и денег попросить под какой-нибудь сногсшибательный проект, и компромат на коллег-конкурентов слить погуще, и себя предложить в качестве придворного телевизиря, и — уж конечно — прозондировать почву по части кандидата. Так что и этого интереса не было у мальчиков, и они томились, и обменивались колкостями и названивали подругам и просто кому ни попадя — поболтать и убить время. Никогда не обращали внимания — мобильный телефон чем-то сродни сигареты, когда надо убить или, напротив, потянуть время, когда не о чем говорить, когда нужно закамуфлировать эмоции — хватаются за трубку. Эти трепались от скуки. И напрасно. Потому что буквально у них под ногами, а вернее — по их ногам, обутым в уже вполне приличные британские и итальянские башмаки, струились потоки невидимых миру слез. То были слезы журналистов — претендентов и болельщиков за оных, которые, возможно, только сейчас, заглянув в круглые неуловимые глаза Игнатенко, осознали — все будет не так, как они решили. И вообще — никогда уж ничего уже не будет так. Потому что короткая, хотя — безусловно — яркая эпоха уплотнения властей завершилась.
— Уплотнения властей?
— Это когда три первых уплотнились для вида и для красного словца, чтобы временно допустить до правительственной лавки четвертую. Знаете, как на деревенской свадьбе — объявился гость, шумный, скандальный, эдакий амбициозный гордец, ну и потеснились гости на почетной лавке по правую руку от женихова отца, пригласили гостя присесть, выпить. Тот — понятное дело, загордился еще больше, и ел, и пил без всякой меры — ибо был не так, чтоб уж очень сыт и пьян, и говорил много, напыщенно, и к нему даже какое-то время прислушивались за столом, хотя на селе мужичонка был так себе — не авторитет. Но кончилось все быстро, напились гости — перебрал шумный односельчанин, дальше — как водится, слово за слово, и вот уж — глядишь — легким пинком пикирует с крыльца наш герой.
— Не жалуете вы прессу.
— Смотря какую. Я — вообще — не жалую людей, не понимающих своего предназначения в жизни. Вот положено тебе, к примеру, живописать, так и живописуй. Деньги за работу бери, ври нещадно, если совесть позволяет, не позволяет — живописуй честно, как умеешь. Но вот творцом того самого пейзажа, который тебе писать положено, мыслить себя не стоит. А те самые люди, о которых я говорю, — сброшенные позже увесистыми пинками с разного рода барских крылечек, — свято уверовали в то, что они на самом деле творцы истории. Если не просто — Творцы. Это, между прочим, тоже была часть продуманной и очень толковой программы — введение во власть, пусть и под номером четыре, возведение на пьедестал народных защитников и глашатаев, а главное — кормежка. Еда до отвала, вкусная, отменная, редкая. Понимаете, что — иносказательно. И помногу — чтобы процесс привыкания шел как можно быстрее. Потому что потом, когда настанет момент сбрасывания с крыльца, работать станут уже только за еду. И хорошо работать, вернее — соглашаться на любую работу, потому что когда молодое, воспитанное уже исключительно прагматически, образованное лучше и соображающее быстрее поколение начнет наступать на пятки, страх потерять ту самую вкусную еду, без которой организму уже — никак, будет крепчать и доводить до отчаяния. И порядочные когда-то талантливые люди станут отъявленными мерзавцами, и друг донесет на друга, а известный христианин, много пострадавший за веру, станет писать церковное мракобесие. Но что-то я разговорился.
— И просто изобразили какой-то медийный Апокалипсис.
— А он и настал. И в седле его мрачных коней оказались отнюдь не ангелы тьмы, а люди, умеющие манипулировать любой самой достоверной информацией таким образом, что она — оставаясь будто бы неизменной — становится прямой противоположностью самой себе. Однако даже эти искусные всадники — всего лишь клевреты, слуги тех, кто сказал, как нужно. Вот эту горькую истину и постигли наши медийные мэтры тем самым вечером в ТАССе. Мальчики, которых они полагали покровительственно вывести на экраны и, возможно, издалека приобщить к важнейшему из всех искусств, не слишком церемонясь — потому что заскучали и заспешили по своим делам, — указали им, кто, как и по каким правилам будет теперь готовить голубое эфирное пойло. И помертвевший лицом Сагалаев, переступавший порог ТАСС едва ли состоявшимся главой ОРТ, и рыдающая Лисневская, и растерянный Листьев, который будто бы уже знал… Это было — я вам скажу, зрелище. Ну а прочую печатную и эфирную мелочь делили уже тихо, быстро, но по тем же принципам. И вот теперь ответь мне — зачем? Отчего — так массировано начали со СМИ?
