Демидов прошелся по горнице, пригрозил:
— Погоди-ко, будешь ты, сукин пес, в Гамбурге, где раки зимуют!
Голос хозяина прозвучал жестко.
В одиннадцатом часу утра Демидов приехал во дворец.
Царедворцы не хотели пустить, но упрямый заводчик уселся в кресло и пригрозил спальничему:
— С места не сойду, пока не оповестите о моем приезде царицу-матушку. Приехал я с прибылями государевой казне…
За окном стлался холодный туман; зимнее питербурхское утро вставало поздно. По коридорам бегали непричесанные заспанные фрейлины. Акинфий заметил среди них большеглазую с темной мушкой, ту самую, которая на приеме у царицы улыбалась ему. Фрейлина торопливо шла через приемную.
Демидов силился вспомнить придворный этикет, но так и не вспомнил.
— Камер-фрау, ваше степенство, сударыня, одну минутку обождите! — вставая, торопливо сказал он фрейлине.
Придворная жеманница удивленно посмотрела на Демидова, одетого все в тот же французский кафтан и парик, и вдруг узнала его.
— Красавушка-барышня! — Акинфий схватил руку фрейлины, стремясь поцеловать.
Девушка с удивлением рассматривала заводчика и вдруг весело засмеялась:
— Как вы сюда попали, сударь?
— Заботы привели, матушка-сударыня. Царицу-матушку повидать надобно по важному делу.
Фрейлина прижала к губам тонкий пальчик с колечком, на котором сверкнула капелька бирюзы. Акинфию стало легко на душе, он осмелел и медведем пошел на фрейлину:
— Руду нашел, серебро нашел, хочу государыне к стопам положить! — гаркнул Акинфий; под его крепкими ногами потрескивал паркет.
— Тс… Тсс… — Придворная погрозила пальчиком. Однако по всему было видно, что кряжистый уралец пришелся ей по сердцу своей напористостью. Она пообещала: — Их величество еще в постели, но я осмелюсь доложить…
Не успел Акинфий опомниться и договориться, как она легкими шажками убежала…
В приемную, семеня ножками, опять вошел дворецкий.
— На! — Демидов кинул ему горсть серебряных рублевиков. — Схоронись, не мозоль моих глаз!
Дворецкий сухими ручками сгреб рубли, но не уходил.
Акинфий не садился, топтался, сопел и с нетерпением поглядывал на дверь в дальние покои, в которых, по его догадке, пребывала государыня.
Наконец, к изумлению дворецкого, из внутренних покоев вышла бойкая фрейлина и, сделав перед Демидовым реверанс, пригласила:
— Пожалуйте! Их императорское величество просят…
Демидов, стуча каблуками, твердым шагом ринулся в спальню.
Анна Иоанновна сидела облаченной и тревожно смотрела на заводчика:
— Что случилось, Никитич? Ты ни свет ни заря пожаловал.
Демидов упал перед царицей на колени:
— Не могу утерпеть, государыня-матушка, от радости. Людишки мои нежданно-негаданно в Сибири у Колывань-озера открыли серебряную руду. Бью челом и прошу вас, милостивая матушка, принять открытое… Не худое серебришко!
Лицо царицы построжало, она укоризненно покачала головой:
— Ой, хитришь ты, Никитич, перед своей государыней! По глазам твоим вижу.
— Что ты, государыня-матушка, чистосердечно мыслю государству прибыль принесть!
Тяжело дыша, Анна Иоанновна встала, взяла Акинфия за плечо, подняла:
— Вижу, насквозь вижу тебя, Никитич. Но за расторопность и хватку твою щажу тебя…
Демидов приложился к руке царицы. Она немного подумала и, как бы вспомнив что-то, торжественным тоном сказала:
— Жалую тебе, Никитич, то, о чем просишь. Пойди благодари герцога Эрнеста, хвалит больно тебя.
Царица еще раз поднесла к губам Демидова руку и, осчастливив его вялой улыбкой, удалилась в другой покой. Неизвестно откуда вынырнула большеглазая фрейлина, схватила Акинфия за руку:
— Теперь вам надо уходить: аудиенция окончена.
Она провела Демидова в приемную.
— Уф-ф! — шумно вздохнула она. — Какой вы неловкий!
Акинфий встрепенулся.
— То верно, — неловкий, зато силен. Вот!
Он согнул свою руку. И тут совершенно неожиданно для него приключился большой конфуз: рукав бархатного наряда не выдержал, лопнул по швам.
— Медведь! — восторженно заблестели глаза девушки.
Акинфий покраснел, растерялся. Из покоев по паркету раздались гулкие шаги. Фрейлина толкнула Акинфия в плечо.
— Уходите скорей, нас могут заметить. Ну!
Демидов, придерживая лопнувший рукав, быстро и ловко юркнул к выходу.
Спустя три часа Акинфий Никитич ходил по обширным покоям; батя строил их широко и привольно. В покоях стояла прохлада, в углах выступила изморозь: печи топились редко. Хозяин не любил тепла. «От него тело млеет и душа коробится», — жаловался он на жарко натопленные печи. На сердце Акинфия было покойно и радостно. Он сделал большой кукиш и тыкал кому-то невидимому:
— На-кось, крапивное семя, выкуси!
Спустя два дня из гаванского кабачка вышел саксонец Трегер, и больше никто его никогда не видел. Так и не дождались его на гамбургском корабле.
Мосолов доложил хозяину:
— Который день мы ходили за ним, так и не видели; исчез человек со свету…
Акинфий по глазам холопа угадал, что его невысказанный приказ выполнен сурово и неукоснительно.
…В самый разгар весны, в мае 1737 года, Акинфий Демидов вернулся на Урал. Прибыл он на струге и на Утке-пристани неожиданно встретил своего врага Татищева. Каждая жилочка на лице Акинфия затрепетала от восторга и звериного ликования. Четыре работных бережно несли носилки, на которых лежал исхудалый, больной Василий Никитич.
— Это куда его? — тихонько спросил он приказчика.
— Выбывает их превосходительство, — сдержанно ответил служака. — Повелением государыни назначен Василий Никитич в Оренбург для устроения Башкирского края.
— В почетную ссылку, стало быть? — нарочито громко переспросил Демидов, но приказчик пожал плечами:
— Не можем знать, господин!
Акинфий повеселел. Наконец-то свален его враг! Бирон сдержал свое слово!
Заводчик победоносно оглянулся и увидел на пристани толпу крестьян с обнаженными головами. Они уныло глядели вслед удаляющимся носилкам.
— А вы-то что поникли, как трава под снегом? — с деланным сочувствием спросил их Демидов.
— Поникнешь, когда хорошего русского человека подальше от нас убирают! А только думается нам, не век вековать немцам на нашей шее! Смахнет Русь и эту нечисть, как смахнула татар и ляхов-панов!
Акинфий ничего не ответил, повернулся и молча пошел прочь. Его самого раздирали противоречивые чувства…
Демидов проехал в Екатерининск. Хоть он и дружил с курляндцами, но сердце его сжалось, когда он узнал, что город-завод вновь переименован в Екатеринбурх. В Горном управлении уж изрядно набралось немцев, и горные звания вновь были переименованы в немецкие. Но все же даже немцам трудно было стереть память о Василии Никитиче Татищеве. Уезжая, он подарил свою богатейшую по тому времени библиотеку из тысячи книг горной школе, которая в эти годы стала иначе выглядеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101