Они плачут. Оле кусает губы — видно, хочет перекусить свое горе. На кладбищенских соснах сидят две вороны, вялые от холода. Они удивленно косятся на бумажные розы в венках. Толстяк Серно набожно скрестил руки на выпирающем животе, хотя о молитвах здесь и речи нет. Здесь поют любимую песню покойного «Смело, товарищи, в ногу!..»
Венки из сосновых веток благоухают. От районного секретариата партии несколько человек притащили венок—огромный, как заднее колесо кареты. Они поют громко и вызывающе. Лесопильщик не поет. Он берется рукой за горло и хрипит:
— Простыл!..
Карл Крюгер говорит о жизни Антона Дюрра:
— Это был человек, не знавший устали. Некий Иисус Христос— если таковой существовал — на него бы не нарадовался.
Вороны каркают на верхушках сосен. Толстый Серно с удовольствием бы погладил птиц. Как они хитроумно мешают богохульной проповеди!
Карл Крюгер держит речь о судьбе:
— Товарищи, друзья, судьбы не существует. Судьбу подстраивают, так же как чудеса. Ребенок умирает от скарлатины. Судьба? Ни в коем случае! Опоздали пойти за врачом. Мотоциклист врезался в дерево и погиб. Судьба? Ни в коем случае! Дорога была в выбоинах. Судьба имеет причины, злая судьба питается нашими упущениями. Нашего дорогого товарища Дюрра убило деревом. Судьба? Ни в коем случае! Скорей всего, не были соблюдены правила безопасности. Это надо расследовать, товарищи!
Сапоги лесопильщика Рамша беспокойно топочут по разбросанному на снегу лапнику.
— Холодище!
Карл Крюгер смотрит на коричневый гроб друга. На его ресницах, как капли росы, повисают слезы.
— Вот он лежит, этот не знавший устали человек. Всю жизнь им двигало благородное беспокойство, благородное беспокойство сеял он вокруг себя. Неужто же он сеял понапрасну? Все зависит от нас. Будем же беспокойны в том смысле, в каком он это понимал!
Старухи всхлипывают. Они позабыли, что там стоит бывший кучер Карл Крюгер, а не пастор. От его речи они сморкаются. Серно понапрасну качает головой.
Да и многие мужчины стираются побороть слезы. Прощаясь с покойником, они снимают шляпы. На проплешине лесопильщика наклеен пластырь. Оле удовлетворенно кивает: так тебе и надо, собака, не тревожь мертвеца. Но тут ему бросаются в глаза сапоги Рамша. Он сравнивает их со своими: те же голенища, та же длина, та же кожа. Оле озирается. Может, на него уже смотрят с ухмылкой? Аннгрет сделала из него посмешище, чучело гороховое. Он выбирается из толпы — пусть похороны идут своим чередом. По деревенской улице он уже бегом бежит. Ему кажется, что на ногах у него сапоги из раскаленного железа.
Дома, в кухне, Оле срезает сапоги с ног. Ножницами вспарывает голенища сверху донизу. Жена молча смотрит, как вывертывается наружу овчина. Оле сбрасывает остатки сапог и швыряет их в дровяной ящик возле плиты.
Аннгрет берет их, уносит на чердак и вешает на первую попавшуюся балку. Потом садится на мешок с зерном и плачет. Разрезанные сапоги — это ее поражение.
Внизу, в спальне, Оле переодевается, а галифе выбрасывает в окно. Хочет выбросить и черный сюртук, но соображает: какое же отношение имеет сюртук к сапогам? На ноги он надевает стоптанные полуботинки, которые обычно носит на работу.
Покончив с этим, он идет в кухню, разговаривает с кошкой, разговаривает с собакой, набивает свою трубку, дымит, как паровоз на узкоколейке, и ждет. Ждет, когда жена спустится с чердака, ему надо сказать ей несколько теплых слов. Она сделала из него чучело гороховое, а это уже не пустяк.
Проходит час. На дворе смеркается. Оле набивает восьмую трубку. Он все еще ждет Аннгрет. Наконец он лезет на чердак.
Освещенная сероватым светом луны, жена сидит на мешке с зерном.
— Аннгрет!
Молчание. Упрямство накатывает на Оле. Сейчас не его черед просить прощения. Пусть Аннгрет чахнет в лунном свете, покуда не одумается.
В стоптанных полуботинках Оле бредет по смерзшемуся снегу. Овчарка плетется за ним. Ему чудится, что немножко тепла переходит на него от преданного пса.
Земля кружится в мировом пространстве. Человек посылает железных голубей и нетерпеливо ждет их возвращения. Он ждет оливковой ветви от братьев с других планет.
В трактире Блюменау пьют мужчины в черных сюртуках. Те, что вернулись с похорон. Кто-то нет-нет да повысит голос, нет-нет да засмеется. Друзья Антона Дюрра заливают горе водкой, его враги подогревают водкой свою радость. Все вместе справляют праздник, который называется «пропивать покойника».