— Ну, это понятно — выборы были уже не за горами. А я всегда говорила и готова повторять снова и снова: дайте мне пять минут эфирного времени в прайм-тайм ежедневно, и через год я из любой макаки сделаю президента.
— Это бесспорно. Но кроме предвыборных ожидались еще крупные хозяйственные схватки — тот самый естественный отбор, который вы почему-то обозвали неестественным отсевом. И победители уже вплотную приближались к тому, из-за чего — собственно — ведется вся эта игра. К нефти, к углеводородам, которые к тому времени медленно, но неуклонно начинали подниматься в цене.
Но это произойдет двумя годами позже — в 1997-м. А главным событием грядущего 1996 года были, разумеется, выборы президента. Их ждали, безусловно. Но в конечном итоге — все было уже предрешено.
2003 ГОД. МОСКВА
— Знаешь, — говорит она и неспешно оглядывает зал, — давай, может, переместимся в другое место. Хочется какого-нибудь бульвара, зелени, людей вокруг.
Обычный жест. Но мне видится в нем что-то пугливое. И не только видится, но и передается. Не по себе, неуютно, и даже холодно — зябко вдруг. Пытаюсь тем не менее шутить:
— Если за вами не следят, вовсе не значит, что у вас нет паранойи.
Но Лиза шутку не принимает. Понимает, разумеется, и даже улыбается сухо и вежливо, одними губами. Но глаза остаются тревожными. А потом становятся внезапно — испуганными и жалкими, как у ребенка, который не капризничает, а действительно напуган чем-то всерьез.
— А я вот, знаешь ли, совсем не уверена, что у меня нет паранойи. Она, кажется, собирается заплакать, потому что темные очки с ярким белым логотипом Chanel, до сей поры выполнявшие роль обычного ободка для волос, сдерживающего вокруг лица ее буйные рыжие пряди, сдергивает с головы как-то слишком резко. Притом, что вокруг — в зале все тот же мягкий рассеянный свет. Пытаюсь на ходу обернуть все в шутку:
— Ну, если есть паранойя, то — наверняка следят. И надо валить.
— По одному, — она держится изо всех сил, темные стекла, прикрывшие глаза, помогают, и получается даже шутить.
— Не расплачиваясь, — продолжаю я, — если уж паранойя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
— Уплотнения властей?
— Это когда три первых уплотнились для вида и для красного словца, чтобы временно допустить до правительственной лавки четвертую. Знаете, как на деревенской свадьбе — объявился гость, шумный, скандальный, эдакий амбициозный гордец, ну и потеснились гости на почетной лавке по правую руку от женихова отца, пригласили гостя присесть, выпить. Тот — понятное дело, загордился еще больше, и ел, и пил без всякой меры — ибо был не так, чтоб уж очень сыт и пьян, и говорил много, напыщенно, и к нему даже какое-то время прислушивались за столом, хотя на селе мужичонка был так себе — не авторитет. Но кончилось все быстро, напились гости — перебрал шумный односельчанин, дальше — как водится, слово за слово, и вот уж — глядишь — легким пинком пикирует с крыльца наш герой.
— Не жалуете вы прессу.
