Победа была близка. Однако ж время побед — похоже — закончилось для России».
— Да, прямо как в детстве — погадал на книге. И видишь, просто ответ, оттуда, из 17-го.
— Чур, я первая читаю, хотя я уже читала ее когда-то. Несколько лет назад, — заявляет Лиза.
— Ты бы лучше с мужем поговорила.
— А где он?
Лемех действительно словно растворился в легких, слабо-лиловых сумерках.
— Переодеваться пошел. Или пить. Ладно, пойду проведаю.
Лиза уходит, я с книгой устраиваюсь в кресле. Буквы уже различаются с трудом, но идти в дом желания нету. Вот позовет Лиза, или выйдет сама. Но все складывается иначе — тишину соснового леса разрывает отчаянный женский крик. Кричит Лиза. Сначала: «Леня, Леня! Что с тобой?!» Потом — «Врача! Скорее!» Скорее, кажется, не бывает: машина реанимации, откуда-то отсюда, с Рублевки, появляется у дома уже через пятнадцать минут. Проходит еще минут сорок.
Лиза спускается по лестнице, ведущей из дома, доктор пытается поддержать ее под руку, но она отстраняется, идет сама, твердо, прямо держит спину.
— Он знал, что у него аневризма. Это такое болезненное расширение и истончение артерии в мозгу, — говорит она мне. — Он собирался делать операцию. Все решал — в Швейцарии или Израиле. В принципе, она его не беспокоила.
— В принципе, она мало кого беспокоит, она сразу рвется и убивает, — профессионально комментирует доктор.
— А отчего, например? — интересуется Лиза.
— Да отчего угодно. Любое напряжение и усиление кровотока. Один тенор в Большом умер на сцене — взял высокую ноту, и все. Да просто — накричал на кого-то. Или давление слегка поднялось. Спортом позанимался. Нагнулся слишком резко.
— Или потянулся слишком высоко.
— Да. Тоже вполне возможно, — согласно кивает головой доктор. — Не беспокойтесь мы его сейчас заберем, все сделаем. Все.
Проходит еще несколько минут. Яркие всполохи мигалки на крыше «скорой» разрывают густой полумрак совсем уж сгустившихся сумерек.
— Ну вот, даже теперь — с мигалкой, и никак иначе, — говорит Лиза. И тут же привычно добавляет. — Извини.
Вой сирены еще какое-то время будоражит тишину окрестностей. А потом наступает тишина.
2004 ГОД. ВАШИНГТОН
Мадлен звала его на Рождество, но он представил себя в кругу ее дочерей, зятьев и внуков, и понял, что будет чувствовать себя инородным телом. Приятным, желанным, симпатичным — но инородным. Это состояние Стив ощущал очень остро и очень его не любил. Он бы уехал к родителям, в Калифорнию. Или опять закатиться в Европу, но оттуда — он знал — его немедленно и неумолимо потянет в Россию, а в том единственном разговоре, который случился у них с Лизой на похоронах Лемеха, она просила его больше никогда не появляться в ее жизни. Тогда, в 2003-м он прилетел на похороны едва ли не официально — то есть формально просто как друг Леонида, но это было не то что санкционировано — больше — об этом попросила его Кондолиза Райс. С той памятной встречи в кондитерской они не виделись больше и — встретившись снова все там же, за тем же столом, она немедленно заговорила о том, что, если в его жизни ничего не изменилось, все договоренности остаются в силе. Его услуги по-прежнему остро необходимы, но время его работы настанет несколько позже. Сейчас — вы понимаете… Она развела руками и невольно будто бы указала на молодого парня в военной форме, сидящего за соседним столиком. И они рассмеялись — случайному символизму этого жеста и тому, что поняли друг друга без слов. Стив почувствовал, что она испытывает некоторую неловкость, и дело тут было не в нем. Возможно — а скорее всего, даже вероятно, у них были какие-то договоренности с Мадлен, по крайней мере, уже пару раз, жестко сжимая губы, что говорило о крайней степени ее раздражения, Мадлен говорила о Стиву о том, что в такие дни Госдеп не имеет права на такую роскошь — манкировать услугами специалиста его уровня. И оба раза Стив вяло отмахивался, напоминая, что он не специалист по Востоку.
— При чем здесь Восток? — возмущалась Мадлен. — Они не прекращают — и правильно делают — работу в России, хотя то обстоятельство, что все силы и внимание отданы Саддаму, сыграло с ними злую шутку. Путин заматерел и подрос, вокруг него сложилось кольцо единомышленников, и это отнюдь не только кремлевские лизоблюды. Он становится все уверенней, а уверенность преображает его на глазах. Неужели ты не видишь этого?
— Разумеется, вижу. И многое другое.
— Тем более. Ты необходим сейчас.
