Ведь запираться стал Госстрах. Признал, что был
обижен, не отрицал, что горькую не в меру пил и планы
строил мщения, то есть восстановленья справедливости, был
подведен, поставлен, вроде бы, перед необходимостью и
неизбежностью чистосердечного признания, но у черты
последней малодушно замирал, писал, де, письма, разговоры
вел, интриговал даже, переизбранья, кооптированья
добивался, но гипс не портил, подобных мыслей не имел, все
это оговор, ошибка, недоразумение, враждебных сил
чудовищные козни и ложь нелепая лиц недостойных не то
чтоб в комитете заседать, а просто звание студента гордое, тем
более, доцента, преподавателя носить. Подробности хотите?
Не-а. То есть, конечно, с удовольствием, охотно, про
заговор послушать - мы всегда готовы, но прежде Иван
Робертович, голубчик, дорогой, надо бы груз с души тяжелый
снять. Ведь каждый может оступиться, под чуждое влияние
попасть, я понимаю, жизнь сложна... и искупить ошибку
можно, определенно, уж поверьте, только... только одним.
Признанием! Лишь искренность и прямота вам перед Родиной
зачтутся.
Так говорите же, черт побери, на что и как вас
сионизм подбил.
Э... мэ...
Непониманье, бездна, пропасть, от счастья, от
взаимности, приязни в миллиметре. Да...
И вот, когда уж истекал второй тоскливый час
бессмысленной, нелепой канители, Марлен Самсонович,
молчавший, синевший, зеленевший, багровевший по мере
наполнения лоханок и пузыря небезразмерного продуктами
обмена, нетерпенья гневного, вдруг в свою очередь иерархию
взаимной подчиненности нарушил и рявкнул страшной
лекторскою глоткой:
- Встать! Хватит! Отвечай по существу!
И задрожал Иван, и оторвал глаза от тусклой без
ухода должного латуни прибора письменного юбилейного, и
посмотрел в лицо сначала рыжего, скуластого перед собой,
затем землистое с набрякшими подушечками, жилочками
справа, и понял, с ясностью трагической увидел, осознал -
разлюбят, еще мгновенье и поставят крест, забудут, замкнутся
эти люди русские, к которым он стремится всей душой, всем
сердцем, если сейчас же, наконец-то, он не уступит,
немедленно не сделает навстречу шаг... у-уу.. у-уу... и слезы
чистые на гладкую столешницу упали и сил их не было
смахнуть.
- Не помню просто... пили мы в тот день с утра...
- А ключ где взяли? - в ответ сейчас же потеплел,
смягчился, вселил надежду голос лейтенанта.
- У Кима дубликаты есть... У Игоря... от всех дверей.
ИРКА
А люди исчезали. Да, да, не только начальник
дружины добровольной института горного Игорь Эдуардович
Ким, насвистывая на ходу, весь воздухом сквозь губы вышел,
рассеялся в пространстве, утек за горизонт мелодией задорной
и там затих, пропал и Сима Швец-Царев, мотивчиком ли
атмосферу уплотняя, или же мыслью полируя древо, се тайна,
но факт, что не звонил, рукой громилы дверь сотрясая, не
орал: - "открой, достану так и так" , не слал гонцов, не
прятался в неосвещенной арке, короче говоря, в тревоге
величайшей, в сомнениях и беспокойстве страшном, уж третьи
сутки держал Малюту Ирку, свою голубку непутевую.
Весь день подачи заявленья мерзкого ждала ответчика
истица. Уж полный совершая кругооборот, портвейн почти
что весь, пламень малиновый из емкости початой, ноль-семь
литра, глоточек за глоточком в горло проскочил, сморил,
излился струей горячей после пробуждения, допит был, слит
опять, ночь наступила - время белую глушить, сукровицу и
слезы размазывая по лицу, а милый так и не явился по ряшке
двинуть кулаком, ногами тело белое взбодрить, неужто в
шутку не вкупился, озлобился, замкнулся, к другой печаль
унес... так и отъехала к полуночи Ируся одна на свете
одинешенька, в тарелку, правда, растрепанную, буйную не
уронила, как в кино, на пионерский пластик щеку опустив
землистую всего лишь.
Эгм-эгм. Фьюить-фьюить.
А Сима что? Он торговался. Царева пытался
урезонить Швец.
- Пять тонн, ты че, блин, Вадя... да, где ж, я столько
бабок наколупаю?
- Ну, три давай, и два десятка синек, - над младшим
издевался старший, свист со слюной, а смех клубками дыма из
пасти вылетал.
Хе-хе.
А с потолка свисали зубья, сталактиты, соски
неведомого млекопитающего. Исчерченные, разукрашенные
когтями твари сдохшей, стояли стены досками стиральными,
венчал пещерную эстетику полупустого холла ресторана
высшего разряда "Южбасс" - швейцар, Андрей Арсентьев,
вышибала, беседовавший через цепку с лихими девками, что
пересемывали с той стороны дверей стеклянных.
- Ну, ладно, сколько у тебя сейчас найдется, -
отфыркав, отсморкавшись, спросил в конце-концов (все ж
снизошел) братишку брат.
- Есть штука, самое большое.
- Хм...
- Вадя, подожди, есть еще...
Кочерыжка, штучка по руке из сплава легкого,
легчайшего, не то что там "Наган" или "ПМ", в карман
положишь и не чувствуешь, наоборот, летишь, поешь, ах, черт
возьми, жеребчик дыбом выбит под бойком, орел на щечке
ручки деревянной и словом АЭРКРЮМЭН украшен ствол
короткий. Идешь, тихонечко шуршишь подкладкой и гладишь,
и трогаешь прохладный спусковой крючок, и щелкаешь
предохранителем, когда совсем один, а то стоишь и тихо-тихо,
как слепак, читаешь надписи нерусские подушечками пальцев.
ПРОПЕРТИ ОФ ЮС ЭЙР ФОРС.
Револьвер. Его привез из экспедиции таежной,
сокровище, награду, за лето, проведенное с пудовым
рюкзачищем на горбу в компании отпетых, забубенных
алкашей мужского пола и нимфоманок, понятно, женского,
посланцев партии геологической Северосибирской, Сережа
Карсуков, сосед и одноклассник Жабы.
- ... ну, знаешь, самолет... немецкий, у наших не было
таких... не веришь?... двери, как у "Волги", ну, прямо так и
открываются чик-чик... и вроде как двигун не спереди, а
сзади... да, точно говорю, винт весь погнутый, он, как
обычно... а двигатель, слышь, точно за кабиной...
Привез, а от отца, крутого мужика, забойщика
угрюмой шахты "Красная Заря" в высокой стайке прятал
Цурканов.
В неделю раз, другой, когда отец на смене был, а мать
в деревню уезжала с автолавкой, брал, уносил домой, садился
у окошка в огород, откидывал послушный барабан, любовно
смазывал, расстреливал, за шифоньером укрываясь, горку,
трельяж скрипучий, родительское свадебное фото, и день, и
ночь икавшие уныло ходики, ну а навоевавшись,
нащелкавшись, в тряпицу заворачивал опять и уносил на
место.
- А где патроны-то?
- Да не было, вот крест, три раза приходил туда, как-
будто белки выели.
И никакие не подходили. Калибр тридцать восьмой,
как много лет спустя понятно стало Жабе, ясно, девять
миллиметров, такой же точно у "Макарова", и по длине, что
надо, но фланец, невезуха, держать не хочет, еще бы, система-
то другая совершенно.
И с самолетом, кстати, все стало на свои места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57