Посмеиваясь, легкими
словами, точно штрихи тонко заостренного карандаша, она вычерчивала ко-
мическую фигуру генерала Ребиндер, ее жениха, который, выстрелив в зубра
прежде царя, закричал вслед раненому быку:
- Простите, Ваше Императорское Величество!
Рассказывала она о русских эмигрантах, и всегда в словах ее я
чувствовал скрытую улыбку снисхождения к людям. Порою ее искренность
нисходила до наивного цинизма, она вкусно облизывала губы острым, розо-
вым языком кошки, а глаза ее блестели как-то особенно. Иногда мне каза-
лось, что в них сверкает огонек брезгливости, но чаще я видел ее девоч-
кой, самозабвенно играющей с куклами.
Однажды она сказала:
- Влюбленный русский всегда несколько многословен и тяжел, а не редко
- противен красноречием. Красиво любить умеют только французы; для них
любовь - почти религия.
После этого я невольно стал относиться к ней сдержаннее и бережливей.
О женщинах Франции она говорила:
- У них не всегда найдешь страстную нежность сердца, но они прекрасно
заменяют ее веселой, тонко разработанной чувственностью, - любовь для
них искусство.
Все это она говорила очень серьезно, поучающим тоном. Это были не
совсем те знания, в которых я нуждался, но - все-таки это были знания, и
я слушал ее с жадностью.
- Между русскими и француженками, вероятно, такая же разница, как
между фруктами и фруктовыми конфектами, - сказала она однажды лунной
ночью, сидя в беседке сада.
Сама она была конфектой. Ее страшно удивило, когда, в первые дни на-
шей супружеской жизни, я, - разумеется, вдохновенно, - изложил ей мои
взгляды романтика на отношения мужчины и женщины.
- Это вы - серьезно? Вы действительно так думаете? - спросила она,
лежа на руках у меня, в голубоватом свете луны.
Розовое тело ее казалось прозрачным, от него исходил хмельный,
горьковатый запах миндаля. Ее тоненькие пальчики задумчиво играли гривой
моих волос, она смотрела в лицо мне широко, тревожно раскрытыми глазами
и улыбалась недоверчиво.
- А, Боже мой! - воскликнула она, спрыгнув на пол и стала задумчиво
шагать по комнате из света в тень, сияя в луче луны атласом кожи, бес-
шумно касаясь пола босыми ногами. И, снова подойдя ко мне, гладя ладоня-
ми щеки мои, сказала тоном матери:
- Вам нужно было начать жизнь с девушкой, - да, да! А не со мною...
Когда же я взял ее на руки, она заплакала, тихонько говоря:
- Вы чувствуете, как я люблю вас, да? Мне никогда не удавалось испы-
тать столько радости, сколько я испытываю с вами, - это правда, по-
верьте! Никогда я не любила так нежно и ласково, с таким легким сердцем.
Мне удивительно хорошо с вами, но - все-таки, - я говорю: мы ошиблись, -
я не то, что нужно вам, не то! Это я ошиблась.
Не понимая ее, я был испуган ее словами и торопливо погасил ее наст-
роение радостью ласк. Но все-таки эти странные слова остались в памяти
моей. А спустя несколько дней, она, в слезах восторга, снова тоскливо
повторила эти слова:
- Ах, если б я была девушкой!
Помню, в эту ночь по саду металась вьюга, в стекла окон стучали ветви
бузины, в трубе волком выл ветер, в комнате у нас было темно, холодно и
шелестели отклеившиеся обои.
---------------
Заработав несколько рублей, мы приглашали знакомых и устраивали вели-
колепные ужины, - ели мясо, пили водку и пиво, ели пирожное и вообще
наслаждались. Моя парижанка, обладая прекрасным аппетитом, любила русс-
кую кухню: "сычуг" - коровий желудок, начиненный гречневой кашей и гуси-
ным салом, пироги с рыбьими жирами и соминой, картофельный суп с барани-
ной.
Она организовала орден "жадненьких животиков", - десяток людей, кото-
рые, любя сытно поесть и хорошо выпить, эстетически тонко знали и крас-
норечиво, неутомимо говорили о вкусных тайнах кухни, а я интересовался
тайнами иного характера, ел мало, и процесс насыщения не увлекал меня,
оставаясь вне моих эстетических потребностей.
- Это - пустые люди! - говорил я о "жадненьких животиках".
- Как всякий, если его хорошенько встряхнуть, - отвечала она. - Гейне
сказал: "Все мы ходим голыми под нашим платьем".
Цитат скептического тона она знала много. Но - мне казалось - не
всегда она удачно и уместно пользовалась ими.
Ей очень нравилось "встряхивать" ближних мужского пола, и она делала
это весьма легко. Неугомонно веселая, остроумная, гибкая, как змея, она,
быстро зажигая вокруг себя шумное оживление, возбуждала эмоции не очень
высокого качества.
