Для развлечения я перешел к частностям и несколько дней посещал собрания так называемых «святых», желая выяснить, нельзя ли достигнуть чего-нибудь через их посредство. Не могу сказать, чтобы эта попытка увенчалась тем успехом, которого я от нее ожидал. Я выслушал долгие мудреные прения, убедился, что внешности придается больше значения, чем сущности, и подвергался непрестанным и неоправданным покушениям на мой карман. Взгляд на благотворительность со столь близкого расстояния различал немало темных пятен — вот так блеск солнца показывает недостатки красивых лиц, ускользающие от взора при смягченном искусственном освещении, более для них подходящем. И вскоре я только через определенные промежутки посылал свои взносы, но собрания посещать перестал. Этот опыт дал мне возможность заметить, что человеческие добродетели, как тоненькие свечки, светят лучше всего в темноте и что своим сиянием они обязаны главным образом атмосфере окружающего их «испорченного мира». От размышлений я вернулся к фактам.
Существование рабства уже несколько лет волновало добросердечных людей, и, обнаружив в своей душе странное безразличие к этому важному вопросу, я купил по пятисот рабов обоего пола, чтобы пробудить в себе сочувствие к ним. Это заставило меня ближе познакомиться с Соединенными Штатами Америки, страной, которую я старался вычеркнуть из своей памяти, ибо, развивая в себе, как сказано, любовь к человечеству, я все же не находил нужным настолько удаляться от своей родины. Нет правил без исключений, и я, признаться, был очень склонен считать, что янки вполне могут обойтись без английской благотворительности. Однако что поделаешь! Негры привели меня на берега Миссисипи, я вскоре стал владельцем сахарной и хлопковой плантаций. Кроме всего этого, я имел еще долю в разных тихоокеанских судоходных компаниях, владел коралловыми и перламутровыми промыслами и послал агента к королю Тамамамаа с предложением учредить совместную монополию на торговлю сандаловым деревом. Земля со всем, что она могла дать, приобрела новое великолепие в моих глазах. Я выполнил существенное условие экономистов, юристов, торговцев конституциями, всех «талантов и почтенных людей» и имел вклады в делах половины обществ мира. Я был подготовлен к тому, чтобы управлять, чтобы советовать, приказывать большинству обитателей христианского мира, ибо принимал их процветание близко к сердцу, поскольку оно зависело от моего. Сто раз я готов был вскочить в почтовую карету и помчаться в усадьбу мистера Этерингтона, чтобы сложить мой новорожденный союз с человечеством и все проистекавшее от него блаженство к ногам Анны. Но страшная мысль о моногамии и о ее иссушающем влиянии на чувство к прочим людям всякий раз останавливала меня. Я писал Анне каждую неделю, делал ее участницей многих моих радостей, но, к сожалению, ни разу не получил от нее хотя бы строчку в ответ. Успешно освободившись от эгоизма и закрепив свою связь с человечеством, я покинул Англию ради филантропической инспекционной поездки. Не стану утомлять читателя рассказом о моих странствиях по исхоженным тропам континента, но сразу перенесу его в Париж, куда я прибыл 17 мая 1819 года. Я многое повидал, находил, что стал лучше, и, непрестанно размышляя о своей системе, видел ее достоинства столь же ясно, как Наполеон видел знаменитую звезду, ускользавшую от менее зоркого глаза его дяди кардинала. В то же время, как это часто бывает с тем, кто сосредоточивает всю свою энергию на чем-то одном, идеи, первоначально составлявшие определенную часть моей теории, начали претерпевать изменения, по мере того как непосредственные впечатления и более практические соображения обнаруживали их недостатки и непоследовательность. Что касается Анны, безмятежной, нежной, скромной и в то же время воплощавшей в себе все женское очарование, то ее образ за последний год преследовал меня с настойчивостью, которая могла бы подорвать даже систему мироздания Ньютона. Я уже спрашивал себя, не уравновесит ли поддержка такой любящей и верной жены отрицательные стороны полного сужения интересов в отношении женского пола.
