Только на вилле папы Юлия аббата охватило особое чувство сладостной грусти; выходящий в сад полукруглый портик, покрытый живописными фресками, с золоченой решеткой, увитой цветами, где порхают улыбающиеся амуры, как бы повествует о галантных любовных похождениях былых времен. Вернувшись как-то вечером с виллы Фарнезина, Пьер сказал, что ощутил там душу старого умершего Рима; и больше всего его пленили не живопись, выполненная по эскизам Рафаэля, а прелестный зал, выходящий к бассейну, расписанный в нежно-голубых, лиловатых и розовых тонах, безыскусственный, но такой изящный, такой чисто римский, и в особенности заброшенный сад, спускавшийся некогда к самому Тибру, а теперь перерезанный новой набережной, сад пустынный, запущенный, унылый, как кладбище, бугристый, заросший сорными травами, где, однако, все еще зреют золотые плоды лимонных и апельсиновых деревьев.
Наконец, самое сильное впечатление произвела на Пьера вилла Медичи, которую он посетил ясным погожим вечером. Здесь он очутился на французской земле. Какой чудесный парк, какие пинии и самшитовые деревья, какие великолепные, пленительные аллеи. Таинственные образы античного мира возникают в уединении этой старой темной дубравы, где на отливающей бронзой листве вспыхивают красным золотом лучи заходящего солнца! Надо подняться по бесконечно длинной лестнице и сверху, с площадки бельведера, окинуть взглядом Рим, будто заключить его в объятия весь целиком. Из трапезной, увешанной портретами художников многих поколений, удостоенных премии Рима, и особенно из библиотеки, огромной тихой залы, открывается та же изумительная панорама, широкая, покоряющая, неотразимо величественная, способная пробудить в юношах-стипендиатах честолюбивое стремление завоевать весь мир. Хотя Пьер был противником академической римской стипендии, противником традиционной, одинаковой для всех системы обучения, столь гибельной для развития таланта, все же его восхитил сладостный покой, мир уединенных садов, дивный небосвод, где, казалось, в самом воздухе реяло вдохновение. Какое блаженство в двадцать лет поселиться на три года в этом волшебном краю, среди прекрасных произведений искусства, размышлять здесь, учиться, искать свой путь, полагая себя еще слишком юным для самостоятельного творчества, радоваться, страдать, любить! Но затем Пьер подумал, что это место не подходит для молодежи, что по-настоящему наслаждаться покоем в дивной обители искусств, под вечно лазурным небом, способен лишь человек зрелый, уже добившийся успехов, уже слегка утомленный долгими трудами. Побеседовав со стипендиатами, аббат заметил, что натуры созерцательные, мечтатели, а также посредственные ученики приноровились к здешней монастырской жизни, замкнутой в искусстве прошлого, зато художники буйного темперамента, яркого дарования изнывали тут и жадно тянулись к Парижу, горя нетерпением ринуться в самую гущу творчества и борьбы. Все эти парки, о которых по вечерам с восхищением рассказывал Пьер, вызывали в памяти Дарио и Бенедетты сад виллы Монтефьори, теперь разоренный, а некогда такой цветущий, лучший фруктовый сад Рима, с целым лесом столетних апельсиновых деревьев, под сенью которых зародилась их любовь.
— Я помню, — говорила контессина, — когда сад расцветал, там стоял дивный аромат, такой сильный, пьянящий, что голова кружилась! Как-то раз я упала на траву и не могла подняться... Помнишь, Дарио? Ты взял меня на руки и отнес к фонтану, там было так хорошо, так свежо.
Она сидела, как обычно, на краю постели и держала руку выздоравливающего в своей руке. Он улыбнулся.
— Да, да, я целовал твои глаза, и ты наконец очнулась... В те времена ты не была так жестока, ты позволяла целовать себя сколько угодно... Но мы с тобой были еще детьми, а иначе тогда же стали бы мужем и женою — в этом огромном благоуханном саду, где мы бегали и резвились на свободе.
Бенедетта кивала головой, уверяя, что только мадонна охранила их от греха.
— Правда, правда... И какое счастье, что скоро мы сможем принадлежать друг другу, не огорчая ангелов небесных!