Достаточно было человеку побеседовать с нею несколько минут, и у него
краснели уши, потом они становились лиловыми, глаза, томно увлажняясь,
смотрели на нее взглядом козла на капусту.
- Магнитная женщина! - восхищался некий заместитель нотариуса, неу-
дачник-дворянин, с бородавками Дмитрия Самозванца и животом объема цер-
ковной главы.
Белобрысый ярославский лицеист сочинял ей стихи, - всегда дактилем.
Мне они казались отвратительными, она - хохотала над ними до слез.
- Зачем ты возбуждаешь их? - спрашивал я.
- Это так же интересно, как удить окуней. Это называется - кокетство.
Нет ни одной женщины, уважающей себя, которая не любила бы кокетничать.
Иногда она спрашивала, улыбаясь, заглядывая в глаза мне:
- Ревнуешь?
Нет, я не ревновал, но - все это немножко мешало мне жить, - я не лю-
бил пошлых людей. Я был веселым человеком и знал, что смех - прекрасней-
шее свойство людей. Я считал клоунов цирка, юмористов открытых сцен и
комиков театра бездарными людьми, уверенно чувствуя, что сам я мог бы
смешить лучше их. И не редко мне удавалось заставлять наших гостей сме-
яться до боли в боках.
- Боже мой, - восхищалась она, - каким удивительным комиком мог бы ты
быть! Иди на сцену, иди!
Сама она с успехом играла в любительских спектаклях, ее приглашали на
сцену серьезные антрепренеры.
- Я люблю сцену, но - боюсь кулис, - говорила она.
Она была правдива в желаниях, мыслях и словах.
- Ты слишком много философствуешь, - поучала она меня. - Жизнь, в
сущности, проста и груба; не нужно осложнять ее поисками какого-то осо-
бенного смысла в ней, нужно только научиться смягчать ее грубость.
Больше этого - не достигнешь ничего.
В ее философии я чувствовал избыток гинекологии, и мне казалось, что
Евангелием ей служит "Курс акушерства".
Она сама рассказывала мне, как ошеломила ее какая-то научная книга, -
впервые которую прочитала она после института.
- Наивная девченка, я почувствовала удар кирпичем по голове; мне по-
казалось, что меня сбросили с облаков в грязь, я плакала от жалости к
тому, во что уже не могла верить, но скоро ощутила под собою, хотя жес-
токую, а - твердую почву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
словами, точно штрихи тонко заостренного карандаша, она вычерчивала ко-
мическую фигуру генерала Ребиндер, ее жениха, который, выстрелив в зубра
прежде царя, закричал вслед раненому быку:
- Простите, Ваше Императорское Величество!
Рассказывала она о русских эмигрантах, и всегда в словах ее я
чувствовал скрытую улыбку снисхождения к людям. Порою ее искренность
нисходила до наивного цинизма, она вкусно облизывала губы острым, розо-
вым языком кошки, а глаза ее блестели как-то особенно. Иногда мне каза-
лось, что в них сверкает огонек брезгливости, но чаще я видел ее девоч-
кой, самозабвенно играющей с куклами.
Однажды она сказала:
- Влюбленный русский всегда несколько многословен и тяжел, а не редко
- противен красноречием. Красиво любить умеют только французы; для них
любовь - почти религия.
После этого я невольно стал относиться к ней сдержаннее и бережливей.
О женщинах Франции она говорила:
- У них не всегда найдешь страстную нежность сердца, но они прекрасно
заменяют ее веселой, тонко разработанной чувственностью, - любовь для
них искусство.
Все это она говорила очень серьезно, поучающим тоном. Это были не
совсем те знания, в которых я нуждался, но - все-таки это были знания, и
я слушал ее с жадностью.
- Между русскими и француженками, вероятно, такая же разница, как
между фруктами и фруктовыми конфектами, - сказала она однажды лунной
ночью, сидя в беседке сада.
Сама она была конфектой. Ее страшно удивило, когда, в первые дни на-
шей супружеской жизни, я, - разумеется, вдохновенно, - изложил ей мои
взгляды романтика на отношения мужчины и женщины.
- Это вы - серьезно? Вы действительно так думаете? - спросила она,
лежа на руках у меня, в голубоватом свете луны.
Розовое тело ее казалось прозрачным, от него исходил хмельный,
горьковатый запах миндаля. Ее тоненькие пальчики задумчиво играли гривой
моих волос, она смотрела в лицо мне широко, тревожно раскрытыми глазами
и улыбалась недоверчиво.
- А, Боже мой! - воскликнула она, спрыгнув на пол и стала задумчиво
шагать по комнате из света в тень, сияя в луче луны атласом кожи, бес-
шумно касаясь пола босыми ногами. И, снова подойдя ко мне, гладя ладоня-
ми щеки мои, сказала тоном матери:
- Вам нужно было начать жизнь с девушкой, - да, да! А не со мною...
