Это отводило меня в сторону от Башкина и Трусова, но все-таки - нра-
вились мне они, и по всей логике испытанного мною было бы вполне естест-
венно, если б я пошел с ними. Оскорбленная надежда подняться вверх, на-
чать учиться - тоже толкала меня к ним. В часы голода, злости и тоски я
чувствовал себя вполне способным на преступление не только против "свя-
щенного института собственности". Однако романтизм юности помешал мне
свернуть с дороги, итти по которой я был обречен. Кроме гуманного
Брет-Гарта и бульварных романов я уже прочитал немало серьезных книг, -
они возбудили у меня стремление к чему-то неясному, но более значи-
тельному, чем все, что я видел.
И в то же время у меня зародились новые знакомства, новые впечатле-
ния. На пустырь, рядом с квартирой Евреинова собирались гимназисты иг-
рать в городки, и меня очаровал один из них - Гурий Плетнев. - Смуглый,
синеволосый как японец, с лицом в мелких черных точках, точно натертым
порохом, неугасимо веселый, ловкий в играх, остроумный в беседе, - он
был насыщен зародышами разнообразных талантов. И, как почти все талант-
ливые русские люди, он жил на средства данные ему природой, не стремясь
усилить и развить их. Обладая тонким слухом и великолепным чутьем музы-
ки, любя ее, он артистически играл на гуслях, балалайке, гармонике; не
пытаясь овладеть инструментом более благородным и трудным. Был он беден,
одевался плохо, но его удальству, бойким движениям жилистого тела, широ-
ким жестам, - очень отвечали измятая, рваная рубаха, штаны в заплатах и
дырявые, стоптанные сапоги.
Он был похож на человека, который после длительной и тяжкой болезни
только что встал на ноги, или похож был на узника, вчера выпущенного из
тюрьмы - все в жизни было для него ново, приятно, все возбуждало в нем
шумное веселье - он прыгал по земле, как ракета-шутиха.
Узнав, как мне трудно и опасно жить, он предложил поселиться с ним и
готовиться в сельские учителя. И вот я живу в странной, веселой трущобе
- "Марусовке", - вероятно знакомой не одному поколению казанских студен-
тов. Это был большой полуразрушенный дом на Рыбнорядской улице, как буд-
то завоеванный у владельцев его голодными студентами, проститутками и
какими-то призраками людей, изживших себя. Плетнев помещался в коридоре
под лестницей на чердак, там стояла его койка, а в конце коридора у окна
- стол, стул и это - все. Три двери выходили в коридор, за двумя жили
проститутки, за третьей - чахоточный математик из семинаристов, длинный,
тощий, почти страшный человек, обросший жесткой рыжеватой шерстью, едва
прикрытый грязным тряпьем, - сквозь дыры тряпок жутко светилась синева-
тая кожа и ребра скелета.
Он питался, кажется, только собственными ногтями, об'едая их до кро-
ви, день и ночь что-то чертил, вычислял и непрерывно кашлял глухо бухаю-
щими звуками. Проститутки боялись его, считая безумным, но из-за жалости
подкладывали к его двери хлеб, чай и сахар, он поднимал с пола свертки и
уносил к себе, всхрапывая, как усталая лошадь. Если же они забывали или
не могли почему-либо принести ему свои дары, он, открывая дверь, хрипел
в коридор:
- Хлеба!
В его глазах, провалившихся в темные ямы, сверкала гордость маниака,
счастливого сознанием своего величия. Изредка к нему приходил маленький
горбатый уродец, с вывернутой ногою, в сильных очках на распухшем носу,
седоволосый, с хитрой улыбкой на желтом лице скопца. Они плотно прикры-
вали дверь и часами сидели молча, в странной тишине. Только однажды,
поздно ночью, меня разбудил хриплый яростный крик математика.
- А я говорю - тюрьма! Геометрия - клетка, да! Мышеловка, да! Тюрьма!
Горбатый уродец визгливо хихикал, многократно повторял какое-то
странное слово, а математик вдруг заревел:
- К чорту! Вон!
Когда его гость выкатился в коридор, шипя, повизгивая, кутаясь в ши-
рокую разлетайку, - математик, стоя на пороге двери, длинный, страшный,
запустив пальцы руки своей в спутанные волосы на голове, хрипел:
- Эвклид - дурак! Дур-рак... Я докажу, что бог умнее грека...
И хлопнул дверью настолько сильно, что в его комнате что-то с грохо-
том упало.
Вскоре я узнал, что человек этот хочет, исходя от математики, дока-
зать бытие бога, но он умер раньше, чем успел сделать это.
Плетнев работал в типографии ночным корректором газеты, зарабатывая
одиннадцать копеек в ночь, и, если я не успевал заработать, мы жили,
потребляя в сутки четыре фунта хлеба, на две копейки чая и на три саха-
ра. А у меня не хватало времени для работы, - нужно было учиться. Я пре-
одолевал науки с величайшим трудом, особенно угнетала меня грамматика
уродливо узкими, окостенелыми формами, я совершенно не умел втискивать в
них живой и трудный, капризно-гибкий русский язык. Но скоро, к удо-
вольствию моему, оказалось, что я начал учиться "слишком рано" и что,
даже сдав экзамены на сельского учителя, не получил бы места, - по воз-
расту.
Плетнев и я спали на одной и той же койке, - я - ночами, он - днем.
Измятый бессонной ночью, с лицом еще более потемневшим и воспаленными
глазами, он приходил рано утром; я тотчас бежал в трактир за кипятком, -
самовара у нас, конечно, не было; потом, сидя у окна, мы пили чай с хле-
бом. Гурий рассказывал мне газетные новости, читал забавные стихи алко-
голика фельетониста "Красное домино" и удивлял меня шутливым отношением
к жизни, - мне казалось, что он относится к ней так же, как к толстомор-
дой бабе Галкиной, торговке старыми дамскими нарядами и сводне.
У этой бабы он нанимал угол под лестницей, но платить за "квартиру"
ему было нечем, и он платил веселыми шутками, игрою на гармонике и тро-
гательными песнями, - когда он, тенорком, напевал их, в глазах его сияла
усмешка. Баба Галкина в молодости была хористкой оперы, она понимала
толк в песнях, и нередко из ее нахальных глаз на пухлые, сизые щеки
пьяницы и обжоры, обильно катились мелкие слезинки; она сгоняла их с ко-
жи щек жирными пальцами и потом тщательно вытирала пальцы грязным пла-
точком.
- Ах, Гурочка, - вздыхая, говорила она, - артист вы! И будь вы чуточ-
ку покрасивше - устроила бы я вам судьбу! Уж сколько я молодых юношев
пристроила к женщинам, у которых сердце скучает в одинокой жизни.
Один из таких "юношев" жил тут же, над нами. Это был студент, сын ра-
бочего скорняка, парень среднего роста, широкогрудый с уродливо узкими
бедрами, похожий на треугольник острым углом вниз, угол этот немного от-
ломлен, - ступни ног студента были маленькие, точно у женщины. И голова
его, глубоко всаженная в плечи, тоже мала, украшена щетиной рыжих волос,
а на белом, бескровном лице угрюмо таращились выпуклые, зеленоватые гла-
за.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69