— Вопрос, насколько мне это сейчас необходимо?
— Что такое?
— Ничего принципиального. Скорее — личное.
— Та женщина?
— Давайте не будем об этом, Мадлен.
— Конечно, дорогой, как скажешь. И прости, если сделала тебе больно. Но кое-что я обязана тебе сказать. Помнишь, ты спрашивал меня о моем разводе? И я ответила тебе честно, как могла бы ответить только нескольким людям в своей жизни.
— Спасибо, Мадлен.
— Теперь я скажу тебе еще кое-что из серии очень личного, но это будет не про Джо. Не удивляйся, это будет про Россию. Ты знаешь, какую роль в моей судьбе сыграла эта страна. Казалось бы — грех жаловаться, я достигла вершин политической власти, я побывала замужем за одним из самых замечательных мужчин, я родила и воспитала прекрасных детей и внуков, пора забыть то зло, которое причинила мне и моей семье эта страна. Возможно, я и смогла бы. Но дело в том, что эта страна — такова уж ее историческая миссия — всегда будет противится процессам либерализации. У русских есть хороший поэт — Александр Блок, а у него замечательная поэма «Скифы», найди и прочти, она стоит того. Смысл — понятен из названия, русские никогда не были и никогда станут европейцами, он назвал их «скифами» и, может, был не так уж далек от истины, но дело не в терминологии — дело в том, что какие бы правильные слова они ни говорили, каких бы либеральных лидеров ни демонстрировали миру — они никогда не примут наши ценности и никогда не будут следовать им. Есть высшая несправедливость, о которой я говорю постоянно — именно им, огромной, дикой, скифской стране, достались такая территория и такие природные богатства, они одни владеют такими землями, как Сибирь. Когда они слабы — они не опасны. Но глубоко ошибался адмирал Канарис, утверждая, что Россия — колосс на глиняных ногах, он дорого поплатился за свое заблуждения, Гитлер повесил его. Россия колосс, который иногда — в силу объективных исторических причин — оказывается на коленях. Но когда она поднимается с колен — это страшный, жестокий и непримиримый враг. Поэтому — лучше всегда поддерживать ситуацию, когда она не может подняться с колен. В начале 90-х всем казалось, что мы одержали окончательную победу, но я и тогда говорила, что это эйфорическое чувство триумфа приведет нас к излишней самоуспокоенности и опасному уклонению Америки от исполнения ее обязанностей в мировом сообществе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
— Да, прямо как в детстве — погадал на книге. И видишь, просто ответ, оттуда, из 17-го.
— Чур, я первая читаю, хотя я уже читала ее когда-то. Несколько лет назад, — заявляет Лиза.
— Ты бы лучше с мужем поговорила.
— А где он?
Лемех действительно словно растворился в легких, слабо-лиловых сумерках.
— Переодеваться пошел. Или пить. Ладно, пойду проведаю.
Лиза уходит, я с книгой устраиваюсь в кресле. Буквы уже различаются с трудом, но идти в дом желания нету. Вот позовет Лиза, или выйдет сама. Но все складывается иначе — тишину соснового леса разрывает отчаянный женский крик. Кричит Лиза. Сначала: «Леня, Леня! Что с тобой?!» Потом — «Врача! Скорее!» Скорее, кажется, не бывает: машина реанимации, откуда-то отсюда, с Рублевки, появляется у дома уже через пятнадцать минут. Проходит еще минут сорок.
Лиза спускается по лестнице, ведущей из дома, доктор пытается поддержать ее под руку, но она отстраняется, идет сама, твердо, прямо держит спину.
— Он знал, что у него аневризма. Это такое болезненное расширение и истончение артерии в мозгу, — говорит она мне. — Он собирался делать операцию. Все решал — в Швейцарии или Израиле. В принципе, она его не беспокоила.
— В принципе, она мало кого беспокоит, она сразу рвется и убивает, — профессионально комментирует доктор.
— А отчего, например? — интересуется Лиза.
— Да отчего угодно. Любое напряжение и усиление кровотока. Один тенор в Большом умер на сцене — взял высокую ноту, и все. Да просто — накричал на кого-то. Или давление слегка поднялось. Спортом позанимался. Нагнулся слишком резко.
— Или потянулся слишком высоко.
— Да. Тоже вполне возможно, — согласно кивает головой доктор. — Не беспокойтесь мы его сейчас заберем, все сделаем. Все.
Проходит еще несколько минут. Яркие всполохи мигалки на крыше «скорой» разрывают густой полумрак совсем уж сгустившихся сумерек.
— Ну вот, даже теперь — с мигалкой, и никак иначе, — говорит Лиза. И тут же привычно добавляет. — Извини.
Вой сирены еще какое-то время будоражит тишину окрестностей. А потом наступает тишина.
