И сейчас не легче. У меня ведь минуты не было свободной, чтобы отдать тебе. Если б ты понимала это, сегодня о нас с тобой не говорили бы на улице.
— Я-то понимала. Поэтому и терпела столько — и то, что вы каждый вечер звонили домой, будто задерживаетесь в конторе по делам, а являлись домой под утро пьяным... Однако нельзя же терпеть бесконечно, не зная точно, то ли ты домработница, то ли просто вещь, украшение, безделушка. Нельзя так унижать человека... Но главное даже не в этом.
— Так в чем же?
— Я не могу простить вам лжи. Вы говорили высокие слова, призывали людей работать лучше, а сами думали только о том, как приятней устроить свое существование, обогатиться за счет совхоза... Меня вы не стеснялись, наверное, не считали за человека и предположить не могли, наверное, что у меня тоже может быть свое мнение о вас, и о вашей жизни, и обо всех ваших делах, и о моем месте во всем этом.
— Как ты можешь меня обвинять, Назокат? Сейчас такое время—каждый собирает в дом сколько может, каждый заботится сначала о своем деле, потом о чужом.
— Вам видней, конечно, у вас, так сказать, опыта больше в этих делах. Но я вам скажу одно; если бы за вещами, за деньгами не спрятался тот человек, за которого я вышла замуж, если бы не взятки и не ваши подхалимы-пройдохи, я бы, может, и примирилась с вашим себялюбием и невниманием ко мне ради ребенка. Думала бы: значит, заслужила такое отношение,
Сколько у тебя на сердце, а я и не знал. Почему ты никогда не поговорила со мной?
— А что бы переменилось?.. В общем, жаль, поздно я все поняла. Сейчас думаю: любовь к деньгам у вас в крови. А что я могла тогда сказать вам, я — девчонка, только что из школы, человеку старше себя, директору совхоза...
Наймов слушал, опустив голову. Взял со стола карандаш, повертел в пальцах, положил обратно. Не глядя на Назокат, произнес глухо:
— Было время, ты сама говорила, что я хороший человек, самый лучший... Ты ведь любила меня.
— Да,— просто ответила Назокат,— любила. Тогда мне казалось, лучше вас и вправду нет никого, только после выдвижения и женитьбы вы очень переменились, да и я лучше узнала вас.
Наймов тяжело поднялся, сделал шаг к Назокат, хотел было положить ей руку на плечо, но она отступила.
— А теперь уходите!
Наймов улыбнулся заискивающе.
— Прости меня, Назокат, один раз за все мои грехи сразу... Ради сына нашего. Сама увидишь, впредь не дам тебе повода на меня обижаться.
— Уже поздно...
— Сжалься, наш развод может помешать моему дальнейшему продвижению по службе.
Назокат видела, что Наймов начинает трезветь.
— И поэтому вы пришли мириться со мной?
— Ну что ты, Назокат!— ответил он чуть торопливее, чем следовало.— Не смей так думать...
— Ладно, поговорили, и хватит.— Увидев просительное и покорное выражение в лице Наимова, она откровенно рассмеялась.—Уходите, я спать хочу.
— Не гони, сам уйду.— Он повернулся к двери и, уже держась за ручку, тихо спросил:— Как Рустам?
— Спасибо, хорошо.— Назокат показала на закрытую дверь спальни.— Спит... Только теперь вспомнили?
— Как ты можешь так говорить?— И, открыв дверь, добавил просительно:—До свидания... Все же подумай хорошенько, изгони дьявола из своего сердца.
— Уже поздно.,,
— Пока ты одна, я не теряю надежды... я и не оставлю тебя. Помни хотя бы об этом. Ведь не из камня же твое сердце!
Назокат заперла за Наимовым дверь, выключила свет и вернулась в спальню. Ее Рустам сладко спал в своей постельке—приоткрыл рот и тихонько посапывал. Назокат присела возле кроватки, чтобы поцеловать ребенка, но увидела в зеркале напротив свое отражение... Постояла у зеркала, поправила волосы, подумала, не изменить ли прическу... Вспомнила вдруг Фируза и спросила себя: что бы она сделала, если бы в ее дверь вместо Наимова постучался Фируз? О чем бы они говорили?.. Ах, ну что за нелепые мысли! Разве это возможно? Боже мой! Ну зачем Фирузу приходить в ее дом?.. Что ему за дело до нее — до разведенной и с ребенком... Что она вбила себе в голову, как она может думать о неженатом молодом парне! Но все-таки думает, не может не думать... Почему?
Она представила себе лицо Фируза, его глаза, глядевшие на нее с печалью. Как это он тогда говорил, встретив ее у парка: «Три года назад я многое хотел тебе сказать...» Но тогда — тогда Фируз не нашел для нее таких слов, их произнесла она сама — в мыслях... (или они сами пришли к ней? «Я люблю...»
