением самого божества, истово распростерлись на полу.
Захваченный общим порывом, Пьер вместе со всеми безвольно опустился на колени. О, всемогущество, неодолимая заразительность веры, грозное дыхание потустороннего мира, чья сила удесятеряется благодаря царственному величию и пышности, в которые облекает их римская церковь! Окруженный кардиналами и свитой, Лев XIII уселся на трон; наступила глубокая тишина, и церемония началась, согласно принятому уставу. Сначала, преклонив колена, заговорил какой-то епископ, повергший к стопам его святейшества моления всех верных чад христианской церкви. Затем выступил председатель комитета, барон де Фура; он стоя прочитал длинную речь, изложив в ней задачи и цели настоящего паломничества, глубокое значение которого он пояснял, представляя его как протест политический и религиозный одновременно. У этого толстяка был тонкий, пронзительный голос, скрежещущий, точно пила; барон возвестил, что весь католический мир с прискорбием взирает на притеснения, коим вот уже четверть века подвергается папский престол; что народы, в лице своих паломников, горят желанием доставить утешение верховному и высокочтимому главе церкви, и вот богатый и бедный принесли каждый свой обол, самые убогие принесли свою лепту, дабы папство, гордое и независимое, процветало, презирая своих супостатов. Барон говорил также о Франции, оплакивал ее заблуждения, предрекал ее возврат к славным традициям прошлого, кичливо объявлял ее самой щедрой, великодушной деятельницей, чье золото и дары неиссякаемым потоком проливаются к ногам папы. Лев XIII поднялся, чтобы ответить епископу и барону. Папа заговорил гнусавым, но сильным басом, неожиданным в обладателе столь тщедушного тела. В нескольких словах он выразил свою признательность, сказал, как сердечно трогает его преданность папскому престолу со стороны различных наций. И хотя наступили тяжкие времена, грядущая победа не за горами. Явные признаки свидетельствуют, что народ возвращается в лоно благочестия, и придет конец беззаконию, и восторжествует церковь Христова во вселенной. Что же до Франции, — то разве она не старшая дщерь этой церкви? Разве не выказала она святому престолу достаточно знаков своей дочерней любви, и разве может он когда-нибудь лишить ее своего благоволения? Затем, в благодарность за драгоценную поддержку, папа, подъяв руку, даровал апостольское благословение всем паломникам, а в их лицо — всем обществам, в том числе и благотворительным, которые они представляли, их семьям и друзьям, Франции, всем народам католического мира. Он снова опустился на трон, и тут грянул бешеный взрыв рукоплесканий, не умолкавший минут десять и тонувший среди криков «виват» и невнятных возгласов, с неистовством страсти бурно сотрясавших залу.
То был порыв какого-то исступленного обожания, оно бушевало вокруг Льва XIII, вновь недвижно восседавшего на троне. В папской тиаре, в красной, подбитой горностаем мантии на плечах, в длинной белой сутане, он застыл в торжественной окаменелости кумира, почитаемого двумястами пятьюдесятью миллионами христиан. На фоне пурпурных складок балдахина, между вскрытьями драпировок, словно в сиянии пылающего горнила славы, папа выглядел поистине величаво. Не стало хилого старца, семенящего подпрыгивающей походкой хворой и неказистой птицы. Хрупкая шея, тщедушное лицо, слишком крупный нос, слишком широкий рот — все куда-то исчезло. На восковом лице сияли удивительные черные, глубокие, вечно юные глаза, в них светились ум и необычайная проницательность. Все существо этого человека преисполнено было твердой воли, сознания почиющей на нем вечности, царственного благородства; впечатление это создавалось совершенной бесплотностью папы, словно он был сама душа, нашедшая приют в оболочке, бледной, как слоновая кость, и столь прозрачной, что душа эта, как бы освобожденная от уз земных, становилась зримой. И Пьер понял, чем должен быть этот человек — всемогущий папа, всемогущий властелин двухсот пятидесяти миллионов подданных — для скорбящих и благочестивых католиков, пришедших к нему на поклон со всех концов света, распростертых у его ног и раздавленных блистательным величием олицетворенных в нем сил. А позади него, в пурпурных складках драпировок, неземные миры, беспредельность идеального, ослепительной славы! В одном лице сочетались — избранник, единственный, сверхчеловек, в ном воплотилась многовековая