.. Похоронили вы Ивана с почетом, семья у вас хорошая, все ее уважают... Вы должны жить для семьи, ведь вы теперь самая старшая, вы
мать... Вы нужны им... А ему пусть во веки веков земля будет пухом...
— Да ведь мог бы жить и радоваться... Слезы так и текут, как подумаю... Просил, чтоб я напоследок показала покрывало, которое по стелет ему в гроб... — никак не могла успокоиться вдова.
— И показали? — встрепенулась сваха.
— Как же я могла такое сделать? Но что правда, то правда — лежало оно в хате не для жизни, а для вечной разлуки... Я заранее постаралась, чтобы все по-людски было...
—» Ой, верно, дорогая сваха. Человеку на земле всего хватает — и ясных дней, и темных ночей... И весны есть, и зимы... — Свахи тоже подняли рюмки, пригубили. Почувствовали, как по телу разлилась слабость, но зато разговор пошел куда живее.
В хате нарастал шум.
То здесь, то там ненароком вспыхивал смех. За столом, где сидели Ивановы внуки и соседская молодежь, парни бросали ехидные взоры в угол светлицы: там упорно и рьяно боролся со сном — клевал носом, похрапывал и внезапно просыпался — Сидорко Штым. И все- таки не устоял, свесил голову налево, скособочился всем телом, распустил губы, причем нижнюю оттопырил как нельзя больше, словно собирался что-то лизнуть. Людям постарше слабость дьячка была хорошо известна, они делали вид, будто ничего не слышат и не видят, дескать, все мы не без греха! Сидорко оплошал, залпом опрокинув полный стакан. Подумал: почему же их с отцом Климентием не угощали этим напитком, когда они приходили соборовать Ивана? Й тут ему сделалось страшно при мысли, что такой замечательной сливовицы уж, конечно, не хватит, чтобы поить ею гостей весь вечер, и потому он взял и налил себе второй стакан. Через четверть часа его так разморило, так разобрало, что не было сил даже закусывать, даром что сосед уговаривал поесть побольше.
В хате Ивана настала тишина. Из маленькой комнаты доносилось позвякивание посуды — у кухарок еще дел было невпроворот. Но и там как-то сразу все смолкло,
Люди поднимались из-за столов.
Пожилые вставали бесшумно, точно, и в движениях их заключалось сосредоточенное спокойствие. Казалось, они вот-вот начнут прощаться и уйдут, чтобы хозяева
могли отдохнуть. А вслед за ними уйдут более молодые, хотя как раз среди них-то и были такие, которые только вошли во вкус и озирались, из какой бутылки налить бы себе еще.
Все стояли.
Из-за того стола, где любил сиживать с добрыми друзьями Иван, невидимой птицей взлетела, покидая гнездо, песня:
Чуешь, брате, товарищу...
— Боже, он только ее и пел!.. — дернула Олена сваху Василину, шевеля губами и утирая рукой глаза...
И такая мольба звучала в песне, что все, кто был в хате, устремились в светлицу. Кому не хватило места, замер на пороге.
С минуту было тихо-тихо, точно кого-то ждали, точно после слов «товарищу» кто-то должен был войти.
Печально и горько уплывало в холодные сени на высокой ноте:
Журавли в вышине...
Клич «кру-кру» вырывался стоном и внезапно камнем падал на промерзшую землю.
На ночь с вдовой в хате остались дети...
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
мать... Вы нужны им... А ему пусть во веки веков земля будет пухом...
— Да ведь мог бы жить и радоваться... Слезы так и текут, как подумаю... Просил, чтоб я напоследок показала покрывало, которое по стелет ему в гроб... — никак не могла успокоиться вдова.
— И показали? — встрепенулась сваха.
— Как же я могла такое сделать? Но что правда, то правда — лежало оно в хате не для жизни, а для вечной разлуки... Я заранее постаралась, чтобы все по-людски было...
—» Ой, верно, дорогая сваха. Человеку на земле всего хватает — и ясных дней, и темных ночей... И весны есть, и зимы... — Свахи тоже подняли рюмки, пригубили. Почувствовали, как по телу разлилась слабость, но зато разговор пошел куда живее.
В хате нарастал шум.
То здесь, то там ненароком вспыхивал смех. За столом, где сидели Ивановы внуки и соседская молодежь, парни бросали ехидные взоры в угол светлицы: там упорно и рьяно боролся со сном — клевал носом, похрапывал и внезапно просыпался — Сидорко Штым. И все- таки не устоял, свесил голову налево, скособочился всем телом, распустил губы, причем нижнюю оттопырил как нельзя больше, словно собирался что-то лизнуть. Людям постарше слабость дьячка была хорошо известна, они делали вид, будто ничего не слышат и не видят, дескать, все мы не без греха! Сидорко оплошал, залпом опрокинув полный стакан. Подумал: почему же их с отцом Климентием не угощали этим напитком, когда они приходили соборовать Ивана? Й тут ему сделалось страшно при мысли, что такой замечательной сливовицы уж, конечно, не хватит, чтобы поить ею гостей весь вечер, и потому он взял и налил себе второй стакан. Через четверть часа его так разморило, так разобрало, что не было сил даже закусывать, даром что сосед уговаривал поесть побольше.
В хате Ивана настала тишина. Из маленькой комнаты доносилось позвякивание посуды — у кухарок еще дел было невпроворот. Но и там как-то сразу все смолкло,
Люди поднимались из-за столов.
Пожилые вставали бесшумно, точно, и в движениях их заключалось сосредоточенное спокойствие. Казалось, они вот-вот начнут прощаться и уйдут, чтобы хозяева
могли отдохнуть. А вслед за ними уйдут более молодые, хотя как раз среди них-то и были такие, которые только вошли во вкус и озирались, из какой бутылки налить бы себе еще.
Все стояли.
Из-за того стола, где любил сиживать с добрыми друзьями Иван, невидимой птицей взлетела, покидая гнездо, песня:
Чуешь, брате, товарищу...
— Боже, он только ее и пел!.. — дернула Олена сваху Василину, шевеля губами и утирая рукой глаза...
И такая мольба звучала в песне, что все, кто был в хате, устремились в светлицу. Кому не хватило места, замер на пороге.
С минуту было тихо-тихо, точно кого-то ждали, точно после слов «товарищу» кто-то должен был войти.
Печально и горько уплывало в холодные сени на высокой ноте:
Журавли в вышине...
Клич «кру-кру» вырывался стоном и внезапно камнем падал на промерзшую землю.
На ночь с вдовой в хате остались дети...
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17