Эта мысль успела превратиться в убеждение, когда на одном из бульваров я встретил старого соседа мистера Этерингтона и он подробно рассказал мне о делах семьи. Расхвалив красоту и душевные качества Анны, он упомянул о том, что совсем недавно она отказала пэру, который обладал всеми преимуществами молодости, богатства, происхождения и доброго имени и остановил на ней свой выбор в силу глубокой уверенности в ее достоинствах и в ее способности сделать счастливым каждого разумного человека.
Я нисколько не сомневался в своей власти над сердцем Анны. Она доказывала мне это тысячу раз. Да и я часто давал ей понять, как высоко я ее ценю и как я ею дорожу, хотя я все еще не набрался решимости прямо просить ее руки. Но теперь, услышав эту новость, я понял, что все мои колебания кончились. Наскоро простившись с моим старым знакомым, я поспешил домой и написал следующее письмо:
«Дорогая, драгоценная, нет, — драгоценнейшая Анна Утром на бульваре я встретил вашего старого соседа мистера.., и мы целый час только и говорили, что о тебе. Хотя мною и владела неутолимая жажда открыть свое сердце всему человеческому роду, все же, Анна, боюсь, я любил тебя одну! Разлука не только не расширяет, а, напротив, по-видимому, даже суживает круг моих чувств, которые сосредоточены на твоем милом облике и твоих высоких достоинствах. Мой прежний план оказался неудовлетворительным, и я начинаю думать, что один только брак может обеспечить мне свободу мыслей и действия, без которой невозможно посвятить должное внимание остальному человечеству. Ты в моих мечтах сопровождала меня всегда по морю и по суше, в часы опасности и мирного покоя, во все времена года, при всех обстоятельствах, и я не вижу, почему те, кто душою всегда вместе, должны быть разделены пространством. Тебе стоит только шепнуть словечко, обнадежить, намекнуть на согласие, и я, раскаявшийся бродяга, брошусь к твоим ногам и буду молить о милосердии. Но, соединившись, мы не заблудимся на узких и темных стезях себялюбия, а вместе пойдем к еще более полному единению с прекрасным мирозданием, коего ты самая божественная часть.
Драгоценная, драгоценная моя Анна, навсегда принадлежащий тебе и всему человечеству
Джон Голденкалф».
Если в тот час, когда было написано, запечатано и отправлено это письмо, на свете был счастливый молодой человек, это был я. Жребий был брошен; я вышел на улицу обновленным, как бы переродившимся. Что бы ни случилось, в Анне я был уверен. Ее кротость будет успокаивать мою раздражительность, ее благоразумие — умерять мою энергию, ее мягкая, но стойкая привязанность — умиротворять мою душу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Существование рабства уже несколько лет волновало добросердечных людей, и, обнаружив в своей душе странное безразличие к этому важному вопросу, я купил по пятисот рабов обоего пола, чтобы пробудить в себе сочувствие к ним. Это заставило меня ближе познакомиться с Соединенными Штатами Америки, страной, которую я старался вычеркнуть из своей памяти, ибо, развивая в себе, как сказано, любовь к человечеству, я все же не находил нужным настолько удаляться от своей родины. Нет правил без исключений, и я, признаться, был очень склонен считать, что янки вполне могут обойтись без английской благотворительности. Однако что поделаешь! Негры привели меня на берега Миссисипи, я вскоре стал владельцем сахарной и хлопковой плантаций. Кроме всего этого, я имел еще долю в разных тихоокеанских судоходных компаниях, владел коралловыми и перламутровыми промыслами и послал агента к королю Тамамамаа с предложением учредить совместную монополию на торговлю сандаловым деревом. Земля со всем, что она могла дать, приобрела новое великолепие в моих глазах. Я выполнил существенное условие экономистов, юристов, торговцев конституциями, всех «талантов и почтенных людей» и имел вклады в делах половины обществ мира. Я был подготовлен к тому, чтобы управлять, чтобы советовать, приказывать большинству обитателей христианского мира, ибо принимал их процветание близко к сердцу, поскольку оно зависело от моего. Сто раз я готов был вскочить в почтовую карету и помчаться в усадьбу мистера Этерингтона, чтобы сложить мой новорожденный союз с