Теперь я понимаю, что имел в виду управляющий: она действительно выбирает владельца.
– Похоже, ты смотрел на нее поверхностно.
– Вот как…
– Наверно, вернее было бы сказать, что это я не смог донести сути.
– Нет, просто не в моей власти такое увидеть. Да, так вернее. На нее нельзя по-настоящему смотреть – с ума можно сойти.
– Когда начнешь писать свои картины, тогда и рассуждай.
– А я уже… – Осита расстегнул сумку, стоявшую в углу комнаты, и вынул несколько альбомов.
В них были акварели. Полных два альбома, ни одной чистой страницы.
Техники у него не было никакой. Для рисунков Оситы наличие или отсутствие умения вообще не играло никакой роли. Он не рисовал напоказ. Ему хотелось плакать, и не плакалось, хотелось закричать – не кричалось, тогда он стал рисовать.
– А зачем ты это нарисовал?
– Зря, да?
– Мне интересно, чем было вызвано такое желание.
– Просто захотелось. Никаких других причин.
– Это хорошо.
Я просматривал акварели одну за другой. Это были мольбы о помощи и крики боли. Не слишком разборчивые крики – я не улавливал голоса.
– Ну вот, я посмотрел. Что тебе сказать?
– По правде говоря, мне все равно, хороши они или плохи. Когда я увидел твои полотна, то понял: ты рисуешь то, что лежит у меня на сердце. Я подумал, что тоже могу нарисовать свое сердце, почему бы и нет.
– Ты не нарисовал его.
– Верно. Я не утверждаю, что у меня получилось.
– Значит, все это – мусор.
– Бросим в огонь?
– Сначала послушай: я не стану рассказывать, плохи твои картины или хороши. Они находятся совсем в ином измерении, это чувствуется.
Я хотел выпить еще банку пива, но воздержался.
– И не считай, что ты один. Не думай о своем одиночестве, выкинь из головы печаль. У тебя как раз потому и не получается, что ты пытаешься излить на полотно свою грусть.
– Верно. Водится такой грешок.
– Знаешь, есть нечто большее, чем грусть-тоска, только ты не пытаешься это увидеть.
– Действительно есть?
– Пока ты это не нарисуешь, я не смогу этого разглядеть.
– Думаешь, стоит попробовать, сэнсэй?
– А кто должен заглянуть внутрь собственного сердца? Я этого за тебя не сделаю.
– Но ведь ты уже нарисовал мое сердце. С первого взгляда было все понятно.
– Допустим. И все равно я тебе этого не объясню. Это откроется только тому, кто держит в руках кисть. Вот когда начнешь рисовать, сам и прочувствуешь.
– Что же мне для этого сделать.
– Берись за кисть и работай. Трудись. Я сунул в рот сигарету.
Пива больше не хотелось – теперь я вожделел по краскам и кисти.
– Я – это я, а не ты. Даже если ты порождение моего сердца, все равно ты не будешь писать, как я. Ты – другой.
– Кажется, я понимаю. Каким-то образом понимаю.
– Не мучься, сынок.
– Да я не мучаюсь, просто больно.
– Забудь о боли.
– Жестокий ты, сэнсэй.
– Я не смогу тебе помочь. Никто не сможет. Вот что я пытаюсь до тебя донести.
– Да, конечно.
– Я написал картину. Ты рассмотрел в ней свое сердце, и что? Тебе стало легче? Намного ли?
– Да не слишком.
– Тогда рисуй.
– Я понял.
Осита порвал свои альбомы и бросил в камин. Пламя вспыхнуло, разгорелось ненадолго и снова угасло.
– Из-за чего Номуру убил?
– Он исписал мои рисунки каракулями.
– Понятно.
– Спрашивал, чем они отличаются от предыдущих. Видимо, с точки зрения Номуры между рисунками не было разницы. Лучше бы он писал свои соображения на бумаге для черновиков. Он стал калякать на набросках Оситы – тому это было как нож по сердцу.
– Попробуй-ка порисовать у меня в хижине, – предложил я.
Осита кивнул. Пламя охватило очередной лист.
5
Я бежал следом за Оситой.
Впрочем, лишь вначале пути. Он постепенно отставал, и скоро я перестал ощущать его присутствие. Естественно, я не оглядывался и не останавливался, чтобы его подождать.
На обратном пути я его заметил. Мой спутник сидел в сугробе, уйдя в снег по колено. Я лишь мельком на него взглянул и побежал дальше.
Вернувшись в хижину, я сделал упражнения на растяжку, сполоснулся под душем, залпом осушил банку пива – больше по привычке. В этом я прекрасно отдавал себе отчет, но менять установившийся порядок мне не хотелось. Как раз с последним глотком приковылял Осита.
– Советую принять душ и хлебнуть пивка. Здорово освежает.
– Последую совету. Силищи у вас предостаточно.
– Вопрос привычки.
– Пожалуй, живопись выносливости требует.
– Никакой связи.
