— Как что! Мерин ты, что ли, такую махину таскать?
— Не-е… Побаловать трошки удумал…
Плотинщики окружили дядьку; забыли обиду, скалили зубы:
— Ты не ту бабу уволок!
— На чугунной бабе зуб сломаешь!
— Пошто? — спросил лохматый дядька; на лбу его темнело каторжное клеймо.
— Ай да монах, ай да Федька!
Федька Бугай подлинно был монах. Раскольники поджидали антихриста; годов пять тому назад в Пензе-граде на базаре монах Федор в хмельном виде взобрался на крышу лавки, поднял скуфью на палку и начал кричать, что царь Петр — антихрист и будет он класть в ближнюю среду клейма на людские лица. И кому наложит антихристово клеймо, тому и хлеб будет.
Монаха схватили — оказался беглый драгун, — драли на пытке в Тайной канцелярии, выжгли на лбу клеймо и угнали в Сибирь на каторгу. С каторги драгун сбежал и спрятался у Демидовых…
Бугай был огромен ростом, сутул, плечи широченные, руки длинные и цепкие. Голова медвежья: лоб — низок, из глубоких глазниц угрюмо поблескивали злые глаза. Был он неряшливый, лохматый.
— Вы, братцы, поставьте хмельного, — напрашивался Федька, — перестану баловаться… В подземелье скушно…
— Вот жеребец! — плотинщики хлопали Федьку по спине. — Рады штоф выставить, да где деньги брать? У Демидовых одна плата: под старость кила да грыжа.
Доложили Акинфию Никитичу. «Вот кто будет поднимать намокший шлюз из дубовых пластин», — решил Демидов.
Башню и хоромы обнес Акинфий Демидов каменной стеной и чугунной решеткой. Сейчас же по окончании стройки каменщиков развели по дальним заводам и шахтам. Строителя башни под особым надзором отвезли на колыванские рудники и приковали к тачке. Приказчик Колыванского завода, приковывая строителя к тачке, поглядел на его скорбное лицо и сказал:
— Благодари, молодец, господа. Ишь, пощадил Демидов. Другой кто — в яме гнил бы.
В подземелье, где хлюпала вода и бегали крысы, башенный строитель через два месяца сошел с ума.
На открытие башни в летний погожий день приехал из Шайтанского завода брат Акинфия — Никита Никитич, — высохший, желтолицый, нос обострился, выглядел он коршуном. Поп освятил башню; в крепостце палили из пушек; звонили в колокола. На красном крыльце разостлали бухарский ковер, поставили кресло. Развалившись в кресле, Акинфий зорко поглядывал на людей. Согнанный народ кричал «ура»…
На башне заморские куранты отзванивали часы и получасья…

Щука на Ялупанов-острове отобрал лихих заворуев, каторжных, у кого клеймены лица, рваны ноздри, резаны уши; глухой ночью пригнал он их в Невьянск да упрятал в подземелье наклонной башни. В работной ватаге привели и старика литейщика, что на Черноисточенском озере плавил серебро. В подземельях было душно, темно, горели скупые светильники; запоры прочные, из толстого кованого железа, дверь дубовая, за дверью — приставы.
Пищу давали через оконце в каменном своде.
Работные люди знали: нечисто в башне, — да помалкивали.
В полночный час Щука с подручными доставлял в подземелье колыванскую медь. Плавилась она в тайной домнице. Мастер, поблескивая зелеными глазами, хлопотал у печи. Лицо его почернело от сажи, борода взлохматилась, загрязнилась; блестели одни крепкие зубы. На полуголом теле выпирали мокрые от пота ключицы, он заскорузлой ладонью стирал с лица соленый пот, бранил Щуку и хозяина:
— Псы! Ввергли в преисподнюю. Хошь ночью дозволили бы на небо поглядеть.
— Хороши и так будете! Дозволь на небо глядеть, а там в лес да в горы пятки намажешь. Знай работай! — прикрикнул Щука.
— Невмоготу нам. Отпусти; все равно смерть, — так на воле! — жаловались варнаки.
— На пеньковую веревку удумали или на дыбу? — Щука крепко сжимал плеть. Лязгали кандалы у каторжных. Дышали тяжело; приходили в ярость:
— Не грози, барский пес!..
— Молчать, заворуи! Забыли, чей хлеб жрете! — грозил плетью Щука.
Доглядчик был бесстрашен, проворен и лют; каторжные побаивались его.
На засаленном гайтане раскольника болтался медный крест. Перед делом и едой старик истово крестился и клал поклоны.
Каторжные вышучивали старика:
— На хозяина-выжигу робишь, пошто молишься?
— Мне мастерство любо, а не хозяин! — угрюмо отвечал литейщик.
Работные жадно глядели, как мастер плавил серебро; в короткие минутки роздыха старик сидел на земле и на металле резал форму. Выходило — рубль…
Прошло два месяца. В подземелье спустился сам Акинфий Демидов.
Хозяин слегка сутулился, в его усах серебрились отдельные волосинки; под крепким шагом гремели ступени. Ржавые петли заскрипели, распахнулась дубовая дверь. Кабальные полукружьем сунулись к двери. Щука высоко поднял над головой фонарь; на пороге стоял грозный хозяин.
Каторжные гремели кандалами, роптали:
— Пошто мучишь в кандалье? Пошто томишь в подземелье?
Демидов спокойно сдвинул брови; его серые глаза были суровы.
— Бунтовать будем… Слышь-ко, царю отпишем…
Демидов поднял руку; плечи у него широченные, челюсти — угловаты и крепки.
— Где чеканщик? — грозно спросил хозяин.
— Я тута, — из-за спины варнаков блеснули кошачьи глаза.
— Подойди!
Мастер угрюмо отозвался:
— На цепу, как пес, я, а ты подойди.
Хозяин шагнул вперед; озлобленные литейщики, ворча, медленно отступили, дали дорогу Демидову. Он подошел к старику.
— Ну, сробил?
Старик ухмыльнулся в бороду, зазвенела цепь. Он разжал кулак; на ладони лежал серебряный рубль. Литейщик, как дитя, радовался:
— Вот — первый рублик… О-го-го! Что царский!
Демидов взял рубль, по-хозяйски оглядел, подбросил на ладони:
— Добро!
— Сам вижу — добро! — сердито отозвался монетчик.
Акинфий повернулся к Щуке:
— По чарке водки варнакам отпустить.
Каторжные загремели кандалами. Демидов крепко зажал отчеканенный рубль в кулак и грузным шагом пошел к выходу. Хозяин нес голову высоко, на гомон не оглянулся, не пригрозил…
Выйдя из тайников, Акинфий поднялся на башню. Под тяжелыми ногами хозяина поскрипывали ступени. Он взобрался наверх. В лицо повеял горный ветер, кругом синели горы, леса, голубым серпом блестела Нейва-река; внизу простирался белесый пруд; налетевший ветерок рябил воду. На камне у шлюзов сидел Бугай, тянул из рога табак; сизый дымок вился над шлюзами. По холмам и оврагу овечьей отарой разбрелись избенки. Демидов прислонился к перилам и завороженным оком любовался своим заводом. От бегущих в небе облаков ему показалось, что он на каменном корабле плывет навстречу солнцу и простору. Легко и глубоко вдохнув полной грудью приятный, освежающий воздух, Акинфий радовался: «Вот оно — мое царство!»
Он гордо смотрел на свое богатство и думал: «И деньги свои. Демидовские рубли, да добротней царских!»
Внизу проскрипело железо, зашаркало: куранты на башне готовились отбивать часы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101