— Смотря какую. Я — вообще — не жалую людей, не понимающих своего предназначения в жизни. Вот положено тебе, к примеру, живописать, так и живописуй. Деньги за работу бери, ври нещадно, если совесть позволяет, не позволяет — живописуй честно, как умеешь. Но вот творцом того самого пейзажа, который тебе писать положено, мыслить себя не стоит. А те самые люди, о которых я говорю, — сброшенные позже увесистыми пинками с разного рода барских крылечек, — свято уверовали в то, что они на самом деле творцы истории. Если не просто — Творцы. Это, между прочим, тоже была часть продуманной и очень толковой программы — введение во власть, пусть и под номером четыре, возведение на пьедестал народных защитников и глашатаев, а главное — кормежка. Еда до отвала, вкусная, отменная, редкая. Понимаете, что — иносказательно. И помногу — чтобы процесс привыкания шел как можно быстрее. Потому что потом, когда настанет момент сбрасывания с крыльца, работать станут уже только за еду. И хорошо работать, вернее — соглашаться на любую работу, потому что когда молодое, воспитанное уже исключительно прагматически, образованное лучше и соображающее быстрее поколение начнет наступать на пятки, страх потерять ту самую вкусную еду, без которой организму уже — никак, будет крепчать и доводить до отчаяния. И порядочные когда-то талантливые люди станут отъявленными мерзавцами, и друг донесет на друга, а известный христианин, много пострадавший за веру, станет писать церковное мракобесие. Но что-то я разговорился.
— И просто изобразили какой-то медийный Апокалипсис.
— А он и настал. И в седле его мрачных коней оказались отнюдь не ангелы тьмы, а люди, умеющие манипулировать любой самой достоверной информацией таким образом, что она — оставаясь будто бы неизменной — становится прямой противоположностью самой себе. Однако даже эти искусные всадники — всего лишь клевреты, слуги тех, кто сказал, как нужно. Вот эту горькую истину и постигли наши медийные мэтры тем самым вечером в ТАССе. Мальчики, которых они полагали покровительственно вывести на экраны и, возможно, издалека приобщить к важнейшему из всех искусств, не слишком церемонясь — потому что заскучали и заспешили по своим делам, — указали им, кто, как и по каким правилам будет теперь готовить голубое эфирное пойло. И помертвевший лицом Сагалаев, переступавший порог ТАСС едва ли состоявшимся главой ОРТ, и рыдающая Лисневская, и растерянный Листьев, который будто бы уже знал… Это было — я вам скажу, зрелище. Ну а прочую печатную и эфирную мелочь делили уже тихо, быстро, но по тем же принципам. И вот теперь ответь мне — зачем? Отчего — так массировано начали со СМИ?
— Ну, это понятно — выборы были уже не за горами. А я всегда говорила и готова повторять снова и снова: дайте мне пять минут эфирного времени в прайм-тайм ежедневно, и через год я из любой макаки сделаю президента.
— Это бесспорно. Но кроме предвыборных ожидались еще крупные хозяйственные схватки — тот самый естественный отбор, который вы почему-то обозвали неестественным отсевом. И победители уже вплотную приближались к тому, из-за чего — собственно — ведется вся эта игра. К нефти, к углеводородам, которые к тому времени медленно, но неуклонно начинали подниматься в цене.
Но это произойдет двумя годами позже — в 1997-м. А главным событием грядущего 1996 года были, разумеется, выборы президента. Их ждали, безусловно. Но в конечном итоге — все было уже предрешено.
2003 ГОД. МОСКВА
— Знаешь, — говорит она и неспешно оглядывает зал, — давай, может, переместимся в другое место. Хочется какого-нибудь бульвара, зелени, людей вокруг.
Обычный жест. Но мне видится в нем что-то пугливое. И не только видится, но и передается. Не по себе, неуютно, и даже холодно — зябко вдруг. Пытаюсь тем не менее шутить:
— Если за вами не следят, вовсе не значит, что у вас нет паранойи.
Но Лиза шутку не принимает. Понимает, разумеется, и даже улыбается сухо и вежливо, одними губами. Но глаза остаются тревожными. А потом становятся внезапно — испуганными и жалкими, как у ребенка, который не капризничает, а действительно напуган чем-то всерьез.
— А я вот, знаешь ли, совсем не уверена, что у меня нет паранойи. Она, кажется, собирается заплакать, потому что темные очки с ярким белым логотипом Chanel, до сей поры выполнявшие роль обычного ободка для волос, сдерживающего вокруг лица ее буйные рыжие пряди, сдергивает с головы как-то слишком резко. Притом, что вокруг — в зале все тот же мягкий рассеянный свет. Пытаюсь на ходу обернуть все в шутку:
— Ну, если есть паранойя, то — наверняка следят. И надо валить.
— По одному, — она держится изо всех сил, темные стекла, прикрывшие глаза, помогают, и получается даже шутить.
— Не расплачиваясь, — продолжаю я, — если уж паранойя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99