Я направился на кухню, подсушил тостов. Стряпней я занимался редко. Сварил кофе с молоком, рассчитывая только на себя.
Осита, выйдя из душа, кинул завистливый взгляд на подсушенный хлебец.
– Если голоден, сготовь себе сам. Все необходимое найдешь в холодильнике.
Осита кивнул. Завтра уже не придется ничего объяснять. Человек с точностью повторял мои действия, разве что с некоторой задержкой по времени. Иными словами, в доме завелся мой двойник.
Мы оба пользовались спортивной одеждой, банными полотенцами и столовыми приборами, однако по-настоящему существовал я один.
До трех я убивал время. Осита занимался тем же. Потом я надел кожаную куртку, Осита накинул свой «дутик» и уселся на пассажирское сиденье. За всю дорогу он не проронил ни слова.
Мы приехали к домику Акико. Я хотел познакомить их с Осито, представить ей свое второе воплощение. Было у меня предчувствие, что это знакомство сулит серьезные перемены.
На пороге Осита несколько напрягся.
Хозяйка не поинтересовалась, кого я привел. Она молча стояла перед холстом и с помощью самодельных стеков формировала из спутанной массы оттенков, форм и линий мое лицо.
Мой знакомец молча за ней наблюдал. Он явно расслабился, увидев Акико перед картиной.
Девушка буквально задыхалась от напряжения, орудуя стеками. Она проводила линию, наносила цвет, а я так и слышал звук ее голоса.
– Нет же, так неправильно, – на исходе часа вдруг выпалил Осита. – Здесь этому цвету не место.
Акико обернулась. Скользнула по мне взглядом и впилась в говорящего глазами.
– В каком смысле?
– Здесь такого цвета не должно быть. Я чувствую.
– Отвали, понял? Моя картина. Как хочу, так и рисую.
– Но это плохое сочетание.
– Давай я буду решать.
Самого Оситы девушка практически не замечала – она машинально реагировала на услышанное.
– Давай, сам попробуй. У меня есть чистый холст.
– Никогда не писал маслом.
– Нет уж, попробуй, а я буду указывать тебе, где какой цвет класть.
– Я маслом не писал, зато видел достаточно. На картины сэнсэя часами смотрел.
– И что?
– Есть вещи, которые просто видишь, и все.
– Раз так, объясни, в чем я ошиблась.
– Это словами не выразить. Так нельзя.
Я молча слушал этот обмен любезностями. Нет «неподходящих» цветов. К краскам это слово неприменимо. Хотя, с другой стороны, спор был не лишен смысла. Между собеседниками циркулировал поток взаимного понимания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
– Похоже, ты смотрел на нее поверхностно.
– Вот как…
– Наверно, вернее было бы сказать, что это я не смог донести сути.
– Нет, просто не в моей власти такое увидеть. Да, так вернее. На нее нельзя по-настоящему смотреть – с ума можно сойти.
– Когда начнешь писать свои картины, тогда и рассуждай.
– А я уже… – Осита расстегнул сумку, стоявшую в углу комнаты, и вынул несколько альбомов.
В них были акварели. Полных два альбома, ни одной чистой страницы.
Техники у него не было никакой. Для рисунков Оситы наличие или отсутствие умения вообще не играло никакой роли. Он не рисовал напоказ. Ему хотелось плакать, и не плакалось, хотелось закричать – не кричалось, тогда он стал рисовать.
– А зачем ты это нарисовал?
– Зря, да?
– Мне интересно, чем было вызвано такое желание.
– Просто захотелось. Никаких других причин.
– Это хорошо.
Я просматривал акварели одну за другой. Это были мольбы о помощи и крики боли. Не слишком разборчивые крики – я не улавливал голоса.
– Ну вот, я посмотрел. Что тебе сказать?
– По правде говоря, мне все равно, хороши они или плохи. Когда я увидел твои полотна, то понял: ты рисуешь то, что лежит у меня на сердце. Я подумал, что тоже могу нарисовать свое сердце, почему бы и нет.
– Ты не нарисовал его.
– Верно. Я не утверждаю, что у меня получилось.
– Значит, все это – мусор.
– Бросим в огонь?
– Сначала послушай: я не стану рассказывать, плохи твои картины или хороши. Они находятся совсем в ином измерении, это чувствуется.
Я хотел выпить еще банку пива, но воздержался.
– И не считай, что ты один. Не думай о своем одиночестве, выкинь из головы печаль. У тебя как раз потому и не получается, что ты пытаешься излить на полотно свою грусть.
– Верно. Водится такой грешок.
– Знаешь, есть нечто большее, чем грусть-тоска, только ты не пытаешься это увидеть.
– Действительно есть?
– Пока ты это не нарисуешь, я не смогу этого разглядеть.
– Думаешь, стоит попробовать, сэнсэй?
– А кто должен заглянуть внутрь собственного сердца? Я этого за тебя не сделаю.
– Но ведь ты уже нарисовал мое сердце. С первого взгляда было все понятно.