Оле не охотник до сидения в кабаках, но в этот вечер его влечет чадная суматоха.
Кабацкая дверь скрипит. Мороз забрался в ее петли. Клубы пара бьют в лицо Оле.
У двери сидит Рамш. Он подвыпил и далеко вытянул ноги. Оле придется переступить через подбитые мехом сапоги лесопильщика. А его тянет плюнуть на них.
Мешанина голосов, смех, лопотанье.
— Оле!
Ян Буллерт подвигается, чтобы освободить место для Оле. Буллертово лицо пылает, как лопата в кузнечном горне.
— Давай мириться!
Оле чокается с Буллертом. Адамовы яблоки обоих снуют в такт каждому глотку. Буллерт обнимает Оле.
— Кто у вас в штанах-то ходит, почтеннейший? Ты или Аннгрет? Откажись от быка. Устроим завтра его похороны! Идет?
Оле не отвечает. Он слишком трезв для этой бычьей проповеди. Но они пьют и мирятся.
Бургомистр Нитнагель хлопочет, чтобы Оле с ними сравнялся в том, что уже выпито. «Глоток водки приятен каждой глотке!» — написано на рекламном щите у трактирной стойки. Оле пребывает в разногласии с самим собой и всем миром, но он не противится, он пьет.
В синих облаках сигарного и трубочного дыма прячется злой гном. Он скачет от стола к столу — одному крестьянину что-то шепнет на ухо, другого дернет за нос. Оле решил пить и держит свою рюмку на изготовку. Гном, зацепившись за стеклянную ножку, помогает ему раз за разом опрокидывать в рот содержимое рюмки. Гнома зовут «Крестьянский раздор». Он становится все назойливее. Оле глотает быстрей и быстрей. Трех кружек пива, трех стопок водки как не бывало.
Лесопильщик и в теплом трактирном зальце не снял шляпы. Ноги он положил на стул своего подручного Мампе Горемыки. Мампе сидит на самом краешке. Лесопильщик поднимает правую ногу и машет ею, подзывая трактирщика.
— Давай сюда круговую!
Оле отворачивается. Проклятые сапоги! Вот так так! Он не хочет пива от Рамша. Он — нет!
Бургомистр Нитнагель мочит пальцы в пивной пене и разглаживает бородку.
— Ты не пьес, Оле? Пей, пей! Сделай пелелыв в классовой борьбе!
Вильм Хольтен тоже отодвигает даровое пиво: Рамш его хозяин, и Рамшево пиво воняет.
— От этого типа—ни глотка! Лесопильщик хлопает себя по голенищу.
— Ха-ха! Здорово, для моего работника недостаточно хорошо мое пиво! Подымай руку, кто моего пива не хочет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Венки из сосновых веток благоухают. От районного секретариата партии несколько человек притащили венок—огромный, как заднее колесо кареты. Они поют громко и вызывающе. Лесопильщик не поет. Он берется рукой за горло и хрипит:
— Простыл!..
Карл Крюгер говорит о жизни Антона Дюрра:
— Это был человек, не знавший устали. Некий Иисус Христос— если таковой существовал — на него бы не нарадовался.
Вороны каркают на верхушках сосен. Толстый Серно с удовольствием бы погладил птиц. Как они хитроумно мешают богохульной проповеди!
Карл Крюгер держит речь о судьбе:
— Товарищи, друзья, судьбы не существует. Судьбу подстраивают, так же как чудеса. Ребенок умирает от скарлатины. Судьба? Ни в коем случае! Опоздали пойти за врачом. Мотоциклист врезался в дерево и погиб. Судьба? Ни в коем случае! Дорога была в выбоинах. Судьба имеет причины, злая судьба питается нашими упущениями. Нашего дорогого товарища Дюрра убило деревом. Судьба? Ни в коем случае! Скорей всего, не были соблюдены правила безопасности. Это надо расследовать, товарищи!
Сапоги лесопильщика Рамша беспокойно топочут по разбросанному на снегу лапнику.
— Холодище!
Карл Крюгер смотрит на коричневый гроб друга. На его ресницах, как капли росы, повисают слезы.
— Вот он лежит, этот не знавший устали человек. Всю жизнь им двигало благородное беспокойство, благородное беспокойство сеял он вокруг себя. Неужто же он сеял понапрасну? Все зависит от нас. Будем же беспокойны в том смысле, в каком он это понимал!
Старухи всхлипывают. Они позабыли, что там стоит бывший кучер Карл Крюгер, а не пастор. От его речи они сморкаются. Серно понапрасну качает головой.
Да и многие мужчины стираются побороть слезы. Прощаясь с покойником, они снимают шляпы. На проплешине лесопильщика наклеен пластырь. Оле удовлетворенно кивает: так тебе и надо, собака, не тревожь мертвеца. Но тут ему бросаются в глаза сапоги Рамша. Он сравнивает их со своими: те же голенища, та же длина, та же кожа. Оле озирается. Может, на него уже смотрят с ухмылкой? Аннгрет сделала из него посмешище, чучело гороховое. Он выбирается из толпы — пусть похороны идут своим чередом. По деревенской улице он уже бегом бежит. Ему кажется, что на ногах у него сапоги из раскаленного железа.