история от апостола Петра. Сколько мощи, предприимчивости, битв, триумфов! И что за чудо, совершаемое вновь и вновь: небесная благодать снисходит в бренное тело, бог поселяется в своем избраннике и слуге, наделяет его святостью и, обособив от прочих, одарив всемогуществом и всеведением, ставит над несметной толпою смертных! И какой священный трепет владеет этой толпой, какая взволнованная, смятенная нежность: папа-богочеловек, глазами его взирает бог, устами его глаголет бог, в каждом благословении его — благодать божья! Подумать только, как безмерна, как абсолютна непогрешимость владыки, в чьих руках вся полнота власти на этом свете и вечное блаженство на том. Это бог, зримый воочию! И понятно, отчего так рвутся к нему душою люди, снедаемые жаждой веры и мечтающие раствориться в нем, дабы обрести наконец желаемую уверенность и, предавшись ему, исчезнув в нем, найти утешение!
Но церемония приближалась к концу, барон де Фура представил папе членов комитета, а также кое-кого из наиболее влиятельных паломников. Толпа медленно продвигалась вперед, люди, трепеща, опускались на колени, жадно целовали папскую туфлю, потом перстень. Вот склонились хоругви, и у Пьера сжалось сердце: в самой красивой и нарядной он узнал лурдскую хоругвь, привезенную, наверно, отцами церкви Непорочного Зачатия. На белом, расшитом золотом шелку с одной стороны изображена была лурдская богоматерь, а с другой — Лев XIII. Пьер заметил, как папа улыбнулся своему изображению, это глубоко огорчило молодого священника, словно рушилась его мечта о папе — мудром, верном евангельским заветам, свободном от пошлых предрассудков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211
Захваченный общим порывом, Пьер вместе со всеми безвольно опустился на колени. О, всемогущество, неодолимая заразительность веры, грозное дыхание потустороннего мира, чья сила удесятеряется благодаря царственному величию и пышности, в которые облекает их римская церковь! Окруженный кардиналами и свитой, Лев XIII уселся на трон; наступила глубокая тишина, и церемония началась, согласно принятому уставу. Сначала, преклонив колена, заговорил какой-то епископ, повергший к стопам его святейшества моления всех верных чад христианской церкви. Затем выступил председатель комитета, барон де Фура; он стоя прочитал длинную речь, изложив в ней задачи и цели настоящего паломничества, глубокое значение которого он пояснял, представляя его как протест политический и религиозный одновременно. У этого толстяка был тонкий, пронзительный голос, скрежещущий, точно пила; барон возвестил, что весь католический мир с прискорбием взирает на притеснения, коим вот уже четверть века подвергается папский престол; что народы, в лице своих паломников, горят желанием доставить утешение верховному и высокочтимому главе церкви, и вот богатый и бедный принесли каждый свой обол, самые убогие принесли свою лепту, дабы папство, гордое и независимое, процветало, презирая своих супостатов. Барон говорил также о Франции, оплакивал ее заблуждения, предрекал ее возврат к славным традициям прошлого, кичливо объявлял ее самой щедрой, великодушной деятельницей, чье золото и дары неиссякаемым потоком проливаются к ногам папы. Лев XIII поднялся, чтобы ответить епископу и барону. Папа заговорил гнусавым, но сильным басом, неожиданным в обладателе столь тщедушного тела. В нескольких словах он выразил свою признательность, сказал, как сердечно трогает его преданность папскому престолу со стороны различных наций. И хотя наступили тяжкие времена, грядущая победа не за горами. Явные признаки свидетельствуют, что народ возвращается в лоно благочестия, и придет конец беззаконию, и восторжествует церковь Христова во вселенной. Что же до Франции, — то разве она не старшая дщерь этой церкви? Разве не выказала она святому престолу достаточно знаков своей дочерней любви, и разве может он когда-нибудь лишить ее своего благоволения? Затем, в благодарность за драгоценную поддержку, папа, подъяв руку, даровал апостольское благословение всем паломникам, а в их лицо — всем обществам, в том числе и благотворительным, которые они представляли, их семьям и друзьям, Франции, всем народам католического мира. Он снова опустился на трон, и тут грянул бешеный взрыв рукоплесканий, не умолкавший минут десять и тонувший среди криков «виват» и невнятных возгласов, с неистовством страсти бурно сотрясавших залу.
