», страшные бабы, глазу не на чем остановиться, оба раза я желал, чтобы хоть кто-нибудь из них свалился с бревна и переломал себе ноги, и руки тоже, а лучше было бы, чтобы свалились все, и не только с бревна, но и с брусьев, это неполиткорректно, милый, это дурной тон, ксенофобия давно вышла из моды, ксенофобам не продадут ни одного диска Большой энциклопедии «Кирилл и Мефодий», даже на скромный Автосалон-2004 рассчитывать не приходится, ксенофобам в приличном заведении, практикующим реггей «in live», не выдадут ключа от сортира, и ни один официант не возьмет у ксенофоба на чай больше пяти рублей, если твоя кошка – ксенофоб, утопи ее котят! В гробу я тебя видел, Лора!.. Грязные румыны нас ненавидят и считают, что самое время поучить нас демократии, суки, хуже только поляки, вот черт… Оказывается, клятых пшеков я ненавижу даже больше, чем романешти, вот кому бы я пустил шляхетскую кровь, вот чьи изъеденные гонором мозги я размазал бы по проезжей части Дворцового моста!..
Но и румын будет достаточно.
Вернее, одного грязного румына, который стоит сейчас в трех метрах от меня.
Мне хочется проделать ему дырку в черепе немедленно, положить пулю не промеж глаз (глаза Тома мне совсем не нравятся, близко посаженные, тусклые румынские глаза), лучше всего целиться в лоб, в лобную кость, нужно только подпустить его ближе и…
Меня трясет, как в ознобе, ноги подкашиваются, не вовремя я затеял эту склоку с Томом, не вовремя. Не потому, что мне не хватит запала, с этим-то как раз все в порядке, просто я хреново себя чувствую.
Что-то среднее между вирусным гриппом и лихорадкой, еще несколько секунд назад ими и не пахло, не пахло ничем, кроме торжества здоровой, очистительной ненависти. Теперь же сердце колотится где-то в горле, во рту пузырится липкая слюна, по спине градом стекает пот.
– Я смотрю, ты уже в штаны наложил? – почти отеческим голосом спрашивает Кожаный Том.
Ах ты, грязный румын!
– С чего это ты взял, ублюдок?
– Видок у тебя неважнецкий.
– Это ничего. Зато падалью от меня не несет.
– А от меня, значит, несет?
– Еще как!
Том на полусогнутых медленно приближается ко мне, икры пружинят в бойцовской стойке, пальцы сжимаются в кулаки, пара мгновений – и до меня долетит запах чеснока, известно, что все румыны натирают волосы чесноком, чтобы они лучше росли. Они натирают волосы и натираются сами, и засовывают чеснок в карманы – в качестве профилактики, и от простуды, и от Дракулы. Чеснок – это все, что можно найти в их карманах, денег там отродясь не было.
Никакой Кожаный Том не румын, но это уже не имеет значения.
Тем более теперь, когда он приблизился вплотную.
– И чего ты взъелся, парень? – спрашивает он у меня довольно миролюбивым тоном. – Это ведь не твоя девушка.
– И что?
Если бы она была твоей девушкой – дело другое. Но она вела себя так, как будто она свободна. Что дурного в том, что я угостил пивом симпатичную девушку и решил… гм… узнать ее поближе. Тем более если она не против.
– А она не против?
– Она не против.
– Она тебе об этом сказала?
– О таких вещах не говорят. – Кожаный Том смотрит на меня с сожалением, только этого не хватало! – О таких вещах дают понять.
– Значит, она дала тебе понять?
– Ты меня достал, старик, – Тому все еще не хочется драться со мной, проклятье.
– Ты достал меня с самого начала. Как только я увидел твою гнусную харю. Меня чуть не стошнило. Меня и сейчас тошнит.
– Проблюйся, – меланхолично советует Том. – А потом поговорим нормально. Как мужик с мужиком. Без истерик.
– Ты считаешь, у меня истерика?
– Да пошел ты!..
Сукин сын Том, трусливый, как и любой румын, опять поворачивается ко мне спиной, но теперь он уходит, не бежит, нет, – уходит, сохраняя свое румынское достоинство, цена которому – долька чеснока. И стоит мне увидеть его спину, как все симптомы лихорадки и вирусного гриппа проходят сами собой. Я снова полон сил, легкости и ярости, я снова чувствую себя живым.
Подстегиваемый этим чувством, я в два прыжка нагоняю Тома и сбиваю с ног. Он валится, как подкошенный, он не ожидал подобного вероломства с моей стороны, несколько минут мы катаемся по земле, издавая нечленораздельные, первобытные звуки.