Дома, в кухне, Оле срезает сапоги с ног. Ножницами вспарывает голенища сверху донизу. Жена молча смотрит, как вывертывается наружу овчина. Оле сбрасывает остатки сапог и швыряет их в дровяной ящик возле плиты.
Аннгрет берет их, уносит на чердак и вешает на первую попавшуюся балку. Потом садится на мешок с зерном и плачет. Разрезанные сапоги — это ее поражение.
Внизу, в спальне, Оле переодевается, а галифе выбрасывает в окно. Хочет выбросить и черный сюртук, но соображает: какое же отношение имеет сюртук к сапогам? На ноги он надевает стоптанные полуботинки, которые обычно носит на работу.
Покончив с этим, он идет в кухню, разговаривает с кошкой, разговаривает с собакой, набивает свою трубку, дымит, как паровоз на узкоколейке, и ждет. Ждет, когда жена спустится с чердака, ему надо сказать ей несколько теплых слов. Она сделала из него чучело гороховое, а это уже не пустяк.
Проходит час. На дворе смеркается. Оле набивает восьмую трубку. Он все еще ждет Аннгрет. Наконец он лезет на чердак.
Освещенная сероватым светом луны, жена сидит на мешке с зерном.
— Аннгрет!
Молчание. Упрямство накатывает на Оле. Сейчас не его черед просить прощения. Пусть Аннгрет чахнет в лунном свете, покуда не одумается.
В стоптанных полуботинках Оле бредет по смерзшемуся снегу. Овчарка плетется за ним. Ему чудится, что немножко тепла переходит на него от преданного пса.
Земля кружится в мировом пространстве. Человек посылает железных голубей и нетерпеливо ждет их возвращения. Он ждет оливковой ветви от братьев с других планет.
В трактире Блюменау пьют мужчины в черных сюртуках. Те, что вернулись с похорон. Кто-то нет-нет да повысит голос, нет-нет да засмеется. Друзья Антона Дюрра заливают горе водкой, его враги подогревают водкой свою радость. Все вместе справляют праздник, который называется «пропивать покойника».
Оле не охотник до сидения в кабаках, но в этот вечер его влечет чадная суматоха.
Кабацкая дверь скрипит. Мороз забрался в ее петли. Клубы пара бьют в лицо Оле.
У двери сидит Рамш. Он подвыпил и далеко вытянул ноги. Оле придется переступить через подбитые мехом сапоги лесопильщика. А его тянет плюнуть на них.
Мешанина голосов, смех, лопотанье.
— Оле!
Ян Буллерт подвигается, чтобы освободить место для Оле. Буллертово лицо пылает, как лопата в кузнечном горне.
— Давай мириться!
Оле чокается с Буллертом. Адамовы яблоки обоих снуют в такт каждому глотку. Буллерт обнимает Оле.
— Кто у вас в штанах-то ходит, почтеннейший? Ты или Аннгрет? Откажись от быка. Устроим завтра его похороны! Идет?
Оле не отвечает. Он слишком трезв для этой бычьей проповеди. Но они пьют и мирятся.
Бургомистр Нитнагель хлопочет, чтобы Оле с ними сравнялся в том, что уже выпито. «Глоток водки приятен каждой глотке!» — написано на рекламном щите у трактирной стойки. Оле пребывает в разногласии с самим собой и всем миром, но он не противится, он пьет.
В синих облаках сигарного и трубочного дыма прячется злой гном. Он скачет от стола к столу — одному крестьянину что-то шепнет на ухо, другого дернет за нос. Оле решил пить и держит свою рюмку на изготовку. Гном, зацепившись за стеклянную ножку, помогает ему раз за разом опрокидывать в рот содержимое рюмки. Гнома зовут «Крестьянский раздор». Он становится все назойливее. Оле глотает быстрей и быстрей. Трех кружек пива, трех стопок водки как не бывало.
Лесопильщик и в теплом трактирном зальце не снял шляпы. Ноги он положил на стул своего подручного Мампе Горемыки. Мампе сидит на самом краешке. Лесопильщик поднимает правую ногу и машет ею, подзывая трактирщика.
— Давай сюда круговую!
Оле отворачивается. Проклятые сапоги! Вот так так! Он не хочет пива от Рамша. Он — нет!
Бургомистр Нитнагель мочит пальцы в пивной пене и разглаживает бородку.
— Ты не пьес, Оле? Пей, пей! Сделай пелелыв в классовой борьбе!
Вильм Хольтен тоже отодвигает даровое пиво: Рамш его хозяин, и Рамшево пиво воняет.
— От этого типа—ни глотка! Лесопильщик хлопает себя по голенищу.
— Ха-ха! Здорово, для моего работника недостаточно хорошо мое пиво! Подымай руку, кто моего пива не хочет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101