Значит, для Краусхара это пятно в воспоминаниях съежилось до размеров мушиной точки, иначе он не заставлял бы ее торчать в приемной из-за какого-то разговора по телефону. Что она, индифферентный посетитель, явившийся похлопотать о кормах для своей лошади?..
Вилли Краусхар думает о коляске. Удачно схватил. На лице его ни тучки, ни облачка.
— Фрида, ты чего скисла?
Фрида все еще страдает из-за проявленной в ту ночь слабости. Отягощенная собственной греховностью, отвергнутая людьми, лишенная поддержки и участия, словно прокаженная, влачит она свою безрадостную жизнь. Сейчас она во что бы то ни стало должна разделаться с этим интриганом, с Оле, который только о том и думает, как бы подорвать ее авторитет, как бы уничтожить ее.
— А в чем дело с вашим Оле?
Ах, лучше она не будет об этом говорить. Она не видит больше никакой радости в жизни. И не знает, хватит ли у нее сил и дальше скрывать свое падение.
Веселые головки цветов никнут под ножами косилки и ложатся рядами. Сенокос.
В полдень солнце стоит прямо над головой. Пестрые платочки женщин мелькают над лугами. Женщины из кооператива сушат траву по краям заболоченных канав, там, где Хольтен непременно увяз бы со своим ворошителем. Хольтен украсил машину букетами из лугового сердечника. И прихватил с собой в поле гармошку. Так ли уж он виртуозно играет на гармошке, или он втайне мечтает, что в один прекрасный день Мертке будет аккомпанировать ему на своей гитаре? Именно так. Хольтен все еще не перестал бороться за некую пальму.
Остальные мужчины тоже вышли на косьбу, предводительствуемые капитаном Оле в кожаной фуражке. Только Тео Тимпе сюда не заманишь, дудки! Какое ему дело до грубых кормов? Он отвечает за своих коров, и баста.
Июньское небо высокое и ясное. Поет жаворонок, взмывает, превращается в поющую точку, увлекая своим пением косильщиц. Вот уже и Мертке заводит утиную песню Оле, и Софи Буммель гудит, и свинарка Хульда Трампель басовито подтягивать. Последним вплетается в песню чуть дребезжащее кудахтанье Эммы Дшрр.
Ногая песня, состоящая из одной строфы. А деревенские песни должны быть длинные. Чувство требует широты и глубины.
Оле гордо расправляет плечи. Видно, кто-то думает о нем. Пусть этот проныра Хольтен мяукает на своей гармошке до второго пришествия. Все равно здесь поют песню Оле. А Хольтену пора смазать гармонь. Это же надо так фальшивить! Неужто он не слышит, что мешает поющей Мертке?
Итак, утиная песня обрела вторую строфу, похоже, что она выросла вместе с луговыми травами.
А небо все такое же ясное и высокое. Ни единого облачка, предвестника грозы. Но грозы порою разыгрываются и на земле, да, да, товарищи, на земле. Сперва они дают о себе знать легким посвистом в спицах бухгалтерского велосипеда, который мешается с прерывистым дыханием, характерным при нарушениях кровообращения. Потом как бы грохочет дальний гром: бухгалтер Бойхлер спрыгнул с велосипеда. Косцы поднимают головы: телится корова? Поросится свинья? Или где-то вспыхнул пожар?
Напыщенно-кислый Бойхлер не отвечает на шутки. Он шагает по утиной песне.
— Председателя немедленно требуют в правление. Приехал Краусхар из района. И Симеон там.
Председатель не выказывает особого восторга.
— Если Краусхару чего надо, пусть сам идет сюда. Бойхлер носовым платком вытирает пот под рубахой.
— Я так ему и передам—на твою ответственность.
Спустя полчаса является совсем уже рассвирепевший Бойхлер. Этот чертов председатель хочет вогнать его в гроб! Краусхару надо немедленно переговорить с ним. Речь идет о новом сарае для уток.
Оле швыряет вилы на землю, так что зубья трещат.
— Что же мы, по-ихнему, холуи и засранцы?
Он садится на мотоцикл и включает мотор. Синий дым из выхлопной трубы застилает луг. Герман Вейхельт молится, зажимая уши.
— Боже праведный, отпусти твоему заместителю этот грех! А Эмма Дюрр, приметливая курочка, подталкивает локтем
ноющую Мертке.
— Сарай для уток — разве это не тебя касается?
Когда один человек хочет обратить в свою веру или совратить другого, он говорит. Атмосфера сгущается. Словесная туча застилает горизонт. Порою вдруг вылетит зажигательное словцо, и туча разорвется, и в голове у слушателя запылает пожар.
Так было и в тот раз, когда Фрида Симеон накачивала Краусхара: «Оле, Оле, Оле, Оле...»