В разговоре они всегда возвращались к этой теме, ибо дело о расторжении брака принимало все более благоприятный оборот; каждый вечер в присутствии Пьера влюбленные громко выражали свою радость, без конца говорили о близкой свадьбе, о планах на будущее, об ожидающем их райском блаженстве. Должно быть, донна Серафина, заручившись на сей раз чьим-то могущественным покровительством, действовала весьма энергично, ибо не проходило дня, чтобы она не принесла какой-либо отрадной новости. Она торопилась довести дело до конца ради того, чтобы не угас их древний, славный род: ведь Дарио хотел жениться только на своей кузине, и ни на ком другом; помимо того, законный брак все бы объяснил, все бы оправдал и покончил бы раз и навсегда с этим невыносимым положением. Скандальная огласка, отвратительные сплетни, ходившие в светских и в церковных кругах, выводили из себя донну Серафину, и выиграть процесс казалось ей тем более необходимым, что, как она предвидела, в скором времени мог собраться конклав, а уж там имя ее брата должно было блистать во всем величии, чистым и незапятнанным. Никогда еще не предавалась она с такой страстью тайным надеждам, честолюбивой мечте всей своей жизни — мечте увидеть, как их славный род дарует церкви третьего папу; она как будто стремилась утешиться в своем суровом безбрачии, с тех пор как адвокат Морано, единственная ее любовь на земле, так вероломно ее покинул. Всегда в темном, подвижная, затянутая, такая стройная, что сзади ее можно было принять за юную девушку, донна Серафина казалась мрачным призраком старого дворца; Пьер постоянно встречал ее, когда она бродила по дому, наблюдая за всем, как рачительная хозяйка, или ревниво оберегая покой кардинала, и молча склонялся в поклоне, всякий раз ощущая легкий трепет при виде ее властного высохшего лица с резкими морщинами и крупным носом, характерным в роду Бокканера. Но она еле отвечала на его поклон, ибо презирала скромного французского аббата и терпела его в своем доме, только желая угодить монсеньеру Нани и заодно оказать любезность виконту Филиберу де Лашу, который снаряжал в Рим столько паломников.
Наблюдая каждый вечер тревоги, радости и любовное нетерпение Дарио и Бенедетты, Пьер мало-помалу проникся к ним горячим сочувствием и вместе с юною четой с волнением ожидал счастливой развязки. Дело их вновь поступало в конгрегацию Собора, первоначальное решение которой в пользу развода было признано недействительным, ибо монсеньер Пальма, защитник нерасторжимости брака, пользуясь своим правом, потребовал дополнительного расследования. К тому же его святейшество все равно не утвердил бы этого решения, принятого большинством только в один голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211
Наконец, самое сильное впечатление произвела на Пьера вилла Медичи, которую он посетил ясным погожим вечером. Здесь он очутился на французской земле. Какой чудесный парк, какие пинии и самшитовые деревья, какие великолепные, пленительные аллеи. Таинственные образы античного мира возникают в уединении этой старой темной дубравы, где на отливающей бронзой листве вспыхивают красным золотом лучи заходящего солнца! Надо подняться по бесконечно длинной лестнице и сверху, с площадки бельведера, окинуть взглядом Рим, будто заключить его в объятия весь целиком. Из трапезной, увешанной портретами художников многих поколений, удостоенных премии Рима, и особенно из библиотеки, огромной тихой залы, открывается та же изумительная панорама, широкая, покоряющая, неотразимо величественная, способная пробудить в юношах-стипендиатах честолюбивое стремление завоевать весь мир. Хотя Пьер был противником академической римской стипендии, противником традиционной, одинаковой для всех системы обучения, столь гибельной для развития таланта, все же его восхитил сладостный покой, мир уединенных садов, дивный небосвод, где, казалось, в самом воздухе реяло вдохновение. Какое блаженство в двадцать лет поселиться на три года в этом волшебном краю, среди прекрасных произведений искусства, размышлять здесь, учиться, искать свой путь, полагая себя еще слишком юным для самостоятельного творчества, радоваться, страдать, любить! Но затем Пьер подумал, что это место не подходит для молодежи, что по-настоящему наслаждаться покоем в дивной обители искусств, под вечно лазурным небом, способен лишь человек зрелый, уже добившийся успехов, уже слегка утомленный долгими трудами. Побеседовав со стипендиатами, аббат заметил, что натуры созерцательные, мечтатели, а также посредственные ученики приноровились к здешней монастырской жизни, замкнутой в искусстве прошлого, зато художники буйного темперамента, яркого дарования изнывали тут и жадно тянулись к Парижу, горя нетерпением ринуться в самую гущу творчества и борьбы. Все эти парки, о которых по вечерам с восхищением рассказывал Пьер, вызывали в памяти Дарио и Бенедетты сад виллы Монтефьори, теперь разоренный, а некогда такой цветущий, лучший фруктовый сад Рима, с целым лесом столетних апельсиновых деревьев, под сенью которых зародилась их любовь.