— Три года, три года...— повторяла она, сжав ладонями горящие щеки, и ходила из угла в угол, и комната стала тесна ей, а потолок, казалось, опустился ниже.
Ей было страшно одной...
Она вдруг почувствовала, что по щекам у нее потекли слезы. На сердце было невыносимо тяжело, и она едва сдержалась, чтобы не заплакать в голос. Она машинально выключила свет и, освобождая себя, давая выход накопившемуся, бросилась на постель лицом в подушку. Плечи ее вздрагивали, и она сама не знала, отчего ее сердце будто разрывается на части, отчего она так плачет и почему, почему слезы не приносят облегчения.
Ослабев от слез, она потихоньку задремала, но сон ее был тревожен и неглубок: она продолжала слышать
и шелест осеннего дождя за окном, и тикание часов на столе, и слабое посапывание сына... И в конце концов эти мирные звуки успокоили ее.
— Ну как, ты нашел, сынок?
— Да, мама, у мастера есть хороший камень, сказал, что через неделю все будет готово.
Тетушка Шарофат видела, что сын невесел, но не стала спрашивать отчего. Убирая дастархан, добавила:
— Чтобы жизнь твоя была счастливой, сынок... Это твой долг—обрадуешь их души.
Фируз ничего не ответил, накинул на плечи халат и вышел во двор. Быстро темнело: дни стали заметно короче. Конец осени... Холодный ветер, что налетел сегодня с гор, достигнув селения, будто заблудился и сейчас, вечером, все еще скитался среди улиц и садов, беспомощно завывая. Воздух был весь день пыльный, небо закрыли облака.
Прислонившись плечом к подпорке айвана, Фируз задумчиво смотрел на старые карагачи во дворе — ветви их словно исполняли какой-то хмельной танец. Резкий ветер рвал пожелтевшие листья и уносил неизвестно куда...
«Назокат... Ей уже двадцать два года... Бог ты мой! Как будто только вчера сидели в одном классе...»
Сегодня весь день, куда бы ни пошел и что бы ни делал, все он думал о Назокат. Дважды ему показалось, что видит ее на улице, и оба раза с горечью убеждался, что ошибся. После работы он хотел было зайти к ней, поздравить с днем рождения — и все не мог решиться. Думал, как Назокат встретит его, если он придет незваным... Это вдруг сделалось чрезвычайно важным. Хочет ли она видеть его? Обрадуется ли ему? Когда верх брали сомнения, он начинал убеждать себя, что идти не стоит: Назокат живет без мужа, и любой гость в ее доме — повод для сплетен и пересудов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Я-то понимала. Поэтому и терпела столько — и то, что вы каждый вечер звонили домой, будто задерживаетесь в конторе по делам, а являлись домой под утро пьяным... Однако нельзя же терпеть бесконечно, не зная точно, то ли ты домработница, то ли просто вещь, украшение, безделушка. Нельзя так унижать человека... Но главное даже не в этом.
— Так в чем же?
— Я не могу простить вам лжи. Вы говорили высокие слова, призывали людей работать лучше, а сами думали только о том, как приятней устроить свое существование, обогатиться за счет совхоза... Меня вы не стеснялись, наверное, не считали за человека и предположить не могли, наверное, что у меня тоже может быть свое мнение о вас, и о вашей жизни, и обо всех ваших делах, и о моем месте во всем этом.
— Как ты можешь меня обвинять, Назокат? Сейчас такое время—каждый собирает в дом сколько может, каждый заботится сначала о своем деле, потом о чужом.
— Вам видней, конечно, у вас, так сказать, опыта больше в этих делах. Но я вам скажу одно; если бы за вещами, за деньгами не спрятался тот человек, за которого я вышла замуж, если бы не взятки и не ваши подхалимы-пройдохи, я бы, может, и примирилась с вашим себялюбием и невниманием ко мне ради ребенка. Думала бы: значит, заслужила такое отношение,
Сколько у тебя на сердце, а я и не знал. Почему ты никогда не поговорила со мной?
— А что бы переменилось?.. В общем, жаль, поздно я все поняла. Сейчас думаю: любовь к деньгам у вас в крови. А что я могла тогда сказать вам, я — девчонка, только что из школы, человеку старше себя, директору совхоза...
Наймов слушал, опустив голову. Взял со стола карандаш, повертел в пальцах, положил обратно. Не глядя на Назокат, произнес глухо:
— Было время, ты сама говорила, что я хороший человек, самый лучший... Ты ведь любила меня.
— Да,— просто ответила Назокат,— любила. Тогда мне казалось, лучше вас и вправду нет никого, только после выдвижения и женитьбы вы очень переменились, да и я лучше узнала вас.
Наймов тяжело поднялся, сделал шаг к Назокат, хотел было положить ей руку на плечо, но она отступила.
— А теперь уходите!
Наймов улыбнулся заискивающе.