человечеством и все проистекавшее от него блаженство к ногам Анны. Но страшная мысль о моногамии и о ее иссушающем влиянии на чувство к прочим людям всякий раз останавливала меня. Я писал Анне каждую неделю, делал ее участницей многих моих радостей, но, к сожалению, ни разу не получил от нее хотя бы строчку в ответ. Успешно освободившись от эгоизма и закрепив свою связь с человечеством, я покинул Англию ради филантропической инспекционной поездки. Не стану утомлять читателя рассказом о моих странствиях по исхоженным тропам континента, но сразу перенесу его в Париж, куда я прибыл 17 мая 1819 года. Я многое повидал, находил, что стал лучше, и, непрестанно размышляя о своей системе, видел ее достоинства столь же ясно, как Наполеон видел знаменитую звезду, ускользавшую от менее зоркого глаза его дяди кардинала. В то же время, как это часто бывает с тем, кто сосредоточивает всю свою энергию на чем-то одном, идеи, первоначально составлявшие определенную часть моей теории, начали претерпевать изменения, по мере того как непосредственные впечатления и более практические соображения обнаруживали их недостатки и непоследовательность. Что касается Анны, безмятежной, нежной, скромной и в то же время воплощавшей в себе все женское очарование, то ее образ за последний год преследовал меня с настойчивостью, которая могла бы подорвать даже систему мироздания Ньютона. Я уже спрашивал себя, не уравновесит ли поддержка такой любящей и верной жены отрицательные стороны полного сужения интересов в отношении женского пола.
Эта мысль успела превратиться в убеждение, когда на одном из бульваров я встретил старого соседа мистера Этерингтона и он подробно рассказал мне о делах семьи. Расхвалив красоту и душевные качества Анны, он упомянул о том, что совсем недавно она отказала пэру, который обладал всеми преимуществами молодости, богатства, происхождения и доброго имени и остановил на ней свой выбор в силу глубокой уверенности в ее достоинствах и в ее способности сделать счастливым каждого разумного человека.
Я нисколько не сомневался в своей власти над сердцем Анны. Она доказывала мне это тысячу раз. Да и я часто давал ей понять, как высоко я ее ценю и как я ею дорожу, хотя я все еще не набрался решимости прямо просить ее руки. Но теперь, услышав эту новость, я понял, что все мои колебания кончились. Наскоро простившись с моим старым знакомым, я поспешил домой и написал следующее письмо:
«Дорогая, драгоценная, нет, — драгоценнейшая Анна Утром на бульваре я встретил вашего старого соседа мистера.., и мы целый час только и говорили, что о тебе. Хотя мною и владела неутолимая жажда открыть свое сердце всему человеческому роду, все же, Анна, боюсь, я любил тебя одну! Разлука не только не расширяет, а, напротив, по-видимому, даже суживает круг моих чувств, которые сосредоточены на твоем милом облике и твоих высоких достоинствах. Мой прежний план оказался неудовлетворительным, и я начинаю думать, что один только брак может обеспечить мне свободу мыслей и действия, без которой невозможно посвятить должное внимание остальному человечеству. Ты в моих мечтах сопровождала меня всегда по морю и по суше, в часы опасности и мирного покоя, во все времена года, при всех обстоятельствах, и я не вижу, почему те, кто душою всегда вместе, должны быть разделены пространством. Тебе стоит только шепнуть словечко, обнадежить, намекнуть на согласие, и я, раскаявшийся бродяга, брошусь к твоим ногам и буду молить о милосердии. Но, соединившись, мы не заблудимся на узких и темных стезях себялюбия, а вместе пойдем к еще более полному единению с прекрасным мирозданием, коего ты самая божественная часть.
Драгоценная, драгоценная моя Анна, навсегда принадлежащий тебе и всему человечеству
Джон Голденкалф».
Если в тот час, когда было написано, запечатано и отправлено это письмо, на свете был счастливый молодой человек, это был я. Жребий был брошен; я вышел на улицу обновленным, как бы переродившимся. Что бы ни случилось, в Анне я был уверен. Ее кротость будет успокаивать мою раздражительность, ее благоразумие — умерять мою энергию, ее мягкая, но стойкая привязанность — умиротворять мою душу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114