— Вы согласны?
— Да,— кивнула Лия. Бруно или Коперник — в данном случае для нее это не имело значения.
— Теперь скажите мне, чем вы увлекаетесь, кроме своей работы. Точнее — ваше хобби?
— Охота,— не задумываясь ответил я, хотя в жизни не держал в руках ружья.
— Отлично,— одобрительно улыбнулась Софико, поддерживаемая кивком Лии.
— Любите ли вы путешествовать? — Софико смотрела на Лию, словно от нее ждала ответа, но я опередил жену.
— Очень!
— Какие города вам нравятся?
— Киев.
— Еще!
— Прага.
— Здесь надо будет два слова сказать о Праге.
— Знаю.
— Потом я спрошу, какого вы мнения о развитии фантастики.
— Интерес к научной фантастике будет расти день ото дня.
— Это вы скажете во время передачи. Далее мы покажем отрывок из вашего фильма...
— Передача по цветному телевидению?
— Да.
— Тогда лучше показать «Пленник Сатурна».
— Лия, принеси, пожалуйста, фрукты! — Я не мог слышать ее голоса.
— Сейчас будем ужинать,— сказала Лия. У нее тоже все было предусмотрено программой.
— Не беспокойтесь,— сказала Софико.
— Я вас так не отпущу,— улыбнулась Лия.— Поужинаем по-домашнему.
В это время в кабинет вошел Мамука с той пачкой бумаги.
— Папа! — Он остановился в дверях. Его вежливость меня насторожила.
— В чем дело, сынок? — осведомился я как можно мягче.
— Знаешь, я написал книгу!
— О-о?! — В это восклицание я постарался вложить удивление, восторг и поощрение. На этом я хотел закончить беседу с сыном, потому что не знал, что задумал коварный маленький Цезарь. Его вид не предвещал ничего хорошего.
— Пойди сюда, дорогой,— позвала его Лия,— покажи нам!
За меня она была спокойна и теперь пеклась о славе сына.' Мамука подошел и протянул мне стопку бумаги. На каждый листок были наклеены страницы, вырванные из учебника истории.
Я похлопал сына по щеке, сдерживая желание отхлестать его, но нельзя! — сочтут за ревность и зависть к сопернику.
— Молодец, Мамука, молодец! — я вложил в это всю свою душевную боль и горький упрек.
—Хватит, Мамука, не мешай, видишь, папа работает,— Лия поспешила взять у меня из рук «сочинение» сына.
— Скоро мы и его по телевизору покажем,— пообещала Софико.
Я по-настоящему испугался: ведь были Дюма — отец и сын, Томас Манн и Клаус Манн? Я представил на телеэкране себя и Мамуку, как мы сидим рядышком и читаем по очереди отрывки из нового романа.
— Идем, идем, Мамука,— Лия обняла Мамуку и увела за собой.
— Славный у тебя сын,— заметила Софико.
— Да.
— Скажи мне, как ты живешь?
— Ты же видишь.
— Как мальчики?
— Какие мальчики?
— Твои друзья.
— Хорошо.
— Гиви защитил докторскую.
— Что ты говоришь?
- А ты разве не знал? Манана родила третьего сына. Ее муж инженер, в Рустави работает,
- Третьего сына?
— Гела...
— По-моему, Гелы нет в Тбилиси,
— Давно в Тбилиси, работает в комитете кинематографии, редактором, не женат.
— Гела — редактор?
— Господи, Гига, неужели я должна сообщать тебе местные новости? Впрочем...
— Что — впрочем?
— У тебя, говорят, редкий дар все забывать, это верно?
— Да,— ответил я,— верно. Я все забыл...
На второй день Нового года Бадри привел меня к тебе. Мы не виделись с тех пор, как расстались на море.
Ты была дома одна, накрыла стол, мы тебе помогали. За стол сели втроем.
Когда стемнело, ты зажгла свечи на елке. Бадри наигрывал на рояле, мы с тобой сидели за столом, и ты улыбалась, склонив голову. Эта фальшивая любезная улыбка напоминала мне о том, что я здесь чужой. Я много говорил. Слова рождались и тотчас умирали. Они валялись повсюду, как мотыльки с обожженными крыльями, или как елочные иголки, или еще — как бумажные цветы. И напуганные их искусственностью, мы становились совсем чужими.
Ты, наверно, сердилась на меня за то, что я не уходил и весь день донимал тебя дурацкими разговорами.
— Я принесу еще вина! —ты поднялась из-за стола и убежала на кухню и долго не возвращалась. Я был уверен, что ты сидишь на кухне и плачешь от обиды и злости. Когда ты вошла, я пытался найти следы слез на твоем лице, но нет! На твоих губах играла все та же улыбка, бессмысленная и блестящая, как елочная игрушка.
Да, терпение у тебя, как у воспитательницы детского сада!
Когда мы собрались уходить, ты сказала:
— Я тоже пойду. Мама ждет меня у тетушки.
— Ох,— огорчились мы,— почему же ты раньше не сказала, что тебя ждут?