— Прости меня, Назокат, один раз за все мои грехи сразу... Ради сына нашего. Сама увидишь, впредь не дам тебе повода на меня обижаться.
— Уже поздно...
— Сжалься, наш развод может помешать моему дальнейшему продвижению по службе.
Назокат видела, что Наймов начинает трезветь.
— И поэтому вы пришли мириться со мной?
— Ну что ты, Назокат!— ответил он чуть торопливее, чем следовало.— Не смей так думать...
— Ладно, поговорили, и хватит.— Увидев просительное и покорное выражение в лице Наимова, она откровенно рассмеялась.—Уходите, я спать хочу.
— Не гони, сам уйду.— Он повернулся к двери и, уже держась за ручку, тихо спросил:— Как Рустам?
— Спасибо, хорошо.— Назокат показала на закрытую дверь спальни.— Спит... Только теперь вспомнили?
— Как ты можешь так говорить?— И, открыв дверь, добавил просительно:—До свидания... Все же подумай хорошенько, изгони дьявола из своего сердца.
— Уже поздно.,,
— Пока ты одна, я не теряю надежды... я и не оставлю тебя. Помни хотя бы об этом. Ведь не из камня же твое сердце!
Назокат заперла за Наимовым дверь, выключила свет и вернулась в спальню. Ее Рустам сладко спал в своей постельке—приоткрыл рот и тихонько посапывал. Назокат присела возле кроватки, чтобы поцеловать ребенка, но увидела в зеркале напротив свое отражение... Постояла у зеркала, поправила волосы, подумала, не изменить ли прическу... Вспомнила вдруг Фируза и спросила себя: что бы она сделала, если бы в ее дверь вместо Наимова постучался Фируз? О чем бы они говорили?.. Ах, ну что за нелепые мысли! Разве это возможно? Боже мой! Ну зачем Фирузу приходить в ее дом?.. Что ему за дело до нее — до разведенной и с ребенком... Что она вбила себе в голову, как она может думать о неженатом молодом парне! Но все-таки думает, не может не думать... Почему?
Она представила себе лицо Фируза, его глаза, глядевшие на нее с печалью. Как это он тогда говорил, встретив ее у парка: «Три года назад я многое хотел тебе сказать...» Но тогда — тогда Фируз не нашел для нее таких слов, их произнесла она сама — в мыслях... (или они сами пришли к ней? «Я люблю...»
— Три года, три года...— повторяла она, сжав ладонями горящие щеки, и ходила из угла в угол, и комната стала тесна ей, а потолок, казалось, опустился ниже.
Ей было страшно одной...
Она вдруг почувствовала, что по щекам у нее потекли слезы. На сердце было невыносимо тяжело, и она едва сдержалась, чтобы не заплакать в голос. Она машинально выключила свет и, освобождая себя, давая выход накопившемуся, бросилась на постель лицом в подушку. Плечи ее вздрагивали, и она сама не знала, отчего ее сердце будто разрывается на части, отчего она так плачет и почему, почему слезы не приносят облегчения.
Ослабев от слез, она потихоньку задремала, но сон ее был тревожен и неглубок: она продолжала слышать
и шелест осеннего дождя за окном, и тикание часов на столе, и слабое посапывание сына... И в конце концов эти мирные звуки успокоили ее.
— Ну как, ты нашел, сынок?
— Да, мама, у мастера есть хороший камень, сказал, что через неделю все будет готово.
Тетушка Шарофат видела, что сын невесел, но не стала спрашивать отчего. Убирая дастархан, добавила:
— Чтобы жизнь твоя была счастливой, сынок... Это твой долг—обрадуешь их души.
Фируз ничего не ответил, накинул на плечи халат и вышел во двор. Быстро темнело: дни стали заметно короче. Конец осени... Холодный ветер, что налетел сегодня с гор, достигнув селения, будто заблудился и сейчас, вечером, все еще скитался среди улиц и садов, беспомощно завывая. Воздух был весь день пыльный, небо закрыли облака.
Прислонившись плечом к подпорке айвана, Фируз задумчиво смотрел на старые карагачи во дворе — ветви их словно исполняли какой-то хмельной танец. Резкий ветер рвал пожелтевшие листья и уносил неизвестно куда...
«Назокат... Ей уже двадцать два года... Бог ты мой! Как будто только вчера сидели в одном классе...»
Сегодня весь день, куда бы ни пошел и что бы ни делал, все он думал о Назокат. Дважды ему показалось, что видит ее на улице, и оба раза с горечью убеждался, что ошибся. После работы он хотел было зайти к ней, поздравить с днем рождения — и все не мог решиться. Думал, как Назокат встретит его, если он придет незваным... Это вдруг сделалось чрезвычайно важным. Хочет ли она видеть его? Обрадуется ли ему? Когда верх брали сомнения, он начинал убеждать себя, что идти не стоит: Назокат живет без мужа, и любой гость в ее доме — повод для сплетен и пересудов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36