Хата Ивана плакала черными стрехами.
Выстроившись в ряд по всей длине насупленной крыши, большие густые капли выстукивали однообразный тоскливый мотив.
Отец Климентий в одеянии со скупо нашитыми лапчатыми серебряными крестами, предназначенном для похоронной требы, стоял во дворе. Ивана еще не выносили, родные и близкие не спешили прощаться с ним — ждали духовой оркестр, но тот почему-то запаздывал, хотя завком, по слухам, гарантировал абсолютную точность. Внуки Ивана, работавшие на заводе, нервничали, чувствуя себя виноватыми, да делать было нечего, приходилось терпеливо ждать.
Р1ван лежал в гробу из тех самых досок, которые сам когда-то отстругал и припас, о которых несколько дней назад говорил Юрку. На покойном был серый в полоску костюм — «его и на пасху надеть не стыдно». Справа от Ивана лежала не та палка, с которой он обыкновенно ходил, а щедро увитая виноградной лозой и гроздьями винограда резная трость с головой хищного зверя на верхнем конце. Это произведение искусства как-то осенью привезла Ивану из знаменитого Трускавца его дочь Мария. И, видно, подарок пришелся отцу по душе: он пользовался тростью только по праздникам да воскресеньям, в слякоть никогда не брал с собой... Шляпа с изогнутыми краями — кто в их большом селе не знал эту шляпу? — лежала на левом плече, будто только что сползла с головы. В левый карман пиджака кто-то сунул толстый журнал, в котором было и много текста для чтения и немало смешных картинок для рассматривания. Знать, помнили люди, что Ивану предстоит дальняя дорога с большими станциями для пересадок и маленькими остановками для отдыха.
Послышались громкие голоса, и солнечный луч упал на Иваново лицо. С остановившегося у хаты грузовика прыгали парни, подавая друг другу блестящие, но уже кое-где помятые и поцарапанные оркестровые медные трубы.
Хозяйка вмиг точно окаменела, застыли у гроба дочери и сыновья, зятья и внуки. Тихо плача, Олена всей ладонью гладила мужа по его пожелтевшему лицу, точно хотела сквозь слезы что-то сказать ему. Всем своим тяжелым телом тянулась вперед и замирала над Иваном.
Дочери заботливо подхватили мать под руки, приблизились зятья, словно тещу передавали под их опеку. Дочери — старшая и младшая — по очереди припадали к отцовскому лбу, а отец впервые ничего не слышал, ничего не видел, не знал. И наверно, поэтому текли и стыли слезы детей, теперь уже сирот, и слышались рыдания, и тоска отзывалась в сердце острой болью...
Длинная и широкая телега-платформа на резиновых колесах была низкой и, главное, неприспособленной для провожания в последний путь хотя бы потому, что на ней обычно перевозили пузатые бочки с пивом, тяжелые ящики с провизией и мешки с мукой и сахаром, но сейчас об этом никто не думал. В подводу были запряжены сильные, хорошо откормленные кони — рыжий и серый, и казалось, что она едва возвышается над землей, а кони невероятно огромны.
Кони терпеливо ждали, телега была уже со всех сторон обвешана бумажными венками, а Ивану все несли и несли венки из каждой хаты...
И, как только парни задули в трубы, колыхнулся настоянный на еловой хвое и венках воздух.
Отец Климентий спокойно снял епитрахиль, сложил ее и сунул в чемоданчик; теперь он совсем не был похож на священнослужителя, даже как-то затерялся в похоронной процессии.
Под тихий плач родных выносили Ивана со двора, укладывали среди венков на подводе-платформе, застланной недорогим ковром.
На высоком сиденье, держа в руках вожжи, с сосредоточенным видом сидел брат вдовы К5рко — бывший артиллерист в корпусе генерала Людвика Свободы. Он озирался по сторонам, и оттого, что все лицо его было испещрено преждевременными морщинами, изрыто большими и малыми бороздками, Юрко казался более суровым, чем был на самом деле, и куда старше своих лет.
Процессия все никак не могла тронуться в путь, перед телегой еще толпилась молодежь с венками — венков и впрямь была тьма-тьмущая.
Наконец кто-то подал знак, парни с трубами в руках приготовились.
— Дай! — Юрко-легионер (так в селе и вообще в округе называли ветерана, служившего ныне возчиком в кооперации) дернул и опустил поводья. Большие резиновые колеса легко покатили телегу по тракту. С каким-то странным звуком зацокали подковами лошади. Шаркали подошвами Ивановы побратимы, его сваты, соседи, кумовья и просто знакомые; те, кто знал Ивана, кто находился в селе в тот час, когда он совершал свой последний путь, все отложили свои дела, как повелевал им старинный добрый крестьянский обычай. Сперва то тут, то там слышались отрывистые разговоры, но вскоре рыдания покрыли все, заглушив даже медные трубы...
«Сколько народу!.. Сколько народу!.. То-то почитали Ивана*!» — не без гордости за сестрина мужа думал Юрко, оглядываясь на процессию.
Кони равномерно цокали подкованными копытами, но вдруг, сбившись с шага, начинали выбивать дробь. Однако через минуту опять шли размеренно, и в этой размеренности была своя стать и определенная дисциплина.
«Цок-цок... цок-цок...» Стук подков вернул легионера Юрка в те времена, когда Иван возвращался домой поздней ночью, опираясь на палку, с одного конца украшенную оленьим рогом, а с другого окованную металлом.
«Цок-цок-цок» — и вся улица знала, что домой идет не кто-нибудь, а Иван. А он, Юрко, в этот час давно уж лежал в постели, вслушиваясь в стук палки и ожидая песню «Слышишь, брат...».
И действительно, скоро раздавалось: «Слышишь, брат мой, товарищ?..» И по тому, как произносил Иван каждое слово, можно было сказать, в каком он настроении — доволен, счастлив или тоска, нежданная боль терзают ему душу.
«Кто теперь запоет так, как певал Иван?» — грустно думал Юрко, припоминая, что уж давным-давно не звучит у них в селе эта песня.
А как он надеялся ее услышать! И надеялся услышать не от кого-нибудь, а именно от мужа Олены.
Он надеялся на это не только потому, что верил в Иваново выздоровление. Он знал: никто, кроме Ивана, не сумеет вложить в эту песню столько скорби и внезапной грусти и вместе с грустью тоскливого желания. А значит, не будет больше такой песни, той самой, Ивановой.
— Дьёй! — неровно дернул вожжи Юрко, хотя не было никакой нужды ни понукать, ни останавливать серого и рыжего, ни даже вообще обращаться к ним.
«Семь, двенадцать, пятнадцать, двадцать... Тридцать два, сорок четыре, шестьдесят!.. Сколько венков!.. Господи, сколько венков. Вот кабы Иван встал да поглядел!»— Верона Мариаш замерла, стоя на обочине и в тревожном восхищении глядя на похоронную процессию.
Вдруг она почувствовала слабость во всем теле, ее пробрала дрожь, и Верона плотнее натянула на плечи клетчатый платок из мягкой шерсти.
Почти машинально двинулась за процессией по тротуару, точно именно сбоку и можно было увидеть все как нельзя лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17