Когда же я взял ее на руки, она заплакала, тихонько говоря:
- Вы чувствуете, как я люблю вас, да? Мне никогда не удавалось испы-
тать столько радости, сколько я испытываю с вами, - это правда, по-
верьте! Никогда я не любила так нежно и ласково, с таким легким сердцем.
Мне удивительно хорошо с вами, но - все-таки, - я говорю: мы ошиблись, -
я не то, что нужно вам, не то! Это я ошиблась.
Не понимая ее, я был испуган ее словами и торопливо погасил ее наст-
роение радостью ласк. Но все-таки эти странные слова остались в памяти
моей. А спустя несколько дней, она, в слезах восторга, снова тоскливо
повторила эти слова:
- Ах, если б я была девушкой!
Помню, в эту ночь по саду металась вьюга, в стекла окон стучали ветви
бузины, в трубе волком выл ветер, в комнате у нас было темно, холодно и
шелестели отклеившиеся обои.
---------------
Заработав несколько рублей, мы приглашали знакомых и устраивали вели-
колепные ужины, - ели мясо, пили водку и пиво, ели пирожное и вообще
наслаждались. Моя парижанка, обладая прекрасным аппетитом, любила русс-
кую кухню: "сычуг" - коровий желудок, начиненный гречневой кашей и гуси-
ным салом, пироги с рыбьими жирами и соминой, картофельный суп с барани-
ной.
Она организовала орден "жадненьких животиков", - десяток людей, кото-
рые, любя сытно поесть и хорошо выпить, эстетически тонко знали и крас-
норечиво, неутомимо говорили о вкусных тайнах кухни, а я интересовался
тайнами иного характера, ел мало, и процесс насыщения не увлекал меня,
оставаясь вне моих эстетических потребностей.
- Это - пустые люди! - говорил я о "жадненьких животиках".
- Как всякий, если его хорошенько встряхнуть, - отвечала она. - Гейне
сказал: "Все мы ходим голыми под нашим платьем".
Цитат скептического тона она знала много. Но - мне казалось - не
всегда она удачно и уместно пользовалась ими.
Ей очень нравилось "встряхивать" ближних мужского пола, и она делала
это весьма легко. Неугомонно веселая, остроумная, гибкая, как змея, она,
быстро зажигая вокруг себя шумное оживление, возбуждала эмоции не очень
высокого качества.
Достаточно было человеку побеседовать с нею несколько минут, и у него
краснели уши, потом они становились лиловыми, глаза, томно увлажняясь,
смотрели на нее взглядом козла на капусту.
- Магнитная женщина! - восхищался некий заместитель нотариуса, неу-
дачник-дворянин, с бородавками Дмитрия Самозванца и животом объема цер-
ковной главы.
Белобрысый ярославский лицеист сочинял ей стихи, - всегда дактилем.
Мне они казались отвратительными, она - хохотала над ними до слез.
- Зачем ты возбуждаешь их? - спрашивал я.
- Это так же интересно, как удить окуней. Это называется - кокетство.
Нет ни одной женщины, уважающей себя, которая не любила бы кокетничать.
Иногда она спрашивала, улыбаясь, заглядывая в глаза мне:
- Ревнуешь?
Нет, я не ревновал, но - все это немножко мешало мне жить, - я не лю-
бил пошлых людей. Я был веселым человеком и знал, что смех - прекрасней-
шее свойство людей. Я считал клоунов цирка, юмористов открытых сцен и
комиков театра бездарными людьми, уверенно чувствуя, что сам я мог бы
смешить лучше их. И не редко мне удавалось заставлять наших гостей сме-
яться до боли в боках.
- Боже мой, - восхищалась она, - каким удивительным комиком мог бы ты
быть! Иди на сцену, иди!
Сама она с успехом играла в любительских спектаклях, ее приглашали на
сцену серьезные антрепренеры.
- Я люблю сцену, но - боюсь кулис, - говорила она.
Она была правдива в желаниях, мыслях и словах.
- Ты слишком много философствуешь, - поучала она меня. - Жизнь, в
сущности, проста и груба; не нужно осложнять ее поисками какого-то осо-
бенного смысла в ней, нужно только научиться смягчать ее грубость.
Больше этого - не достигнешь ничего.
В ее философии я чувствовал избыток гинекологии, и мне казалось, что
Евангелием ей служит "Курс акушерства".
Она сама рассказывала мне, как ошеломила ее какая-то научная книга, -
впервые которую прочитала она после института.
- Наивная девченка, я почувствовала удар кирпичем по голове; мне по-
казалось, что меня сбросили с облаков в грязь, я плакала от жалости к
тому, во что уже не могла верить, но скоро ощутила под собою, хотя жес-
токую, а - твердую почву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69