Надо полагать, проникнуть внутрь она не пыталась. Я знал, что Осита начал к себе прислушиваться. Казалось, он замкнулся в себе – на самом же деле он отчаянно пытался ощутить, что же внутри него происходит. Он заглядывал, толкал, прорывался.
– Не трогай его.
– Я понимаю, что, по-твоему, каждый в конце концов будет сам за себя, но мы пока до этой стадии не дошли. Мы еще в процессе и нужны друг другу.
– Это ты так думаешь, а он уже начал различать свой мир.
– Ты ничего не понимаешь. Я – это он, а он – это я. Его мир – мой мир.
– Я понимаю, но это только на твой взгляд.
– Почем тебе знать?
– Достаточно посмотреть на его рисунки.
Акико умолкла. Я слышал ее прерывистое дыхание.
– Оставь его, пусть побудет один.
– Нет. Ты должен заставить его выйти из спальни. Пожалуйста, сэнсэй.
– Он выйдет. Когда потребуется, он выйдет. Он не сможет составить полную картину мира без посторонней помощи.
– А если не выйдет?
– Выйдет. Вопрос в другом: будешь ли ты ему нужна. Ты не согласна?
– Почему ты такой злой?
– Когда начнешь писать собственные картины, поймешь, злой я или не злой.
Я положил трубку.
В тот день я не пошел к Акико. Не ложился допоздна, соскребая с полотна краску, снова накладывая ее и снова соскребая, бесконечно. На следующий день после полудня приехала Нацуэ.
– Я продала ту картину. Нашелся покупатель: какой-то нувориш, впервые о нем слышу.
– Ты не поленилась приехать из Токио, чтобы поделиться прискорбной вестью?
– Да нет же, это отлично. Такие покупатели целиком полагаются на мнение критиков. Это значит, что критики всерьез за тебя взялись.
Приняв душ, Нацуэ переоделась в халат, который захватила с собой.
– Я пока не поняла, пошел ли массовый спрос на твои картины. Популярность – не такая плохая штука. Многие творения благополучно пережили пик популярности и стали шедеврами. Ты потихоньку обретаешь статус гиганта.
– И что дальше?
Под полой халата сверкнули белые бедра Нацуэ.
Как-то не увязывались между собой купальный халат и накрашенное лицо, однако было в этом что-то притягательное.
– Ты не смываешь косметику, когда принимаешь душ?
– Накладывать макияж – кропотливое занятие, особенно в мои-то годы. После душа немного подправляю, и все. Снимаю только перед сном.
– Тебе не обязательно выглядеть столь живописно. То есть под душем ты моешь только тело?
– Тебе действительно кажется, что я живописна? Всего-то зима прошла, а человек изменился – тем более просидев всю зиму в своем собственном мирке. Когда снова выйдешь на люди, многие барьеры снимутся. Ты огрубел, это вроде защитного панциря.
– Как, оказывается, все банально.
– Та «Нагая» много для тебя значила?
Она вкладывала особый смысл, о котором я не задумывался. Я просто излился на полотно весь, без остатка, до опустошения. Такое случается со всеми, не только с художниками. Стоит выплеснуть чувства – на смену приходит что-то новое. Только ко мне новое не приходило, вот в чем беда.
– Я еще кое о чем думаю. Полицейские из-за убийства наведывались?
– Очень популярная тема.
– Ко мне приходил брат человека, которого подозревают в преступлении. Хотел удостовериться, что я продаю твои картины.
– Он и здесь успел побывать.
– Да, он обмолвился. Расспрашивал о тебе. Мы немного поговорили – он утверждает, что ты копия его брата. С какой стороны ни посмотри. Одно «но»: его брат рисовать не умеет – не знал, что можно самовыражаться через живопись.
Помню первую нашу встречу с Оситой: он тогда сказал, что пришел из моего сердца. Оспаривать этого мне не хотелось.
– Сказал, что как только брат увидел твои полотна, тут же бросился покупать краски, кисти, холсты. Два миллиона потратил – целую комнату захламил в родительском доме. У них известное семейство, они веками продавали кимоно.
У него была семья, деньги – все то, чего я был лишен. Вот главное наше с ним отличие.
Я открыл две банки пива, одну протянул Нацуэ. Она не сразу стала пить – долго любовалась капельками влаги на запотевших стенках.
– Нацуэ, я понимаю чувства тех, кто рисует. Когда я вижу их полотна, мне многое становится ясно. Это я к тому, что понимать чувства Койти Оситы я не собираюсь.
– Ясно.
Нацуэ отставила непочатую банку.
– Все гораздо проще. Брат пришел не один – с ним был следователь. Считают, что якобы Осита с тобой контактировал и до сих пор поддерживает связь. Он в этом уверен. Весьма здравомыслящий молодой человек, у него сильная логика. Послушать его доводы – так и согласиться недолго.
