левая рука соплячки занимает место у меня в паху, – мизансцена почти классическая, с нее начинается большинство триллеров, ею же заканчивается большинство мелодрам. Прежде чем тронуться с места, Анна Брейнсдофер-Пайпер несколько секунд изучает нас в зеркале заднего вида. Я хотел бы ободряюще улыбнуться Анне, но… отвожу взгляд и тычусь губами в ухо соплячки. Запах мокрого песка, запах разложившихся водорослей никуда не делся, не ушел, и есть смутное подозрение, что выбивать этот песок изо рта и вытягивать эти водоросли из волос я буду еще очень долго.
– …Вы не возражаете?
Анна Брейнсдофер-Пайпер жмет на кнопку магнитолы, я ожидаю услышать что-нибудь умиротворяюще-классическое, что-нибудь для перестилания простыней, читки Ремарка, размышлений о душе, что-нибудь воняющее высокоморальным хосписом или экскурсией в костел – ничего подобного.
Стинг. «Святая Агнесса и горящий поезд», кажется, так называется вещь.
Тоже неплохо.
– Выключи это дерьмо! – морщится соплячка. – Вот ведь туфта! Правда, Дэн?..
Анна Брейнсдофер-Пайпер умоляюще смотрит на меня. В зеркало заднего вида.
– Правда, – подтверждаю я.
– Поставь лучше вот это.
Части тела соплячки существуют совершенно автономно. Только этим можно объяснить сосредоточенность ее левой руки на моем паху, сосредоточенность и полную неподвижность. Только этим можно объяснить проворство ее правой руки: правая рука расстегивает рюкзак, вынимает плейер, открывает его, вытягивает диск и передает Анне Брейнсдофер-Пайпер. Правая рука соплячки не в курсе, что делает ее левая рука. А если была бы в курсе, то… о черт!., непременно бы присоединилась, перспективы у моего паха не самые радужные.
– Седьмой трек, – командует соплячка.
Со стоянки мы выезжаем под Земфиру.
«А девочка… девочка созрела-а-а!..»
Мне больше не удается поймать взгляд Анны Брейнсдофер-Пайпер. В зеркале заднего вида. Зато нижняя часть ее лица просматривается очень хорошо. Скорбные ноздри, скорбный подбородок, скорбные губы, сложенные в скобку или в подкову: крошечную подкову, темно-вишневую подкову, когда-то ее потерял жеребец по кличке Дэн. Салон сотрясается от голоса Земфиры, салон ходит ходуном.
Голос Земфиры – такой же наглый, как соплячка.
Голос Земфиры – такой же печальный, как мать соплячки, Анна Брейнсдофер-Пайпер.
Даже голос Земфиры никогда не сможет примирить соплячку и Анну Брейнсдофер-Пайпер. Никто, ничто и никогда не примирит их.
– Сделай громче! – командует соплячка.
– Это максимум, детка.
– Херня, херня, херня!.. А почему у тебя такая кислая физиономия, мамахен? Тебе не нравится эта музыка?
– Почему же?..
– Тебе не нравится эта музыка, потому что она – русская?
Соплячка нарывается, определенно. Если бы не паспорт, я бы таки врезал Лягушонку. Если бы не паспорт…
– Нет. Мне нравится эта музыка.
– Знаю, что не нравится. Потому что она – русская. А все русское уже давно тебе не нравится! Ты ненавидишь все русское. Может, и Дэн тебе не нравится? Он ведь тоже русский. Ну скажи, скажи, что он тебе не нравится!
– Мне… мне нравится Дэн.
Я не просто не нравлюсь Анне Брейнсдофер-Пайпер. Если бы она могла – она закатала бы меня в асфальт, утопила бы в чайной ложке (да, чайной ложки бы хватило!), бросила бы на съеденье крокодилам, вогнала бы лошадиную дозу цианистого калия, плеснула бы в рожу серной кислотой. Об этом кричит ее подбородок, ее скулы (хорошо еще, что я не вижу глаз), и лишь рот… Лишь рот Анны Брейнсдофер-Пайпер сохраняет нейтралитет – и то благодаря реликтовому слою кожи под темно-вишневой помадой. Тому самому, который никак не может забыть одного – Дэн-Дэн-Дэн.
– Мне нравится твой парень.
– Не пизди, – соплячка все еще не оставляет надежды капитально поцапаться. – И вообще… Насрать мне, что ты о нем думаешь.
– Ну что за выражения, детка!
– Русский мат. Тебе не нравится русский мат? Корчишь из себя европейскую мадам?.. И вот что… Остановишься у аптеки. У первой же аптеки, слышишь!
– Зачем?
– Нам нужно купить презервативы. Правда, Дэн? Паспорт. Паспорт. Паспорт.
– Правда, – подтверждаю я.
