- Чтоб иметь право критиковать, надо верить в какую-то истину, - во
что верите вы? - спросил он меня.
Он читал книги даже на улице, - идет по панели, закрыв лицо книгой, и
толкает людей. Валяясь у себя на чердаке в голодном тифе, он кричал:
- Мораль должна гармонически совмещать в себе элементы свободы и при-
нуждения, - гармонически, гар-гар-гарм...
Нежный человек, полубольной от хронического недоедания, изнуренный
упорными поисками прочной истины, он не знал никаких радостей, кроме
чтения книг, и когда ему казалось, что он примирил противоречия двух
сильных умов, его милые, темные глаза детски счастливо улыбались. Лет
через десять после жизни в Казани, я снова встретил его в Харькове; он
отбыл пять лет ссылки в Кемь и снова учился в университете. Он показался
мне живущим в муравьиной куче противоречивых мыслей, - погибая от тубер-
кулеза, он старался примирить Ницше с Марксом, харкал кровью и хрипел,
хватая мои руки холодными липкими пальцами -
- Без синтеза - невозможно жить!
Он умер на пути в университет в вагоне трамвая.
Немало видел я таких великомучеников разума ради, - память о них свя-
щенна для меня.
Десятка два подобных людей собирались в квартире Деренкова; среди них
был даже японец, студент Духовной академии Пантелеймон Сато. Порою яв-
лялся большой, широкогрудый человек, с густою окладистой бородищей и
по-татарски бритой головою. Он казался туго зашитым в серый казакин,
глухо застегнутый на крючки до подбородка. Обыкновенно он сидел где-ни-
будь в углу, покуривая трубку и глядя на всех серыми, спокойно читающими
глазами. Его взгляд часто и пристально останавливался на моем лице, я
чувствовал, что серьезный этот человек мысленно взвешивает меня, и, по-
чему-то, опасался его. Его молчаливость удивляла меня, все вокруг гово-
рили громко, много, решительно, и чем более резко звучали слова, тем
больше, конечно, они нравились мне, - я очень долго не догадывался, как
часто в резких словах прячутся мысли жалкие и лицемерные. О чем молчит
этот бородатый богатырь?
Его звали "Хохол" и, кажется, никто, кроме Андрея, не знал его имени.
Вскоре мне стало известно, что человек этот недавно вернулся из ссылки,
из Якутской области, где он прожил десять лет. Это усилило мой интерес к
нему, но не внушило мне смелости познакомиться с ним, хотя я не страдал
ни застенчивостью, ни робостью, а, напротив, болел каким-то тревожным
любопытством, жаждой все знать и как можно скорее. Это качество всю
жизнь мешало мне серьезно заняться чем-либо одним.
Когда говорили о народе, я с изумлением и недоверием к себе чувство-
вал, что на эту тему не могу думать так, как думают эти люди. Для них
народ являлся воплощением мудрости, духовной красоты и добросердечия,
существом почти богоподобным и единосущным, вместилищем начал всего
прекрасного, справедливого, величественного. Я не знал такого народа. Я
видел - плотников, грузчиков, каменщиков; знал - Якова, Осипа, Григория;
а тут говорили именно о единосущном народе и ставили себя куда-то ниже
его, в зависимость от его воли. Мне же казалось, что именно эти люди
воплощают в себе красоту и силу мысли, в них сосредоточена и горит доб-
рая, человеколюбивая воля к жизни, к свободе строительства ее по ка-
ким-то новым канонам человеколюбия.
Именно человеколюбия не наблюдал я в человечках, среди которых жил до
той поры, а здесь оно звучало в каждом слове, горело в каждом взгляде.
Освежающим дождем падали на сердце мое речи народопоклонников, и
очень помогла мне наивная литература о мрачном житии деревни, о велико-
мученике-мужике. Я почувствовал, что только очень крепко, очень страстно
любя человека, можно почерпнуть в этой любви необходимую силу для того,
чтоб найти и понять смысл жизни. Я перестал думать о себе и начал внима-
тельнее относиться к людям.
Андрей Деренков доверчиво сообщил мне, что скромные доходы его тор-
говли целиком идут на помощь людям, которые верят: "счастье народа -
прежде всего". Он вертелся среди них, точно искренно верующий дьячок за
архиерейской службой, не скрывая восторга пред бойкой мудростью книгоче-
ев; счастливо улыбаясь, засунув сухую руку за пазуху, дергая другою ру-
кой во все стороны мягкую бородку свою, он спрашивал меня:
- Хорошо? То-то же!
И когда против народников еретически возражал ветеринар Лавров, - об-
ладатель странного голоса, подобного гоготу гуся. - Деренков, испуганно
закрывая глаза, шептал:
- Какой смутьян!
Его отношение к народникам было сродно моему, но отношение студен-
чества к Деренкову казалось мне грубоватым и небрежным отношением господ
к работнику, трактирному лакею. Сам он этого не замечал. Часто, проводив
гостей, он оставлял меня ночевать; мы чистили комнату и потом, лежа на
полу, на войлоках, долго дружеским шопотом беседовали во тьме, едва ос-
вещенной огоньком лампады. С тихой радостью верующего он говорил мне:
- Накопятся сотни, тысячи таких хороших людей, займут в России все
видные места и сразу переменят всю жизнь.
Он был лет на десять старше меня, и я видел, что рыжеволосая Настя
очень нравится ему, он старался не смотреть в ее задорные глаза, при лю-
дях говорил с нею суховато, командующим голосом хозяина, но провожал ее
тоскующим взглядом, а говоря наедине с нею, смущенно и робко улыбался,
дергая бородку.
Его маленькая сестренка наблюдала словесные битвы тоже из уголка;
детское лицо ее смешно надувалось напряжением внимания, глаза широко
открывались, а когда звучали особенно резкие слова, - она шумно вздыха-
ла, точно на нее брызнули ледяной водой. Около нее солидным петухом рас-
хаживал рыжеватый медик, он говорил с нею таинственным полушопотом и
внушительно хмурил брови. Все это было удивительно интересно.
Но - наступила осень, жизнь без постоянной работы стала невозможна
для меня. Увлеченный всем, что творилось вокруг, я работал все меньше и
питался чужим хлебом, а он всегда очень туго идет в горло. Нужно было
искать на зиму "место", и я нашел его в крендельной пекарне Василия Се-
менова.
Этот период жизни очерчен мною в рассказах: "Хозяин", "Коновалов",
"Двадцать шесть и одна". Тяжелое время! Однако - поучительное.
Тяжело было физически, еще тяжелее - морально.
Когда я опустился в подвал мастерской, между мною и людьми, видеть и
слушать которых стало уже необходимо для меня, выросла "стена забвения".
Никто из них не ходил ко мне в мастерскую, а я, работая четырнадцать ча-
сов в сутки, не мог ходить к Деренкову в будни, в праздничные же дни или
спал, или же оставался с товарищами по работе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69