– И ты приехала разнюхивать?
Я улыбнулся, но Нацуэ не отреагировала.
– Это не важно. Полиция тебя в покое не оставит. Следствие зашло в тупик, да только подкупила их забота братца. Думаю, в этот раз они будут полюбезнее – хотят послушать твою версию.
Интересно, о ком больше брат печется? Неужели он считает, что можно запереть Оситу в сумасшедший дом, и тот продолжит заниматься живописью? Тут и сомнений нет: несвобода его задушит. Видимо, потребность засадить брата под надежный засов проистекает из других соображений: репутация семьи превыше всего.
Осита не опасен. Живет сам по себе, волнуется, что не сможет творить в одиночестве и что попытки рисовать для него неразрывно связаны с Акико. Весьма здравые опасения.
Я подкинул в очаг пару поленец, древесина пощелкала искрами и разгорелась.
– И что ты хочешь сказать?
– Ты поддерживаешь связь с Койти Оситой?
– Ну, предположим.
– Тогда ты должен известить его семью или полицию.
– Ты считаешь, что мы общаемся. Поэтому подняла вопрос.
– Да. Удивительно, ты постепенно становишься нормальным человеком. Будто передал свою одержимость кому-то другому, такому же, как ты.
– Хочешь сказать, что Осита, убивший двоих, такой же, как я?
– Знаешь, я самая заурядная женщина. И мы можем сколько угодно быть знакомы, сколько угодно вместе спать, я все равно не смогу впитать твою одержимость. Да, пусть я обычная, но все равно о тебе думаю. Я присматриваюсь к тебе, и мне многое становится ясно.
– Может, хватит уже?
– Умолкаю.
– Ты меня не спасешь. Мне достаточно, что ты рядом. И перестань все время думать.
– Хорошо, не буду.
– Зря ты мне рассказала. Не рассказала бы – считал бы тебя крутой телкой.
– Хочешь сказать, я самая обычная?
– Я тоже обычный. Теперь мне это ясно. Нацуэ пожала плечами.
– Когда гений начинает говорить, что он обычный, он становится занудой.
– И пусть.
Я засмеялся; по лицу Нацуэ не пробежало и тени улыбки.
4
Осита четыре дня не выходил из спальни на втором этаже.
На второй день я к нему поднимался, но он не открыл дверь. Я звал его, он не отзывался. Вел себя как обиженный ребенок. На третий день он перемолвился словцом с Акико и поел.
– А сегодня утром он вышел из комнаты и даже выглянул на улицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
– Не трогай его.
– Я понимаю, что, по-твоему, каждый в конце концов будет сам за себя, но мы пока до этой стадии не дошли. Мы еще в процессе и нужны друг другу.
– Это ты так думаешь, а он уже начал различать свой мир.
– Ты ничего не понимаешь. Я – это он, а он – это я. Его мир – мой мир.
– Я понимаю, но это только на твой взгляд.
– Почем тебе знать?
– Достаточно посмотреть на его рисунки.
Акико умолкла. Я слышал ее прерывистое дыхание.
– Оставь его, пусть побудет один.
– Нет. Ты должен заставить его выйти из спальни. Пожалуйста, сэнсэй.
– Он выйдет. Когда потребуется, он выйдет. Он не сможет составить полную картину мира без посторонней помощи.
– А если не выйдет?
– Выйдет. Вопрос в другом: будешь ли ты ему нужна. Ты не согласна?
– Почему ты такой злой?
– Когда начнешь писать собственные картины, поймешь, злой я или не злой.
Я положил трубку.
В тот день я не пошел к Акико. Не ложился допоздна, соскребая с полотна краску, снова накладывая ее и снова соскребая, бесконечно. На следующий день после полудня приехала Нацуэ.
– Я продала ту картину. Нашелся покупатель: какой-то нувориш, впервые о нем слышу.
– Ты не поленилась приехать из Токио, чтобы поделиться прискорбной вестью?
– Да нет же, это отлично. Такие покупатели целиком полагаются на мнение критиков. Это значит, что критики всерьез за тебя взялись.
Приняв душ, Нацуэ переоделась в халат, который захватила с собой.
– Я пока не поняла, пошел ли массовый спрос на твои картины. Популярность – не такая плохая штука. Многие творения благополучно пережили пик популярности и стали шедеврами. Ты потихоньку обретаешь статус гиганта.
– И что дальше?
Под полой халата сверкнули белые бедра Нацуэ.
Как-то не увязывались между собой купальный халат и накрашенное лицо, однако было в этом что-то притягательное.
– Ты не смываешь косметику, когда принимаешь душ?
– Накладывать макияж – кропотливое занятие, особенно в мои-то годы. После душа немного подправляю, и все. Снимаю только перед сном.