Я связан чертовым паспортом по рукам и ногам, мне не вырваться из его клетки, цветная фотография в нем – фотография Макса Ларина – и та имеет больше прав. Но если я даже наплюю на паспорт, то нет никаких гарантий, что Лягушонок не приведет в исполнение вторую свою угрозу: и тогда уже мои права мне будет зачитывать ближайший к месту событий полицейский. У Анны Брейнсдофер-Пайпер гораздо большая свобода маневра, странно, что она ей не пользуется. Напротив, безвольно и совершенно сомнамбулически выполняет все вздорные, за гранью разума желания соплячки. И она действительно останавливается у ближайшей аптеки – сочинительница crimi Анна Брейнсдофер-Пайпер.
– Я быстро, – соплячка выпускает на свободу мой пах, наконец-то! – И без глупостей, пожалуйста!
Это относится не только ко мне, но и к Анне.
Некоторое – совсем недолгое – время я смотрю на небо: сквозь стеклянную крышу «Пежо» оно кажется почти таким же стерильным, как платформа, на которой нас перехватила сочинительница. И почти таким же серым, как небо ЭсПэБэ, бледно-розовые и бледно-зеленые художественные подтеки на нем – не в счет. А если закрыть глаза – исчезнут и подтеки. Если закрыть глаза – можно представить себя в «Галантце» Лоры, пахнущем нейлоновыми колготками Jane В. Или – в «Тойоте Лэнд Крузер», пахнущей чистенькой, гладко вылизанной шерстью Сонни-боя. Если закрыть глаза – можно представить все, что угодно.
– Вы кажетесь мне порядочным человеком, – прерывает молчание Анна Брейнсдофер-Пайпер. На чем основан ее вывод я ума не приложу.
– Вы тоже… очень симпатичная.
– Вы ведь… не сделаете плохо моей девочке?
Эту девочку нужно поставить раком и немилосердно драть ее ремнем. А лучше – пряжкой от ремня. Драть с оттягом, с утра до вечера и с вечера до утра. Может быть, подобная экзекуция хоть немного приведет ее в чувство.
– Она очень ранима, хотя и выглядит грубоватой.
«Грубоватой» – это еще мягко сказано. Психопатка – так было бы вернее.
– …и больше всего она нуждается в друге.
– В дружке, ага, – хмыкаю я.
– Не в дружке, – поправляет меня Анна. – В друге. Который бы помог. Который защитил. Я не смогла стать ей другом, я упустила время, когда могла бы стать ей другом. И этот чудовищный, этот кошмарный возраст…
Анна Брейнсдофер-Пайпер заблуждается. Заблуждение несчастной матери, которая никак не может поверить в то, что ее дочь – психопатка. И дело не в возрасте Лягушонка, которая уже сейчас со смаком исполняет роль вполне взрослой жабы-шантажистки. Дело в тебе, Анна. Слишком уж ты хороша и слишком уродлива Лягушонок. Она бы еще могла простить тебе твою красоту. Но свое уродство уж точно не простит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
– …Вы не возражаете?
Анна Брейнсдофер-Пайпер жмет на кнопку магнитолы, я ожидаю услышать что-нибудь умиротворяюще-классическое, что-нибудь для перестилания простыней, читки Ремарка, размышлений о душе, что-нибудь воняющее высокоморальным хосписом или экскурсией в костел – ничего подобного.
Стинг. «Святая Агнесса и горящий поезд», кажется, так называется вещь.
Тоже неплохо.
– Выключи это дерьмо! – морщится соплячка. – Вот ведь туфта! Правда, Дэн?..
Анна Брейнсдофер-Пайпер умоляюще смотрит на меня. В зеркало заднего вида.
– Правда, – подтверждаю я.
– Поставь лучше вот это.
Части тела соплячки существуют совершенно автономно. Только этим можно объяснить сосредоточенность ее левой руки на моем паху, сосредоточенность и полную неподвижность. Только этим можно объяснить проворство ее правой руки: правая рука расстегивает рюкзак, вынимает плейер, открывает его, вытягивает диск и передает Анне Брейнсдофер-Пайпер. Правая рука соплячки не в курсе, что делает ее левая рука. А если была бы в курсе, то… о черт!., непременно бы присоединилась, перспективы у моего паха не самые радужные.
– Седьмой трек, – командует соплячка.
Со стоянки мы выезжаем под Земфиру.
«А девочка… девочка созрела-а-а!..»
Мне больше не удается поймать взгляд Анны Брейнсдофер-Пайпер. В зеркале заднего вида. Зато нижняя часть ее лица просматривается очень хорошо. Скорбные ноздри, скорбный подбородок, скорбные губы, сложенные в скобку или в подкову: крошечную подкову, темно-вишневую подкову, когда-то ее потерял жеребец по кличке Дэн. Салон сотрясается от голоса Земфиры, салон ходит ходуном.
Голос Земфиры – такой же наглый, как соплячка.
Голос Земфиры – такой же печальный, как мать соплячки, Анна Брейнсдофер-Пайпер.
Даже голос Земфиры никогда не сможет примирить соплячку и Анну Брейнсдофер-Пайпер. Никто, ничто и никогда не примирит их.