– Допустим. И все равно я тебе этого не объясню. Это откроется только тому, кто держит в руках кисть. Вот когда начнешь рисовать, сам и прочувствуешь.
– Что же мне для этого сделать.
– Берись за кисть и работай. Трудись. Я сунул в рот сигарету.
Пива больше не хотелось – теперь я вожделел по краскам и кисти.
– Я – это я, а не ты. Даже если ты порождение моего сердца, все равно ты не будешь писать, как я. Ты – другой.
– Кажется, я понимаю. Каким-то образом понимаю.
– Не мучься, сынок.
– Да я не мучаюсь, просто больно.
– Забудь о боли.
– Жестокий ты, сэнсэй.
– Я не смогу тебе помочь. Никто не сможет. Вот что я пытаюсь до тебя донести.
– Да, конечно.
– Я написал картину. Ты рассмотрел в ней свое сердце, и что? Тебе стало легче? Намного ли?
– Да не слишком.
– Тогда рисуй.
– Я понял.
Осита порвал свои альбомы и бросил в камин. Пламя вспыхнуло, разгорелось ненадолго и снова угасло.
– Из-за чего Номуру убил?
– Он исписал мои рисунки каракулями.
– Понятно.
– Спрашивал, чем они отличаются от предыдущих. Видимо, с точки зрения Номуры между рисунками не было разницы. Лучше бы он писал свои соображения на бумаге для черновиков. Он стал калякать на набросках Оситы – тому это было как нож по сердцу.
– Попробуй-ка порисовать у меня в хижине, – предложил я.
Осита кивнул. Пламя охватило очередной лист.
5
Я бежал следом за Оситой.
Впрочем, лишь вначале пути. Он постепенно отставал, и скоро я перестал ощущать его присутствие. Естественно, я не оглядывался и не останавливался, чтобы его подождать.
На обратном пути я его заметил. Мой спутник сидел в сугробе, уйдя в снег по колено. Я лишь мельком на него взглянул и побежал дальше.
Вернувшись в хижину, я сделал упражнения на растяжку, сполоснулся под душем, залпом осушил банку пива – больше по привычке. В этом я прекрасно отдавал себе отчет, но менять установившийся порядок мне не хотелось. Как раз с последним глотком приковылял Осита.
– Советую принять душ и хлебнуть пивка. Здорово освежает.
– Последую совету. Силищи у вас предостаточно.
– Вопрос привычки.
– Пожалуй, живопись выносливости требует.
– Никакой связи.
Я направился на кухню, подсушил тостов. Стряпней я занимался редко. Сварил кофе с молоком, рассчитывая только на себя.
Осита, выйдя из душа, кинул завистливый взгляд на подсушенный хлебец.
– Если голоден, сготовь себе сам. Все необходимое найдешь в холодильнике.
Осита кивнул. Завтра уже не придется ничего объяснять. Человек с точностью повторял мои действия, разве что с некоторой задержкой по времени. Иными словами, в доме завелся мой двойник.
Мы оба пользовались спортивной одеждой, банными полотенцами и столовыми приборами, однако по-настоящему существовал я один.
До трех я убивал время. Осита занимался тем же. Потом я надел кожаную куртку, Осита накинул свой «дутик» и уселся на пассажирское сиденье. За всю дорогу он не проронил ни слова.
Мы приехали к домику Акико. Я хотел познакомить их с Осито, представить ей свое второе воплощение. Было у меня предчувствие, что это знакомство сулит серьезные перемены.
На пороге Осита несколько напрягся.
Хозяйка не поинтересовалась, кого я привел. Она молча стояла перед холстом и с помощью самодельных стеков формировала из спутанной массы оттенков, форм и линий мое лицо.
Мой знакомец молча за ней наблюдал. Он явно расслабился, увидев Акико перед картиной.
Девушка буквально задыхалась от напряжения, орудуя стеками. Она проводила линию, наносила цвет, а я так и слышал звук ее голоса.
– Нет же, так неправильно, – на исходе часа вдруг выпалил Осита. – Здесь этому цвету не место.
Акико обернулась. Скользнула по мне взглядом и впилась в говорящего глазами.
– В каком смысле?
– Здесь такого цвета не должно быть. Я чувствую.
– Отвали, понял? Моя картина. Как хочу, так и рисую.
– Но это плохое сочетание.
– Давай я буду решать.
Самого Оситы девушка практически не замечала – она машинально реагировала на услышанное.
– Давай, сам попробуй. У меня есть чистый холст.
– Никогда не писал маслом.
– Нет уж, попробуй, а я буду указывать тебе, где какой цвет класть.
– Я маслом не писал, зато видел достаточно. На картины сэнсэя часами смотрел.
– И что?
– Есть вещи, которые просто видишь, и все.
– Раз так, объясни, в чем я ошиблась.
– Это словами не выразить. Так нельзя.
Я молча слушал этот обмен любезностями. Нет «неподходящих» цветов. К краскам это слово неприменимо. Хотя, с другой стороны, спор был не лишен смысла. Между собеседниками циркулировал поток взаимного понимания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51