А у светляков коэффициент Полезного действия достигает девяноста процентов!
Помню, как об этом писалось в одной газете:
«Если половину ламп накаливания страны заменить новыми источниками света, то можно получить грандиозную экономию электроэнергии».
Великое открытие или великое заблуждение!
— Удивились? — спросил Думчев.
— Нет, нет! — отвечал я. — Тут не то слово. Это не удивление. Я очарован необычайным зрелищем!
— Только забор. Просто забор моего дома… Действительно, было чем залюбоваться: ярко-желтые краски, словно корки спелого лимона, переплетались здесь с огненными, неблекнущими расцветками осенних листьев и с холодным сизо-голубым цветом, каким бывает суровое северное небо. А ярко-белые пятнышки, черные кольца, фиолетовые полосы были разбросаны в самых причудливых сочетаниях.
Солнце играло и освещало этот гигантский своеобразный театральный занавес — «забор», как пренебрежительно назвал его Думчев.
Мы подошли поближе.
Из земли торчали косые балки. Они были усеяны твердыми, острыми, колючими шипами.
— Ноги кузнечиков — подходящий частокол для моего замка, — пояснил Думчев. — А между ними я протянул крылья бабочек. Вот эти ярко-желтые, как лимон, — крылья бабочки-крушинницы; ярко-белая буква «С» — это изнанка крыльев апрельской бабочки; череп и две кости — рисунок спинки бабочки сфинкс антропос.
Цвета гармонически сливались и закрывали частокол, Мы подошли к воротам.
Я ждал приглашения войти во двор, но Думчев не торопился:
— Вспоминаю! Скучным и однообразным был цвет домов в городах. Как унылы и грустны дома осенью, когда идет мелкий дождик. Даже неожиданный свет солнца, прорвавшийся сквозь тучи, делал их еще печальнее. Какого же цвета теперь дома в городах? Не смывает ли дождь краску с ваших домов? Не выгорает ли краска на солнце?
— Ремонт, новая окраска — и здание опять точно заново отстроено, — растерянно отвечал я.
— Краски, бочки красок! Маляры с ведрами красок, архитекторы, бесконечный труд… Смешивать и смешивать краски, чтобы получить в конце концов блеклую, быстро угасающую, скучную окраску.
— Ну да! А как же? Он продолжал:
— Пусть у людей зацветут и засверкают дома, улицы и города всеми цветами радуги. Вот так, как играют на солнце красками и переливаются прихотливыми оттенками крылья бабочек!
— Это невозможно!
— Нет, возможно! Мои цвета и краски совсем не те, к которым вы привыкли. Поймите же меня: тут совсем другое. Это не краски из бадьи маляра, здесь не химия и не пигменты! Это краски вечные, немеркнущие, это такие над которыми не властно время.
Перед нами играло невиданными красками гигинтское панно.
Я всматривался, приглядывался, но все еще не понимал Думчева.
Он выжидательно глядел на меня и почему-то был не только серьезен и сосредоточен, но, как мне показалось, грустен. Не оттого ли, что я не понимал его?
Думчев говорит: вечные краски! Но ведь крылышки у бабочек хрупкие. А живут бабочки несколько дней или неделю-другую.
Я стоял у многоцветного, лучезарного театрального занавеса, или, как сказал Думчев, у «забора» его дома, с волнением прислушивался и чувствовал: слова его идут от всего сердца, но сущность дела для меня скрыта.
Но столько было искренности в голосе Думчева, что я было подумал: «Тут нет ошибки!» Потом спохватился: «Нет, здесь ошибка. Не могут быть краски вечны! И как же так? Ведь он говорит, что крылышки эти прозрачны. Они, действительно, очень хрупки, нестойки. Нет, — решил я, — это странный обман. Он сам себя обманывает. Это заблуждение одинокого человека, затерявшегося на десятилетия в Стране Дремучих Трав».
Думчев смотрел на меня, ждал. И мне надо было что-то сказать.
— Никак не соображу, почему эти краски вечны? Что окрашено, то и выцветает.
Качались, сгибались и, как всегда, шумели травы. Думчев уже не смотрел на меня. Он пристально вглядывался в даль, точно рассматривал за могучей зеленью шумящих трав какие-то узоры, видимые только ему одному. Он говорил. Речь его была беспокойна и горестна.
— Что делать? Как разъяснить людям, что здесь совсем иные краски, чем у цветов? Желтый лютик, синий василек, ярко-красный мак выцветают, выгорают. А здесь не то, совсем не то! Как объяснить? Здесь природа красок другая. Краски моего забора не увянут и не погаснут! Никогда! Оркестр в театре создает бурю нарастающих звуков… Но где ответное нарастание красок? Ах, эта декоративная «зелень» весны, намалеванная на фанере и картоне. Меняется ли она вместе с музыкой оркестра? Нет! Краски застыли раз и навсегда…
Я слушал и говорил себе: «Заблуждение человека! Ошибка, которую он сам не видит и не замечает!»