– Сделай громче! – командует соплячка.
– Это максимум, детка.
– Херня, херня, херня!.. А почему у тебя такая кислая физиономия, мамахен? Тебе не нравится эта музыка?
– Почему же?..
– Тебе не нравится эта музыка, потому что она – русская?
Соплячка нарывается, определенно. Если бы не паспорт, я бы таки врезал Лягушонку. Если бы не паспорт…
– Нет. Мне нравится эта музыка.
– Знаю, что не нравится. Потому что она – русская. А все русское уже давно тебе не нравится! Ты ненавидишь все русское. Может, и Дэн тебе не нравится? Он ведь тоже русский. Ну скажи, скажи, что он тебе не нравится!
– Мне… мне нравится Дэн.
Я не просто не нравлюсь Анне Брейнсдофер-Пайпер. Если бы она могла – она закатала бы меня в асфальт, утопила бы в чайной ложке (да, чайной ложки бы хватило!), бросила бы на съеденье крокодилам, вогнала бы лошадиную дозу цианистого калия, плеснула бы в рожу серной кислотой. Об этом кричит ее подбородок, ее скулы (хорошо еще, что я не вижу глаз), и лишь рот… Лишь рот Анны Брейнсдофер-Пайпер сохраняет нейтралитет – и то благодаря реликтовому слою кожи под темно-вишневой помадой. Тому самому, который никак не может забыть одного – Дэн-Дэн-Дэн.
– Мне нравится твой парень.
– Не пизди, – соплячка все еще не оставляет надежды капитально поцапаться. – И вообще… Насрать мне, что ты о нем думаешь.
– Ну что за выражения, детка!
– Русский мат. Тебе не нравится русский мат? Корчишь из себя европейскую мадам?.. И вот что… Остановишься у аптеки. У первой же аптеки, слышишь!
– Зачем?
– Нам нужно купить презервативы. Правда, Дэн? Паспорт. Паспорт. Паспорт.
– Правда, – подтверждаю я.
Я связан чертовым паспортом по рукам и ногам, мне не вырваться из его клетки, цветная фотография в нем – фотография Макса Ларина – и та имеет больше прав. Но если я даже наплюю на паспорт, то нет никаких гарантий, что Лягушонок не приведет в исполнение вторую свою угрозу: и тогда уже мои права мне будет зачитывать ближайший к месту событий полицейский. У Анны Брейнсдофер-Пайпер гораздо большая свобода маневра, странно, что она ей не пользуется. Напротив, безвольно и совершенно сомнамбулически выполняет все вздорные, за гранью разума желания соплячки. И она действительно останавливается у ближайшей аптеки – сочинительница crimi Анна Брейнсдофер-Пайпер.
– Я быстро, – соплячка выпускает на свободу мой пах, наконец-то! – И без глупостей, пожалуйста!
Это относится не только ко мне, но и к Анне.
Некоторое – совсем недолгое – время я смотрю на небо: сквозь стеклянную крышу «Пежо» оно кажется почти таким же стерильным, как платформа, на которой нас перехватила сочинительница. И почти таким же серым, как небо ЭсПэБэ, бледно-розовые и бледно-зеленые художественные подтеки на нем – не в счет. А если закрыть глаза – исчезнут и подтеки. Если закрыть глаза – можно представить себя в «Галантце» Лоры, пахнущем нейлоновыми колготками Jane В. Или – в «Тойоте Лэнд Крузер», пахнущей чистенькой, гладко вылизанной шерстью Сонни-боя. Если закрыть глаза – можно представить все, что угодно.
– Вы кажетесь мне порядочным человеком, – прерывает молчание Анна Брейнсдофер-Пайпер. На чем основан ее вывод я ума не приложу.
– Вы тоже… очень симпатичная.
– Вы ведь… не сделаете плохо моей девочке?
Эту девочку нужно поставить раком и немилосердно драть ее ремнем. А лучше – пряжкой от ремня. Драть с оттягом, с утра до вечера и с вечера до утра. Может быть, подобная экзекуция хоть немного приведет ее в чувство.
– Она очень ранима, хотя и выглядит грубоватой.
«Грубоватой» – это еще мягко сказано. Психопатка – так было бы вернее.
– …и больше всего она нуждается в друге.
– В дружке, ага, – хмыкаю я.
– Не в дружке, – поправляет меня Анна. – В друге. Который бы помог. Который защитил. Я не смогла стать ей другом, я упустила время, когда могла бы стать ей другом. И этот чудовищный, этот кошмарный возраст…
Анна Брейнсдофер-Пайпер заблуждается. Заблуждение несчастной матери, которая никак не может поверить в то, что ее дочь – психопатка. И дело не в возрасте Лягушонка, которая уже сейчас со смаком исполняет роль вполне взрослой жабы-шантажистки. Дело в тебе, Анна. Слишком уж ты хороша и слишком уродлива Лягушонок. Она бы еще могла простить тебе твою красоту. Но свое уродство уж точно не простит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113