— Ничего,— теперь ты улыбнулась по-другому, свободно и естественно: наконец закончился этот надоедливый никчемный визит.
На улице шел снег, и снежная завеса, освещенная фонарями и рекламами, напоминала разноцветную паутину. Ты поскользнулась и взяла меня под руку, и мне показалось, что мы уже не такие чужие друг другу.
На следующий день я стоял перед твоим домом. Мимо меня сновали люди, и я верил, что все они счастливы. Счастье, как снег, наполняло город и только меня обходило стороной.
Потом я увидел тебя, ты стояла у подъезда и оглядывалась по сторонам — то ли искала кого-то, то ли ждала. Через некоторое время возле тебя остановилась машина, ты подбежала к ней и села. Когда машина двинулась, меня словно толкнул кто: беги, догоняй. Не знаю, почему я удержался. Мне казалось абсолютно естественным бежать за этой машиной. Я видел ее даже после того, как она скрылась из глаз. Я стоял все на том же месте, вытянув шею, ссутулясь, и прохожие толкали меня, потому что я торчал посреди тротуара. Я ничего не чувствовал, не обращал внимания на те насмешки, которые сыпались на меня со всех сторон. Опять шел снег, и я был убежден, что он будет идти всегда, пока я жив.
В закусочной я попросил водки. Она меня немного согрела. Я купил сигареты и сел за пустой столик.
Здесь было темно, хотя над стойкой горела большая лампочка. В табачном дыму я не видел людей, слышал только глухой гул голосов. Голода я не ощущал, несмотря на то, что с утра ничего не ел. Я вымок с головы до пят, словно меня из колодца вытащили.
Часа через два я снова направился к твоему дому, как будто знал, когда ты должна вернуться. И не ошибся — очень скоро подъехала машина. Ты хлопнула дверцей и помахала рукой, от чего-то отказываясь. Машина отъехала. Твой невидящий взгляд скользнул по моему лицу — не узнала или не заметила. Я даже подумал: может, меня и не было здесь вовсе, и от этой мысли горько сжалось сердце.
Ты скрылась в подъезде, а я, как безумный, кинулся через улицу за тобой. Ты оглянулась и еще быстрей побежала вверх по лестнице.
— Софико! — крикнул я и сам вздрогнул от своего крика, мне почудилось, что обрушился потолок. Ты бегом поднималась по лестнице, а я стоял и кричал:
— Софико! Софико! Софико!
Я слышал, как ты хлопнула дверью, и недоуменно спрашивал себя, чего ты испугалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
— Да,— кивнула Лия. Бруно или Коперник — в данном случае для нее это не имело значения.
— Теперь скажите мне, чем вы увлекаетесь, кроме своей работы. Точнее — ваше хобби?
— Охота,— не задумываясь ответил я, хотя в жизни не держал в руках ружья.
— Отлично,— одобрительно улыбнулась Софико, поддерживаемая кивком Лии.
— Любите ли вы путешествовать? — Софико смотрела на Лию, словно от нее ждала ответа, но я опередил жену.
— Очень!
— Какие города вам нравятся?
— Киев.
— Еще!
— Прага.
— Здесь надо будет два слова сказать о Праге.
— Знаю.
— Потом я спрошу, какого вы мнения о развитии фантастики.
— Интерес к научной фантастике будет расти день ото дня.
— Это вы скажете во время передачи. Далее мы покажем отрывок из вашего фильма...
— Передача по цветному телевидению?
— Да.
— Тогда лучше показать «Пленник Сатурна».
— Лия, принеси, пожалуйста, фрукты! — Я не мог слышать ее голоса.
— Сейчас будем ужинать,— сказала Лия. У нее тоже все было предусмотрено программой.
— Не беспокойтесь,— сказала Софико.
— Я вас так не отпущу,— улыбнулась Лия.— Поужинаем по-домашнему.
В это время в кабинет вошел Мамука с той пачкой бумаги.
— Папа! — Он остановился в дверях. Его вежливость меня насторожила.
— В чем дело, сынок? — осведомился я как можно мягче.
— Знаешь, я написал книгу!
— О-о?! — В это восклицание я постарался вложить удивление, восторг и поощрение. На этом я хотел закончить беседу с сыном, потому что не знал, что задумал коварный маленький Цезарь. Его вид не предвещал ничего хорошего.
— Пойди сюда, дорогой,— позвала его Лия,— покажи нам!
За меня она была спокойна и теперь пеклась о славе сына.' Мамука подошел и протянул мне стопку бумаги. На каждый листок были наклеены страницы, вырванные из учебника истории.
Я похлопал сына по щеке, сдерживая желание отхлестать его, но нельзя! — сочтут за ревность и зависть к сопернику.
— Молодец, Мамука, молодец! — я вложил в это всю свою душевную боль и горький упрек.
—Хватит, Мамука, не мешай, видишь, папа работает,— Лия поспешила взять у меня из рук «сочинение» сына.
— Скоро мы и его по телевизору покажем,— пообещала Софико.