Все глуше шумели травы, все ярче и живее горел и переливался красками великолепный занавес, за которым был дом Думчева.
Я слушал и запомнил каждое его слово.
— Пояснить все это надо людям. И тогда краски, переливаясь и радуя глаз человека, будут помогать ему трудиться, жить, будут ободрять, утешать, вдохновлять его, как музыка, как песня… Входите! Входите же в мой дом! — закончил Думчев, отодвигая бронзовую створку ворот.
Мимо нас пробежал муравей. Думчев посмотрел на него и с неожиданным беспокойством схватил свою саблю — жало осы, кинулся к муравью и воскликнул:
— Что случилось?! Что случилось?!
В его восклицании была тревога и озадаченность. Я не понимал, в чем дело, и подбежал к Думчеву.
— Неблагополучно в Стране Дремучих Трав, — сказал Думчев и стал громко считать, пристально глядя на антенны-усики муравья: — Пять, десять, двадцать… Ого! Вот беда!
Потом он остановил еще одного муравья и опять стал считать:
— Пять… десять… тридцать… сорок взмахов антенн!
— Что за странный счет!
— Прятаться надо! Думчев схватил меня за руку.
— Муравьи говорят… — прошептал он.
— Что вы! Что вы!
— Скорее домой! — вскричал Думчев. — Нет, нет! Не сюда, а в тот дом, где вы уже были, — он глубоко укрыт под землей.
И мы побежали. Но от кого мы спасались? Я стал на ходу задавать вопросы. Это было смешно и нелепо.
— Почему мы бежим?
— В травах беспокойно!
— А что же случилось?
— Не зацепитесь о корень… Муравьи мне сказали, что они крайне встревожены.
— Но разве муравьи говорят?
— Вот моя рука, держитесь… Как и все насекомые…
— Но муравьи? Ведь они не жужжат, не поют!
— Надо видеть…
— Видеть?
— Видеть — значит понять, о чем они говорят.
— Нельзя ли яснее?
— Правее, правее! До дома уже близко… Надо смотреть за быстротой взмахов антенн. Считать количество взмахов…
— Арифметический язык?!
— Вот именно, он прост и ясен. Даже самый простой таракан, когда хочет сказать: «Я устал, я отдыхаю», взмахивает антеннами только пять раз. Когда исследует новое жилище, он взмахивает пятьдесят пять раз. Когда голоден — тридцать шесть раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Помню, как об этом писалось в одной газете:
«Если половину ламп накаливания страны заменить новыми источниками света, то можно получить грандиозную экономию электроэнергии».
Великое открытие или великое заблуждение!
— Удивились? — спросил Думчев.
— Нет, нет! — отвечал я. — Тут не то слово. Это не удивление. Я очарован необычайным зрелищем!
— Только забор. Просто забор моего дома… Действительно, было чем залюбоваться: ярко-желтые краски, словно корки спелого лимона, переплетались здесь с огненными, неблекнущими расцветками осенних листьев и с холодным сизо-голубым цветом, каким бывает суровое северное небо. А ярко-белые пятнышки, черные кольца, фиолетовые полосы были разбросаны в самых причудливых сочетаниях.
Солнце играло и освещало этот гигантский своеобразный театральный занавес — «забор», как пренебрежительно назвал его Думчев.
Мы подошли поближе.
Из земли торчали косые балки. Они были усеяны твердыми, острыми, колючими шипами.
— Ноги кузнечиков — подходящий частокол для моего замка, — пояснил Думчев. — А между ними я протянул крылья бабочек. Вот эти ярко-желтые, как лимон, — крылья бабочки-крушинницы; ярко-белая буква «С» — это изнанка крыльев апрельской бабочки; череп и две кости — рисунок спинки бабочки сфинкс антропос.
Цвета гармонически сливались и закрывали частокол, Мы подошли к воротам.
Я ждал приглашения войти во двор, но Думчев не торопился:
— Вспоминаю! Скучным и однообразным был цвет домов в городах. Как унылы и грустны дома осенью, когда идет мелкий дождик. Даже неожиданный свет солнца, прорвавшийся сквозь тучи, делал их еще печальнее. Какого же цвета теперь дома в городах? Не смывает ли дождь краску с ваших домов? Не выгорает ли краска на солнце?
— Ремонт, новая окраска — и здание опять точно заново отстроено, — растерянно отвечал я.
— Краски, бочки красок! Маляры с ведрами красок, архитекторы, бесконечный труд… Смешивать и смешивать краски, чтобы получить в конце концов блеклую, быстро угасающую, скучную окраску.
— Ну да! А как же? Он продолжал:
— Пусть у людей зацветут и засверкают дома, улицы и города всеми цветами радуги. Вот так, как играют на солнце красками и переливаются прихотливыми оттенками крылья бабочек!