То был порыв какого-то исступленного обожания, оно бушевало вокруг Льва XIII, вновь недвижно восседавшего на троне. В папской тиаре, в красной, подбитой горностаем мантии на плечах, в длинной белой сутане, он застыл в торжественной окаменелости кумира, почитаемого двумястами пятьюдесятью миллионами христиан. На фоне пурпурных складок балдахина, между вскрытьями драпировок, словно в сиянии пылающего горнила славы, папа выглядел поистине величаво. Не стало хилого старца, семенящего подпрыгивающей походкой хворой и неказистой птицы. Хрупкая шея, тщедушное лицо, слишком крупный нос, слишком широкий рот — все куда-то исчезло. На восковом лице сияли удивительные черные, глубокие, вечно юные глаза, в них светились ум и необычайная проницательность. Все существо этого человека преисполнено было твердой воли, сознания почиющей на нем вечности, царственного благородства; впечатление это создавалось совершенной бесплотностью папы, словно он был сама душа, нашедшая приют в оболочке, бледной, как слоновая кость, и столь прозрачной, что душа эта, как бы освобожденная от уз земных, становилась зримой. И Пьер понял, чем должен быть этот человек — всемогущий папа, всемогущий властелин двухсот пятидесяти миллионов подданных — для скорбящих и благочестивых католиков, пришедших к нему на поклон со всех концов света, распростертых у его ног и раздавленных блистательным величием олицетворенных в нем сил. А позади него, в пурпурных складках драпировок, неземные миры, беспредельность идеального, ослепительной славы! В одном лице сочетались — избранник, единственный, сверхчеловек, в ном воплотилась многовековая история от апостола Петра. Сколько мощи, предприимчивости, битв, триумфов! И что за чудо, совершаемое вновь и вновь: небесная благодать снисходит в бренное тело, бог поселяется в своем избраннике и слуге, наделяет его святостью и, обособив от прочих, одарив всемогуществом и всеведением, ставит над несметной толпою смертных! И какой священный трепет владеет этой толпой, какая взволнованная, смятенная нежность: папа-богочеловек, глазами его взирает бог, устами его глаголет бог, в каждом благословении его — благодать божья! Подумать только, как безмерна, как абсолютна непогрешимость владыки, в чьих руках вся полнота власти на этом свете и вечное блаженство на том. Это бог, зримый воочию! И понятно, отчего так рвутся к нему душою люди, снедаемые жаждой веры и мечтающие раствориться в нем, дабы обрести наконец желаемую уверенность и, предавшись ему, исчезнув в нем, найти утешение!
Но церемония приближалась к концу, барон де Фура представил папе членов комитета, а также кое-кого из наиболее влиятельных паломников. Толпа медленно продвигалась вперед, люди, трепеща, опускались на колени, жадно целовали папскую туфлю, потом перстень. Вот склонились хоругви, и у Пьера сжалось сердце: в самой красивой и нарядной он узнал лурдскую хоругвь, привезенную, наверно, отцами церкви Непорочного Зачатия. На белом, расшитом золотом шелку с одной стороны изображена была лурдская богоматерь, а с другой — Лев XIII. Пьер заметил, как папа улыбнулся своему изображению, это глубоко огорчило молодого священника, словно рушилась его мечта о папе — мудром, верном евангельским заветам, свободном от пошлых предрассудков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211