– Тебе не обязательно выглядеть столь живописно. То есть под душем ты моешь только тело?
– Тебе действительно кажется, что я живописна? Всего-то зима прошла, а человек изменился – тем более просидев всю зиму в своем собственном мирке. Когда снова выйдешь на люди, многие барьеры снимутся. Ты огрубел, это вроде защитного панциря.
– Как, оказывается, все банально.
– Та «Нагая» много для тебя значила?
Она вкладывала особый смысл, о котором я не задумывался. Я просто излился на полотно весь, без остатка, до опустошения. Такое случается со всеми, не только с художниками. Стоит выплеснуть чувства – на смену приходит что-то новое. Только ко мне новое не приходило, вот в чем беда.
– Я еще кое о чем думаю. Полицейские из-за убийства наведывались?
– Очень популярная тема.
– Ко мне приходил брат человека, которого подозревают в преступлении. Хотел удостовериться, что я продаю твои картины.
– Он и здесь успел побывать.
– Да, он обмолвился. Расспрашивал о тебе. Мы немного поговорили – он утверждает, что ты копия его брата. С какой стороны ни посмотри. Одно «но»: его брат рисовать не умеет – не знал, что можно самовыражаться через живопись.
Помню первую нашу встречу с Оситой: он тогда сказал, что пришел из моего сердца. Оспаривать этого мне не хотелось.
– Сказал, что как только брат увидел твои полотна, тут же бросился покупать краски, кисти, холсты. Два миллиона потратил – целую комнату захламил в родительском доме. У них известное семейство, они веками продавали кимоно.
У него была семья, деньги – все то, чего я был лишен. Вот главное наше с ним отличие.
Я открыл две банки пива, одну протянул Нацуэ. Она не сразу стала пить – долго любовалась капельками влаги на запотевших стенках.
– Нацуэ, я понимаю чувства тех, кто рисует. Когда я вижу их полотна, мне многое становится ясно. Это я к тому, что понимать чувства Койти Оситы я не собираюсь.
– Ясно.
Нацуэ отставила непочатую банку.
– Все гораздо проще. Брат пришел не один – с ним был следователь. Считают, что якобы Осита с тобой контактировал и до сих пор поддерживает связь. Он в этом уверен. Весьма здравомыслящий молодой человек, у него сильная логика. Послушать его доводы – так и согласиться недолго.
– И ты приехала разнюхивать?
Я улыбнулся, но Нацуэ не отреагировала.
– Это не важно. Полиция тебя в покое не оставит. Следствие зашло в тупик, да только подкупила их забота братца. Думаю, в этот раз они будут полюбезнее – хотят послушать твою версию.
Интересно, о ком больше брат печется? Неужели он считает, что можно запереть Оситу в сумасшедший дом, и тот продолжит заниматься живописью? Тут и сомнений нет: несвобода его задушит. Видимо, потребность засадить брата под надежный засов проистекает из других соображений: репутация семьи превыше всего.
Осита не опасен. Живет сам по себе, волнуется, что не сможет творить в одиночестве и что попытки рисовать для него неразрывно связаны с Акико. Весьма здравые опасения.
Я подкинул в очаг пару поленец, древесина пощелкала искрами и разгорелась.
– И что ты хочешь сказать?
– Ты поддерживаешь связь с Койти Оситой?
– Ну, предположим.
– Тогда ты должен известить его семью или полицию.
– Ты считаешь, что мы общаемся. Поэтому подняла вопрос.
– Да. Удивительно, ты постепенно становишься нормальным человеком. Будто передал свою одержимость кому-то другому, такому же, как ты.
– Хочешь сказать, что Осита, убивший двоих, такой же, как я?
– Знаешь, я самая заурядная женщина. И мы можем сколько угодно быть знакомы, сколько угодно вместе спать, я все равно не смогу впитать твою одержимость. Да, пусть я обычная, но все равно о тебе думаю. Я присматриваюсь к тебе, и мне многое становится ясно.
– Может, хватит уже?
– Умолкаю.
– Ты меня не спасешь. Мне достаточно, что ты рядом. И перестань все время думать.
– Хорошо, не буду.
– Зря ты мне рассказала. Не рассказала бы – считал бы тебя крутой телкой.
– Хочешь сказать, я самая обычная?
– Я тоже обычный. Теперь мне это ясно. Нацуэ пожала плечами.
– Когда гений начинает говорить, что он обычный, он становится занудой.
– И пусть.
Я засмеялся; по лицу Нацуэ не пробежало и тени улыбки.
4
Осита четыре дня не выходил из спальни на втором этаже.
На второй день я к нему поднимался, но он не открыл дверь. Я звал его, он не отзывался. Вел себя как обиженный ребенок. На третий день он перемолвился словцом с Акико и поел.
– А сегодня утром он вышел из комнаты и даже выглянул на улицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51