— Это невозможно!
— Нет, возможно! Мои цвета и краски совсем не те, к которым вы привыкли. Поймите же меня: тут совсем другое. Это не краски из бадьи маляра, здесь не химия и не пигменты! Это краски вечные, немеркнущие, это такие над которыми не властно время.
Перед нами играло невиданными красками гигинтское панно.
Я всматривался, приглядывался, но все еще не понимал Думчева.
Он выжидательно глядел на меня и почему-то был не только серьезен и сосредоточен, но, как мне показалось, грустен. Не оттого ли, что я не понимал его?
Думчев говорит: вечные краски! Но ведь крылышки у бабочек хрупкие. А живут бабочки несколько дней или неделю-другую.
Я стоял у многоцветного, лучезарного театрального занавеса, или, как сказал Думчев, у «забора» его дома, с волнением прислушивался и чувствовал: слова его идут от всего сердца, но сущность дела для меня скрыта.
Но столько было искренности в голосе Думчева, что я было подумал: «Тут нет ошибки!» Потом спохватился: «Нет, здесь ошибка. Не могут быть краски вечны! И как же так? Ведь он говорит, что крылышки эти прозрачны. Они, действительно, очень хрупки, нестойки. Нет, — решил я, — это странный обман. Он сам себя обманывает. Это заблуждение одинокого человека, затерявшегося на десятилетия в Стране Дремучих Трав».
Думчев смотрел на меня, ждал. И мне надо было что-то сказать.
— Никак не соображу, почему эти краски вечны? Что окрашено, то и выцветает.
Качались, сгибались и, как всегда, шумели травы. Думчев уже не смотрел на меня. Он пристально вглядывался в даль, точно рассматривал за могучей зеленью шумящих трав какие-то узоры, видимые только ему одному. Он говорил. Речь его была беспокойна и горестна.
— Что делать? Как разъяснить людям, что здесь совсем иные краски, чем у цветов? Желтый лютик, синий василек, ярко-красный мак выцветают, выгорают. А здесь не то, совсем не то! Как объяснить? Здесь природа красок другая. Краски моего забора не увянут и не погаснут! Никогда! Оркестр в театре создает бурю нарастающих звуков… Но где ответное нарастание красок? Ах, эта декоративная «зелень» весны, намалеванная на фанере и картоне. Меняется ли она вместе с музыкой оркестра? Нет! Краски застыли раз и навсегда…
Я слушал и говорил себе: «Заблуждение человека! Ошибка, которую он сам не видит и не замечает!»
Все глуше шумели травы, все ярче и живее горел и переливался красками великолепный занавес, за которым был дом Думчева.
Я слушал и запомнил каждое его слово.
— Пояснить все это надо людям. И тогда краски, переливаясь и радуя глаз человека, будут помогать ему трудиться, жить, будут ободрять, утешать, вдохновлять его, как музыка, как песня… Входите! Входите же в мой дом! — закончил Думчев, отодвигая бронзовую створку ворот.
Мимо нас пробежал муравей. Думчев посмотрел на него и с неожиданным беспокойством схватил свою саблю — жало осы, кинулся к муравью и воскликнул:
— Что случилось?! Что случилось?!
В его восклицании была тревога и озадаченность. Я не понимал, в чем дело, и подбежал к Думчеву.
— Неблагополучно в Стране Дремучих Трав, — сказал Думчев и стал громко считать, пристально глядя на антенны-усики муравья: — Пять, десять, двадцать… Ого! Вот беда!
Потом он остановил еще одного муравья и опять стал считать:
— Пять… десять… тридцать… сорок взмахов антенн!
— Что за странный счет!
— Прятаться надо! Думчев схватил меня за руку.
— Муравьи говорят… — прошептал он.
— Что вы! Что вы!
— Скорее домой! — вскричал Думчев. — Нет, нет! Не сюда, а в тот дом, где вы уже были, — он глубоко укрыт под землей.
И мы побежали. Но от кого мы спасались? Я стал на ходу задавать вопросы. Это было смешно и нелепо.
— Почему мы бежим?
— В травах беспокойно!
— А что же случилось?
— Не зацепитесь о корень… Муравьи мне сказали, что они крайне встревожены.
— Но разве муравьи говорят?
— Вот моя рука, держитесь… Как и все насекомые…
— Но муравьи? Ведь они не жужжат, не поют!
— Надо видеть…
— Видеть?
— Видеть — значит понять, о чем они говорят.
— Нельзя ли яснее?
— Правее, правее! До дома уже близко… Надо смотреть за быстротой взмахов антенн. Считать количество взмахов…
— Арифметический язык?!
— Вот именно, он прост и ясен. Даже самый простой таракан, когда хочет сказать: «Я устал, я отдыхаю», взмахивает антеннами только пять раз. Когда исследует новое жилище, он взмахивает пятьдесят пять раз. Когда голоден — тридцать шесть раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84