— Я помню, — говорила контессина, — когда сад расцветал, там стоял дивный аромат, такой сильный, пьянящий, что голова кружилась! Как-то раз я упала на траву и не могла подняться... Помнишь, Дарио? Ты взял меня на руки и отнес к фонтану, там было так хорошо, так свежо.
Она сидела, как обычно, на краю постели и держала руку выздоравливающего в своей руке. Он улыбнулся.
— Да, да, я целовал твои глаза, и ты наконец очнулась... В те времена ты не была так жестока, ты позволяла целовать себя сколько угодно... Но мы с тобой были еще детьми, а иначе тогда же стали бы мужем и женою — в этом огромном благоуханном саду, где мы бегали и резвились на свободе.
Бенедетта кивала головой, уверяя, что только мадонна охранила их от греха.
— Правда, правда... И какое счастье, что скоро мы сможем принадлежать друг другу, не огорчая ангелов небесных!
В разговоре они всегда возвращались к этой теме, ибо дело о расторжении брака принимало все более благоприятный оборот; каждый вечер в присутствии Пьера влюбленные громко выражали свою радость, без конца говорили о близкой свадьбе, о планах на будущее, об ожидающем их райском блаженстве. Должно быть, донна Серафина, заручившись на сей раз чьим-то могущественным покровительством, действовала весьма энергично, ибо не проходило дня, чтобы она не принесла какой-либо отрадной новости. Она торопилась довести дело до конца ради того, чтобы не угас их древний, славный род: ведь Дарио хотел жениться только на своей кузине, и ни на ком другом; помимо того, законный брак все бы объяснил, все бы оправдал и покончил бы раз и навсегда с этим невыносимым положением. Скандальная огласка, отвратительные сплетни, ходившие в светских и в церковных кругах, выводили из себя донну Серафину, и выиграть процесс казалось ей тем более необходимым, что, как она предвидела, в скором времени мог собраться конклав, а уж там имя ее брата должно было блистать во всем величии, чистым и незапятнанным. Никогда еще не предавалась она с такой страстью тайным надеждам, честолюбивой мечте всей своей жизни — мечте увидеть, как их славный род дарует церкви третьего папу; она как будто стремилась утешиться в своем суровом безбрачии, с тех пор как адвокат Морано, единственная ее любовь на земле, так вероломно ее покинул. Всегда в темном, подвижная, затянутая, такая стройная, что сзади ее можно было принять за юную девушку, донна Серафина казалась мрачным призраком старого дворца; Пьер постоянно встречал ее, когда она бродила по дому, наблюдая за всем, как рачительная хозяйка, или ревниво оберегая покой кардинала, и молча склонялся в поклоне, всякий раз ощущая легкий трепет при виде ее властного высохшего лица с резкими морщинами и крупным носом, характерным в роду Бокканера. Но она еле отвечала на его поклон, ибо презирала скромного французского аббата и терпела его в своем доме, только желая угодить монсеньеру Нани и заодно оказать любезность виконту Филиберу де Лашу, который снаряжал в Рим столько паломников.
Наблюдая каждый вечер тревоги, радости и любовное нетерпение Дарио и Бенедетты, Пьер мало-помалу проникся к ним горячим сочувствием и вместе с юною четой с волнением ожидал счастливой развязки. Дело их вновь поступало в конгрегацию Собора, первоначальное решение которой в пользу развода было признано недействительным, ибо монсеньер Пальма, защитник нерасторжимости брака, пользуясь своим правом, потребовал дополнительного расследования. К тому же его святейшество все равно не утвердил бы этого решения, принятого большинством только в один голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211