– Ах ты, гад! – хрипит Том.
Он сильнее меня, много сильнее, но это уже не имеет значения.
Нужно только выбрать подходящий момент.
И подходящий момент наступает – именно тогда, когда Том безнадежно подминает меня, теперь ему остается только – приподняться и ударить меня в кадык ребром ладони. Рука занесена, я вижу на ней каждый волосок, я вижу небрежно состриженные ногти, я вижу въевшиеся в кожу частицы металла, еще мгновение, еще… теперь пора.
Он не сразу понимает, что произошло.
Ничего выдающегося – с моей точки зрения. Всего лишь пистолетное дуло, упершееся ему в живот, – именно так приводят в чувство зарвавшихся румын, именно так превращают их внутренности в мамалыгу. Только теперь я до конца понимаю массажиста Хайяо, только теперь я до конца понимаю беднягу Брэндона, эй, ребята, я на вашей стороне! И эта сторона мне нравится. Какой-нибудь политкорректный хрен из доставшей всех до печенок Хельсинкской группы может тявкнуть, что это темная сторона, мне на это наплевать.
Тем более что в темноте я вижу, как днем, следовательно – темнота и есть день.
– Ты что это? – Том едва шевелит губами.
– А что?
– Что это у тебя?
– Пушка. И не у меня, а у тебя. В кишках.
– Тварь такая…
– Полегче на поворотах, плейбой. Опытным путем установлено, что кишки вываливаются в течение трех секунд.
Подбородок Тома дергается от ужаса. Как бы ты не обоссался, дружок.
Об этом я и не подумал, это может испортить картину, я вовсе не этого добиваюсь.
– Ты ненормальный сукин сын! – Видно, что рот Тома открывается вовсе не по его воле, румынские штучки, хотя нет, скорее – польские. Пшеки – они такие, они бы и рады заткнуться, но гонят и гонят пургу, себе во вред. Так и произошло с моим единственным знакомым поляком, борцом с авторитаризмом, свои сраные гуманистические идейки он толкал на светских вечеринках по случаю открытия FM-станций, и на благотворительных обедах в честь Дня пожилого человека, и на сборищах сатанистов Кировского района, и на заседаниях секции книжной графики Союза художников, и в среде проституток со Староневского. Проститутки в конце концов его и погубили: сдали сутенерам, патриотам и вообще – отличным парням без рефлексий по поводу прав человека, и те пришпилили нудного поляка. И ладанка с Лехом Валенсой не помогла, хотя, говорят, после смерти пшека замироточила.
– Ненормальный сукин сын… ненормальный.
– Заткнись!
Том послушно затыкается, никаких весомых аргументов против «Глока» у него нет.
– Сладенькая маленькая пуля из хорошенькой голубой пушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Но и румын будет достаточно.
Вернее, одного грязного румына, который стоит сейчас в трех метрах от меня.
Мне хочется проделать ему дырку в черепе немедленно, положить пулю не промеж глаз (глаза Тома мне совсем не нравятся, близко посаженные, тусклые румынские глаза), лучше всего целиться в лоб, в лобную кость, нужно только подпустить его ближе и…
Меня трясет, как в ознобе, ноги подкашиваются, не вовремя я затеял эту склоку с Томом, не вовремя. Не потому, что мне не хватит запала, с этим-то как раз все в порядке, просто я хреново себя чувствую.
Что-то среднее между вирусным гриппом и лихорадкой, еще несколько секунд назад ими и не пахло, не пахло ничем, кроме торжества здоровой, очистительной ненависти. Теперь же сердце колотится где-то в горле, во рту пузырится липкая слюна, по спине градом стекает пот.
– Я смотрю, ты уже в штаны наложил? – почти отеческим голосом спрашивает Кожаный Том.
Ах ты, грязный румын!
– С чего это ты взял, ублюдок?
– Видок у тебя неважнецкий.
– Это ничего. Зато падалью от меня не несет.
– А от меня, значит, несет?
– Еще как!
Том на полусогнутых медленно приближается ко мне, икры пружинят в бойцовской стойке, пальцы сжимаются в кулаки, пара мгновений – и до меня долетит запах чеснока, известно, что все румыны натирают волосы чесноком, чтобы они лучше росли. Они натирают волосы и натираются сами, и засовывают чеснок в карманы – в качестве профилактики, и от простуды, и от Дракулы. Чеснок – это все, что можно найти в их карманах, денег там отродясь не было.