2004 ГОД. ВАШИНГТОН
Мадлен звала его на Рождество, но он представил себя в кругу ее дочерей, зятьев и внуков, и понял, что будет чувствовать себя инородным телом. Приятным, желанным, симпатичным — но инородным. Это состояние Стив ощущал очень остро и очень его не любил. Он бы уехал к родителям, в Калифорнию. Или опять закатиться в Европу, но оттуда — он знал — его немедленно и неумолимо потянет в Россию, а в том единственном разговоре, который случился у них с Лизой на похоронах Лемеха, она просила его больше никогда не появляться в ее жизни. Тогда, в 2003-м он прилетел на похороны едва ли не официально — то есть формально просто как друг Леонида, но это было не то что санкционировано — больше — об этом попросила его Кондолиза Райс. С той памятной встречи в кондитерской они не виделись больше и — встретившись снова все там же, за тем же столом, она немедленно заговорила о том, что, если в его жизни ничего не изменилось, все договоренности остаются в силе. Его услуги по-прежнему остро необходимы, но время его работы настанет несколько позже. Сейчас — вы понимаете… Она развела руками и невольно будто бы указала на молодого парня в военной форме, сидящего за соседним столиком. И они рассмеялись — случайному символизму этого жеста и тому, что поняли друг друга без слов. Стив почувствовал, что она испытывает некоторую неловкость, и дело тут было не в нем. Возможно — а скорее всего, даже вероятно, у них были какие-то договоренности с Мадлен, по крайней мере, уже пару раз, жестко сжимая губы, что говорило о крайней степени ее раздражения, Мадлен говорила о Стиву о том, что в такие дни Госдеп не имеет права на такую роскошь — манкировать услугами специалиста его уровня. И оба раза Стив вяло отмахивался, напоминая, что он не специалист по Востоку.
— При чем здесь Восток? — возмущалась Мадлен. — Они не прекращают — и правильно делают — работу в России, хотя то обстоятельство, что все силы и внимание отданы Саддаму, сыграло с ними злую шутку. Путин заматерел и подрос, вокруг него сложилось кольцо единомышленников, и это отнюдь не только кремлевские лизоблюды. Он становится все уверенней, а уверенность преображает его на глазах. Неужели ты не видишь этого?
— Разумеется, вижу. И многое другое.
— Тем более. Ты необходим сейчас.
— Вопрос, насколько мне это сейчас необходимо?
— Что такое?
— Ничего принципиального. Скорее — личное.
— Та женщина?
— Давайте не будем об этом, Мадлен.
— Конечно, дорогой, как скажешь. И прости, если сделала тебе больно. Но кое-что я обязана тебе сказать. Помнишь, ты спрашивал меня о моем разводе? И я ответила тебе честно, как могла бы ответить только нескольким людям в своей жизни.
— Спасибо, Мадлен.
— Теперь я скажу тебе еще кое-что из серии очень личного, но это будет не про Джо. Не удивляйся, это будет про Россию. Ты знаешь, какую роль в моей судьбе сыграла эта страна. Казалось бы — грех жаловаться, я достигла вершин политической власти, я побывала замужем за одним из самых замечательных мужчин, я родила и воспитала прекрасных детей и внуков, пора забыть то зло, которое причинила мне и моей семье эта страна. Возможно, я и смогла бы. Но дело в том, что эта страна — такова уж ее историческая миссия — всегда будет противится процессам либерализации. У русских есть хороший поэт — Александр Блок, а у него замечательная поэма «Скифы», найди и прочти, она стоит того. Смысл — понятен из названия, русские никогда не были и никогда станут европейцами, он назвал их «скифами» и, может, был не так уж далек от истины, но дело не в терминологии — дело в том, что какие бы правильные слова они ни говорили, каких бы либеральных лидеров ни демонстрировали миру — они никогда не примут наши ценности и никогда не будут следовать им. Есть высшая несправедливость, о которой я говорю постоянно — именно им, огромной, дикой, скифской стране, достались такая территория и такие природные богатства, они одни владеют такими землями, как Сибирь. Когда они слабы — они не опасны. Но глубоко ошибался адмирал Канарис, утверждая, что Россия — колосс на глиняных ногах, он дорого поплатился за свое заблуждения, Гитлер повесил его. Россия колосс, который иногда — в силу объективных исторических причин — оказывается на коленях. Но когда она поднимается с колен — это страшный, жестокий и непримиримый враг. Поэтому — лучше всегда поддерживать ситуацию, когда она не может подняться с колен. В начале 90-х всем казалось, что мы одержали окончательную победу, но я и тогда говорила, что это эйфорическое чувство триумфа приведет нас к излишней самоуспокоенности и опасному уклонению Америки от исполнения ее обязанностей в мировом сообществе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99