Я по-настоящему испугался: ведь были Дюма — отец и сын, Томас Манн и Клаус Манн? Я представил на телеэкране себя и Мамуку, как мы сидим рядышком и читаем по очереди отрывки из нового романа.
— Идем, идем, Мамука,— Лия обняла Мамуку и увела за собой.
— Славный у тебя сын,— заметила Софико.
— Да.
— Скажи мне, как ты живешь?
— Ты же видишь.
— Как мальчики?
— Какие мальчики?
— Твои друзья.
— Хорошо.
— Гиви защитил докторскую.
— Что ты говоришь?
- А ты разве не знал? Манана родила третьего сына. Ее муж инженер, в Рустави работает,
- Третьего сына?
— Гела...
— По-моему, Гелы нет в Тбилиси,
— Давно в Тбилиси, работает в комитете кинематографии, редактором, не женат.
— Гела — редактор?
— Господи, Гига, неужели я должна сообщать тебе местные новости? Впрочем...
— Что — впрочем?
— У тебя, говорят, редкий дар все забывать, это верно?
— Да,— ответил я,— верно. Я все забыл...
На второй день Нового года Бадри привел меня к тебе. Мы не виделись с тех пор, как расстались на море.
Ты была дома одна, накрыла стол, мы тебе помогали. За стол сели втроем.
Когда стемнело, ты зажгла свечи на елке. Бадри наигрывал на рояле, мы с тобой сидели за столом, и ты улыбалась, склонив голову. Эта фальшивая любезная улыбка напоминала мне о том, что я здесь чужой. Я много говорил. Слова рождались и тотчас умирали. Они валялись повсюду, как мотыльки с обожженными крыльями, или как елочные иголки, или еще — как бумажные цветы. И напуганные их искусственностью, мы становились совсем чужими.
Ты, наверно, сердилась на меня за то, что я не уходил и весь день донимал тебя дурацкими разговорами.
— Я принесу еще вина! —ты поднялась из-за стола и убежала на кухню и долго не возвращалась. Я был уверен, что ты сидишь на кухне и плачешь от обиды и злости. Когда ты вошла, я пытался найти следы слез на твоем лице, но нет! На твоих губах играла все та же улыбка, бессмысленная и блестящая, как елочная игрушка.
Да, терпение у тебя, как у воспитательницы детского сада!
Когда мы собрались уходить, ты сказала:
— Я тоже пойду. Мама ждет меня у тетушки.
— Ох,— огорчились мы,— почему же ты раньше не сказала, что тебя ждут?
— Ничего,— теперь ты улыбнулась по-другому, свободно и естественно: наконец закончился этот надоедливый никчемный визит.
На улице шел снег, и снежная завеса, освещенная фонарями и рекламами, напоминала разноцветную паутину. Ты поскользнулась и взяла меня под руку, и мне показалось, что мы уже не такие чужие друг другу.
На следующий день я стоял перед твоим домом. Мимо меня сновали люди, и я верил, что все они счастливы. Счастье, как снег, наполняло город и только меня обходило стороной.
Потом я увидел тебя, ты стояла у подъезда и оглядывалась по сторонам — то ли искала кого-то, то ли ждала. Через некоторое время возле тебя остановилась машина, ты подбежала к ней и села. Когда машина двинулась, меня словно толкнул кто: беги, догоняй. Не знаю, почему я удержался. Мне казалось абсолютно естественным бежать за этой машиной. Я видел ее даже после того, как она скрылась из глаз. Я стоял все на том же месте, вытянув шею, ссутулясь, и прохожие толкали меня, потому что я торчал посреди тротуара. Я ничего не чувствовал, не обращал внимания на те насмешки, которые сыпались на меня со всех сторон. Опять шел снег, и я был убежден, что он будет идти всегда, пока я жив.
В закусочной я попросил водки. Она меня немного согрела. Я купил сигареты и сел за пустой столик.
Здесь было темно, хотя над стойкой горела большая лампочка. В табачном дыму я не видел людей, слышал только глухой гул голосов. Голода я не ощущал, несмотря на то, что с утра ничего не ел. Я вымок с головы до пят, словно меня из колодца вытащили.
Часа через два я снова направился к твоему дому, как будто знал, когда ты должна вернуться. И не ошибся — очень скоро подъехала машина. Ты хлопнула дверцей и помахала рукой, от чего-то отказываясь. Машина отъехала. Твой невидящий взгляд скользнул по моему лицу — не узнала или не заметила. Я даже подумал: может, меня и не было здесь вовсе, и от этой мысли горько сжалось сердце.
Ты скрылась в подъезде, а я, как безумный, кинулся через улицу за тобой. Ты оглянулась и еще быстрей побежала вверх по лестнице.
— Софико! — крикнул я и сам вздрогнул от своего крика, мне почудилось, что обрушился потолок. Ты бегом поднималась по лестнице, а я стоял и кричал:
— Софико! Софико! Софико!
Я слышал, как ты хлопнула дверью, и недоуменно спрашивал себя, чего ты испугалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17