Уши у Краусхара были заложены, но вот в них проникло зажигательное слово — утки.
Краусхар совсем недавно соорудил для уток птицеферму, районного значения, и сделал это не по собственной прихоти и не со скуки. Мыслимое ли дело при его многочисленных обязанностях добровольно взвалить на себя такую ответственность! Просто Краусхар получил директиву: переходите на птицу, с говядиной туго. Очень толковая директива.
Краусхар вызвал к себе бывшего сослуживца Шульца, страстного голубятника.
— Нам нужна птицеферма.
— А корма у вас есть?
— Ферма нужна, ясно?
Сперва у Шульца как бы заложило уши. Но потом сорвалось зажигательное слово —- мастак.
— В утках ты мастак!—сказал Краусхар.
Шульц все еще сомневался, потому что у него никогда не бывало на руках больше двадцати уток.
— Ну и что? Долго ли выучиться? Квалификации нет, это точно, да ведь времени в обрез.
Шульц успел только на скорую руку прочесть «Руководство по успешному откорму уток» профессора Тимма, как все и началось. Прибыли утята.
По очень многим вопросам мнения ученых расходятся. Откорм уток не составляет исключения. Вышеупомянутый профессор Тимм придерживается, во всяком случае, следующей точки зрения — откорм уток рентабелен при соблюдении ряда условий, как-то: 1) он не должен длиться свыше девяти недель; 2) в течение этих недель уток не подпускают к воде; 3) купание производится единожды — перед тем, как забить уток. Тогда оно вполне желательно и способствует очищению перьев.
Точка зрения — она и есть точка зрения. Дурак тот, кто подпустит уток к воде. А Шульц Голубятник и Краусхар — отнюдь не дураки, и посему они принимают на вооружение теорию профессора Тимма.
Утиная ферма возводится на западной границе района, в безводной местности, где нет ни рек, ни озер. Кстати, там живет и Шульц Голубятник. Здесь ни у одной утки не возникнет соблазна поплавать и понырять. Ни-ни!
Пять тысяч утят. Заметка в районной газете. В ней утята предстают перед читателями уже как взрослые, откормленные птицы, даже не птицы, а тушки, развешанные в мясных лавках. Но Краусхар покамест забил не уток, а только перспективы, и перспективный забой стяжал ему похвалы из округа за проявленную инициативу.
А тут этот чертов Оле суется не в свое дело. Дурью мучается человек! Чтоб утки плавали?! А жиреть они когда будут? Утки в открытом коровнике?
— Ну, мы ему дадим по рукам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Вилли Краусхар думает о коляске. Удачно схватил. На лице его ни тучки, ни облачка.
— Фрида, ты чего скисла?
Фрида все еще страдает из-за проявленной в ту ночь слабости. Отягощенная собственной греховностью, отвергнутая людьми, лишенная поддержки и участия, словно прокаженная, влачит она свою безрадостную жизнь. Сейчас она во что бы то ни стало должна разделаться с этим интриганом, с Оле, который только о том и думает, как бы подорвать ее авторитет, как бы уничтожить ее.
— А в чем дело с вашим Оле?
Ах, лучше она не будет об этом говорить. Она не видит больше никакой радости в жизни. И не знает, хватит ли у нее сил и дальше скрывать свое падение.
Веселые головки цветов никнут под ножами косилки и ложатся рядами. Сенокос.
В полдень солнце стоит прямо над головой. Пестрые платочки женщин мелькают над лугами. Женщины из кооператива сушат траву по краям заболоченных канав, там, где Хольтен непременно увяз бы со своим ворошителем. Хольтен украсил машину букетами из лугового сердечника. И прихватил с собой в поле гармошку. Так ли уж он виртуозно играет на гармошке, или он втайне мечтает, что в один прекрасный день Мертке будет аккомпанировать ему на своей гитаре? Именно так. Хольтен все еще не перестал бороться за некую пальму.
Остальные мужчины тоже вышли на косьбу, предводительствуемые капитаном Оле в кожаной фуражке. Только Тео Тимпе сюда не заманишь, дудки! Какое ему дело до грубых кормов? Он отвечает за своих коров, и баста.
Июньское небо высокое и ясное. Поет жаворонок, взмывает, превращается в поющую точку, увлекая своим пением косильщиц. Вот уже и Мертке заводит утиную песню Оле, и Софи Буммель гудит, и свинарка Хульда Трампель басовито подтягивать. Последним вплетается в песню чуть дребезжащее кудахтанье Эммы Дшрр.
Ногая песня, состоящая из одной строфы. А деревенские песни должны быть длинные. Чувство требует широты и глубины.
Оле гордо расправляет плечи. Видно, кто-то думает о нем. Пусть этот проныра Хольтен мяукает на своей гармошке до второго пришествия. Все равно здесь поют песню Оле. А Хольтену пора смазать гармонь. Это же надо так фальшивить! Неужто он не слышит, что мешает поющей Мертке?