Никакой Кожаный Том не румын, но это уже не имеет значения.
Тем более теперь, когда он приблизился вплотную.
– И чего ты взъелся, парень? – спрашивает он у меня довольно миролюбивым тоном. – Это ведь не твоя девушка.
– И что?
Если бы она была твоей девушкой – дело другое. Но она вела себя так, как будто она свободна. Что дурного в том, что я угостил пивом симпатичную девушку и решил… гм… узнать ее поближе. Тем более если она не против.
– А она не против?
– Она не против.
– Она тебе об этом сказала?
– О таких вещах не говорят. – Кожаный Том смотрит на меня с сожалением, только этого не хватало! – О таких вещах дают понять.
– Значит, она дала тебе понять?
– Ты меня достал, старик, – Тому все еще не хочется драться со мной, проклятье.
– Ты достал меня с самого начала. Как только я увидел твою гнусную харю. Меня чуть не стошнило. Меня и сейчас тошнит.
– Проблюйся, – меланхолично советует Том. – А потом поговорим нормально. Как мужик с мужиком. Без истерик.
– Ты считаешь, у меня истерика?
– Да пошел ты!..
Сукин сын Том, трусливый, как и любой румын, опять поворачивается ко мне спиной, но теперь он уходит, не бежит, нет, – уходит, сохраняя свое румынское достоинство, цена которому – долька чеснока. И стоит мне увидеть его спину, как все симптомы лихорадки и вирусного гриппа проходят сами собой. Я снова полон сил, легкости и ярости, я снова чувствую себя живым.
Подстегиваемый этим чувством, я в два прыжка нагоняю Тома и сбиваю с ног. Он валится, как подкошенный, он не ожидал подобного вероломства с моей стороны, несколько минут мы катаемся по земле, издавая нечленораздельные, первобытные звуки.
– Ах ты, гад! – хрипит Том.
Он сильнее меня, много сильнее, но это уже не имеет значения.
Нужно только выбрать подходящий момент.
И подходящий момент наступает – именно тогда, когда Том безнадежно подминает меня, теперь ему остается только – приподняться и ударить меня в кадык ребром ладони. Рука занесена, я вижу на ней каждый волосок, я вижу небрежно состриженные ногти, я вижу въевшиеся в кожу частицы металла, еще мгновение, еще… теперь пора.
Он не сразу понимает, что произошло.
Ничего выдающегося – с моей точки зрения. Всего лишь пистолетное дуло, упершееся ему в живот, – именно так приводят в чувство зарвавшихся румын, именно так превращают их внутренности в мамалыгу. Только теперь я до конца понимаю массажиста Хайяо, только теперь я до конца понимаю беднягу Брэндона, эй, ребята, я на вашей стороне! И эта сторона мне нравится. Какой-нибудь политкорректный хрен из доставшей всех до печенок Хельсинкской группы может тявкнуть, что это темная сторона, мне на это наплевать.
Тем более что в темноте я вижу, как днем, следовательно – темнота и есть день.
– Ты что это? – Том едва шевелит губами.
– А что?
– Что это у тебя?
– Пушка. И не у меня, а у тебя. В кишках.
– Тварь такая…
– Полегче на поворотах, плейбой. Опытным путем установлено, что кишки вываливаются в течение трех секунд.
Подбородок Тома дергается от ужаса. Как бы ты не обоссался, дружок.
Об этом я и не подумал, это может испортить картину, я вовсе не этого добиваюсь.
– Ты ненормальный сукин сын! – Видно, что рот Тома открывается вовсе не по его воле, румынские штучки, хотя нет, скорее – польские. Пшеки – они такие, они бы и рады заткнуться, но гонят и гонят пургу, себе во вред. Так и произошло с моим единственным знакомым поляком, борцом с авторитаризмом, свои сраные гуманистические идейки он толкал на светских вечеринках по случаю открытия FM-станций, и на благотворительных обедах в честь Дня пожилого человека, и на сборищах сатанистов Кировского района, и на заседаниях секции книжной графики Союза художников, и в среде проституток со Староневского. Проститутки в конце концов его и погубили: сдали сутенерам, патриотам и вообще – отличным парням без рефлексий по поводу прав человека, и те пришпилили нудного поляка. И ладанка с Лехом Валенсой не помогла, хотя, говорят, после смерти пшека замироточила.
– Ненормальный сукин сын… ненормальный.
– Заткнись!
Том послушно затыкается, никаких весомых аргументов против «Глока» у него нет.
– Сладенькая маленькая пуля из хорошенькой голубой пушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113