— Нет.
— Ну скажи, кто тебя побил?
— Да никто, поверь мне! Почему ты считаешь, что меня непременно должны избить?
— Поехали домой.
Я поблагодарил дежурного. Мне кажется, он не только меня, но теперь и мою жену считал сумасшедшей, и на всю жизнь сохранил это убеждение.
Лия молча вела машину. Я сидел рядом, закрыв глаза, как будто спал: не станет же она скандалить со спящим. Но Лию не так-то легко обмануть.
— Так я и знала,— сказала она.— Так я и знала.
Она заинтриговала меня, и я не удержался, чтобы
не спросить.
— Что ты знала?
— Ты с утра был сам не свой...
До самого дома мы не проронили больше ни слова. Поставив машину в гараж, Лия сказала:
— Гига, я хочу предупредить тебя, чтобы это больше не повторялось.
Потом я лежал в темной комнате и думал: каждый пусть смотрит за своим носом. Угрызения совести без причины — признак глупости. Надо сидеть и не рыпаться, пусть каждый отвечает за себя,
Я услышал шепот Лии:
— Гига, Гига.
— Что?
— Ты все об этом думаешь?
— Нет.
Откуда она знает, о чем я думаю?
— Спи.
— Ладно.
Но я не так уж глуп, и угрызения совести не бывают без причины..,
— Спи.
— Да... Да...
Лия наконец заснула. Теперь никто не мешал мне думать.
Сегодняшнее происшествие потрясло меня. От себя я такого не ожидал. Что со мной творится? Может, Соломон Тушманишвили давно умер, и я беседовал с ним в своем воображении? Надо обратиться к психиатру. Нет, только не это. Сразу пойдут слухи, что я свихнулся. Лучше заняться гимнастикой йогов: встану на голову и буду себе стоять — кому какое дело! Все это от переутомления. Только вот, отчего я устал? Два года не садился за машинку. И не хочу, видеть ее противно. Лия каждый день демонстративно стирает с нее пыль, хочет меня завлечь. Не выйдет! Я найду себе другую работу. Попрошусь редактором в издательство. Неужели не возьмут?
Вдруг я остро позавидовал всем, кто по восемь часов в день работает, склонившись над станком или над столом, позавидовал даже вазианскому дежурному с ангельскими крыльями вместо ушей. Большая часть человечества трудится. А я царапаю какую-то ерунду, вычитанную из учебника 8-го класса, и могу целый год сидеть сложа руки. Понимаю еще, был бы настоящим писателем. «Впрочем, время покажет, кто писатель, а кто нет,—услужливо подвернулась предательская мыслишка,— оглянись, что вокруг делается. Ты, по крайней мере, за чинами не гонишься, никому дорогу не перебегаешь. Лучше о семье подумай, чем терзаться беспричинными угрызениями совести».
Я тихонько встал и босиком пошел в ванную. Зажег свет, закрыл дверь и остановился перед зеркалом.
— Привет,— сказал я себе,— всыпали тебе, наконец?
— Поделом, если б и досталось, заслужил.
— За что же, дурак?
— Потом скажу.
— Когда все-таки?
— Когда-нибудь.
На меня смотрело уродливое, исцарапанное лицо, наспех склеенное неумелым иллюзионистом. Он как будто из разных коробок достал нос, глаза, рот и уши. Я отвернулся от мерзкого зрелища и сел на борт ванны в твердой решимости остаться здесь до утра. Нет, навсегда. В ванне лежало замоченное белье, я разглядел полосатую майку Мамуки.
— Но я обязан,— вдруг осенила меня спасительная мысль,— обязан заботиться о семье.
Настроение у меня тотчас исправилось, и, позабыв об осторожности, я запел. Очень скоро в дверь ванной постучали:
— Гига!
— Что тебе, дорогая? — говорил я очень сдержанно.— Почему ты не оставишь меня в покое? Могу я иметь в этом доме свой угол? Вот я его нашел и прошу меня не тревожить.
— Открой на одну минутку.
— В конце концов кто ты такая и что тебе от меня надо?!
— Козлятушки-ребятушки,— запела тоненьким голоском Лия.—...Ваша мать пришла, молочка принесла.
Моя жена и сын обращаются со мной так, будто я их ребенок, а они мои родители.
Я не открывал дверь только потому, что мне было стыдно: разорался среди ночи, как идиот! Но чем большую неловкость мы ощущаем, тем грубее становимся.
— Иди спать, оставь меня в покое!
— Гига, родной, умоляю, впусти меня на секунду, а потом пой, сколько хочешь!
— Что за такое неотложное у тебя дело? Можно подумать, что ты забыла постирать мне сорочку и среди ночи об этом вспомнила!
— Тебе не стыдно? Как будто я не стираю твоих сорочек! Разреши мне взять одеколон.
— Зачем он тебе?
— Нужен... Вот и Мамука проснулся. Ступай, сынок, спать.
— А почему папа поет? — спросил Мамука.
— Мамука! — окликнул я сына.
— Чего! — грубо ответил он, видимо, рассерженный моим недостойным поведением.
— Мамука, у тебя есть друзья?
— А у тебя?
— У меня есть.
Дальше все пошло обычным путем.
— Тебе завидуют,— внушала мне Лия.— Но это ничего. Всем великим писателям завидуют.
По-моему, наступило время рассказать еще одну историю, которая также нарушила мирное течение моей жизни. Здесь же я хочу повторить то, с чего начал эту повесть: во всем виновата память, которую я невольно растревожил.
В один прекрасный день позвонили с телестудии. Трубку подняла Лия, переговорив с кем-то, она сообщила:
— О тебе готовится передача — «Писатель в студии». Сегодня вечером приедет редактор.
— Если папа выступит по телевизору, зачем приходить сюда редактору? — спросил Мамука.— Лучше пусть папа пойдет на студию.
Вопрос мне показался неуместным. Лгут, когда утверждают, будто устами младенца глаголет истина. На какое-то мгновение я даже усомнился в гениальности своего сына. Ему следовало бы знать, что к его отцу всегда приходят сами, а не он бегает куда-то.
— Мой маленький Цезарь,— хотелось сказать мне ему,— ты, очевидно, еще не понял, что писатели делятся на две категории: к первой относятся те, которые умоляют, чтобы их пригласили на телестудию, а ко вторым посылают редактора на дом.— Но я промолчал, предпочтя педагогическую уловку: пусть ребенок сам обо всем догадается!
Я не любил ходить на телестудию. Должно быть, оттого, что чувствовал — это было единственное место, полностью соответствующее моему творчеству той иллюзией действительности, которая достигалась с помощью волшебных машин.
Как будто телевизор был клеткой, в которую непременно должны посадить меня и где я взаперти должен был провести всю свою жизнь. Представьте себе, в глубине души я боялся, что так оно и случится. Я сидел в металлическом кресле, как любимое дитя на коленях циклопа, и на меня была направлена тысяча прожекторов. Я, разумеется, не видел тех, кто разглядывал меня. Это было единственным утешением. Правда, было нечто, посрамлявшее технику, пробивавшее копьем стеклянный панцирь и впивавшееся мне в лоб. Это был взгляд Лии, исполненный любви и восхищения, и от этого увеличенный в миллион раз. Как-то я чуть было не заорал с экрана:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17