Итак, утиная песня обрела вторую строфу, похоже, что она выросла вместе с луговыми травами.
А небо все такое же ясное и высокое. Ни единого облачка, предвестника грозы. Но грозы порою разыгрываются и на земле, да, да, товарищи, на земле. Сперва они дают о себе знать легким посвистом в спицах бухгалтерского велосипеда, который мешается с прерывистым дыханием, характерным при нарушениях кровообращения. Потом как бы грохочет дальний гром: бухгалтер Бойхлер спрыгнул с велосипеда. Косцы поднимают головы: телится корова? Поросится свинья? Или где-то вспыхнул пожар?
Напыщенно-кислый Бойхлер не отвечает на шутки. Он шагает по утиной песне.
— Председателя немедленно требуют в правление. Приехал Краусхар из района. И Симеон там.
Председатель не выказывает особого восторга.
— Если Краусхару чего надо, пусть сам идет сюда. Бойхлер носовым платком вытирает пот под рубахой.
— Я так ему и передам—на твою ответственность.
Спустя полчаса является совсем уже рассвирепевший Бойхлер. Этот чертов председатель хочет вогнать его в гроб! Краусхару надо немедленно переговорить с ним. Речь идет о новом сарае для уток.
Оле швыряет вилы на землю, так что зубья трещат.
— Что же мы, по-ихнему, холуи и засранцы?
Он садится на мотоцикл и включает мотор. Синий дым из выхлопной трубы застилает луг. Герман Вейхельт молится, зажимая уши.
— Боже праведный, отпусти твоему заместителю этот грех! А Эмма Дюрр, приметливая курочка, подталкивает локтем
ноющую Мертке.
— Сарай для уток — разве это не тебя касается?
Когда один человек хочет обратить в свою веру или совратить другого, он говорит. Атмосфера сгущается. Словесная туча застилает горизонт. Порою вдруг вылетит зажигательное словцо, и туча разорвется, и в голове у слушателя запылает пожар.
Так было и в тот раз, когда Фрида Симеон накачивала Краусхара: «Оле, Оле, Оле, Оле...»
Уши у Краусхара были заложены, но вот в них проникло зажигательное слово — утки.
Краусхар совсем недавно соорудил для уток птицеферму, районного значения, и сделал это не по собственной прихоти и не со скуки. Мыслимое ли дело при его многочисленных обязанностях добровольно взвалить на себя такую ответственность! Просто Краусхар получил директиву: переходите на птицу, с говядиной туго. Очень толковая директива.
Краусхар вызвал к себе бывшего сослуживца Шульца, страстного голубятника.
— Нам нужна птицеферма.
— А корма у вас есть?
— Ферма нужна, ясно?
Сперва у Шульца как бы заложило уши. Но потом сорвалось зажигательное слово —- мастак.
— В утках ты мастак!—сказал Краусхар.
Шульц все еще сомневался, потому что у него никогда не бывало на руках больше двадцати уток.
— Ну и что? Долго ли выучиться? Квалификации нет, это точно, да ведь времени в обрез.
Шульц успел только на скорую руку прочесть «Руководство по успешному откорму уток» профессора Тимма, как все и началось. Прибыли утята.
По очень многим вопросам мнения ученых расходятся. Откорм уток не составляет исключения. Вышеупомянутый профессор Тимм придерживается, во всяком случае, следующей точки зрения — откорм уток рентабелен при соблюдении ряда условий, как-то: 1) он не должен длиться свыше девяти недель; 2) в течение этих недель уток не подпускают к воде; 3) купание производится единожды — перед тем, как забить уток. Тогда оно вполне желательно и способствует очищению перьев.
Точка зрения — она и есть точка зрения. Дурак тот, кто подпустит уток к воде. А Шульц Голубятник и Краусхар — отнюдь не дураки, и посему они принимают на вооружение теорию профессора Тимма.
Утиная ферма возводится на западной границе района, в безводной местности, где нет ни рек, ни озер. Кстати, там живет и Шульц Голубятник. Здесь ни у одной утки не возникнет соблазна поплавать и понырять. Ни-ни!
Пять тысяч утят. Заметка в районной газете. В ней утята предстают перед читателями уже как взрослые, откормленные птицы, даже не птицы, а тушки, развешанные в мясных лавках. Но Краусхар покамест забил не уток, а только перспективы, и перспективный забой стяжал ему похвалы из округа за проявленную инициативу.
А тут этот чертов Оле суется не в свое дело. Дурью мучается человек! Чтоб утки плавали?! А жиреть они когда будут? Утки в открытом коровнике?
— Ну, мы ему дадим по рукам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101