Черный длинный халат его был изорван; борода всклокочена, обнажилось худое, дряблое тело.
У ворот он поскользнулся, упал, поднялся на четве-реньки, выпрямился и снова, едва переставляя ослабеещие ноги, двинулся во двор, сопровождаемый камнями и криками мальчишек. Кто-то сильно сжал мою руку.
— Сволочи... За что бьют человека? Что он им сделал? Ломают, громят. Ух! Звери... Дай им волю — они кровь у человека высосут...
Я обернулся: отец стоял бледный, с посиневшими, крепко сжатыми губами. Он долго не отпускал мою руку.Потом, когда не стало видно часовщика, а толпа двинулась громить другие магазины, захлопнул окно и крикнул:
— Марш на кухню!
От соседнего окна нехотя отошли Сима и Анна Григорьевна. Отец нервно грыз мундштук папиросы. Он хо-дил и ходил вдоль комнаты, сумрачный, с побелевшим лицом. Анна Григорьевна сидела у обеденного стола, неподвижная, опустив руки на колени. В кухне тяжело вздыхала Сима...
С лестницы вдруг послышались грузные шаги многих ног, а через несколько минут из соседней квартиры вырвался пронзительный женский крик.Отец быстро выскочил в коридор. Я выбежал за отцом. Дверь квартиры часовщика была раскрыта, от-туда доносились вопли женщины и плач детей. Я загля-нул в дверь: несколько громил металось по небольшой квартирке, разрывая подушки, громя буфет с посу-дой.
Низенький, с длинными свисающими усами мужчина ащил за волосы растрепанную, отбивавшуюся от него евушку — дочь часовщика. Она вырывалась, кусала руки громилы, била его в живот ногами, но он упрямо тащил ее.
— Господа! Господа!.. Что вы делаете? — закричал отец, расталкивая громил.— За что бьете? Люди вы или звери?.. Негодяи!..
Его никто не слушал.Тогда он бросился домой и вернулся, трясущийся, с двуствольным ружьем.
— Стой. Стой! Постреляю мерзавцев!..
Усатый мужчина оставил девушку и застыл с растопыренными руками. В углу, у буфета, весь в перьях, стоял, согнув спину и опустив сжатые кулаки, худой косоглазый оборванец. Из соседней комнаты показались еще трое громил: двое были одеты в русские косоворотки, а третий, пожилой, с бритым лицом,— в мягкой соломенной шляпе, съехавшей на затылок.
Отец отскочил в угол и, пятясь к стене, навел на них ружье.
— Выходи! —скомандовал он.— Выходи!.. Приподняв руки, громилы медленно двинулись к выходу.
На лестнице, крепко ругаясь, багровея от охватившей его злобы, отец скомандовал:
— По лестнице бегом... ма-ар-шш!..
И сам стремительно побежал за ними:
— Бегом! Бегом!..
На улице он выстрелил из обоих стволов в воздух, постоял, глядя на разбегавшихся громил, потом вернулся в квартиру часовщика.Важно, с видом победителя, он прошел в комнату, где на разбитой кровати, свесив голову, уныло сидел часовщик.
Услышав шаги отца, часовщик приподнял голову, посмотрел вокруг мутным взглядом и, выплюнув кровяной сгусток, тихо произнес:
— За цо, пане Яхно!.. За цо?..
Отец ничего не ответил ему. Постояв несколько секунд, погладив свою остренькую поседевшую бородку и покусав ус, он промычал:
— М-да! — и ушел.
Вернулся он в сопровождении Анны Григорьевны и Симы. Они принесли несколько тарелок, кастрюлю и два стула.
— Возьмите это,— коротко сказал отец, указав на стулья и иа посуду.— Женщины, помогите убрать здесь...
И пошел к выходу.У дверей он столкнулся с заглядывавшими в- квартиру любопытными соседками; остановился, поднял голову, гаркнул:
— Чего глаза вытаращили?.. Вон отсюда! Женщины убежали. Вечером, отца забрали в полицию.
В полиции отца продержали недолго, но лишили лю-бимого двуствольного ружья, которым» он гордился и о котором всегда говорил «Таких, ружей больше не най-дешь, одно — у меня, другое —у великого князя Нико-лая Николаевича...»
— Нужно мне было мешаться в это дело,— с досадой бурчал отец, вспоминая о ружье.
Но с часовщиком он стал еще дружней.Он регулярно посещал старика и просиживал у него по нескольку часов, разговаривая о, войне, а доблести Кузьмы Крючкова и изучая попутно ремесло часовщика.
Отец был очень способным человеком: через несколько месяцев он уже самостоятельно ремонтировал любые асы.А Сима сдружилась с дочкой часовщика Любой; Они водили вместе гулять, бегали на вокзал — смотреть прибывающих с фронта раненых.
Обе они устроили меня и Володю в школу.Бывая у часовщика, отец никогда не приглашал его себе.
— Неудобно,— говорил он.—Хоть и хороший человек этот Бронштейн, а все же... еврей... Что люди сказал.Вечером отец становился болтливым и любил пофантазировать. Он рассказывал, что в деревне, откуда он родом, не было человека сильнее его, что он. одной рукой поднимал две двухпудовые гири, побеждал всех в драках, вырывал с корнями деревья, когда становился злым, что у него, было самое лучшее во всей Варшаве ружье, что ездил он на паровозе, разукрашенном золотом, носил эполеты и уланскую шапочку и возил самого царя. Он сочинял всякие небылицы о своем якобы геройстве
в японскую войну и доблести, которой позавидовал бы сам Кузьма Крючков.
— Жаль только, что детей полон дом, а то поехал бы я на фронт... Показал бы, как надо воевать!..
Анна Григорьевна слушала отца молча. Она любила пустую его болтовню и никогда ни в чем ему не противоречила.
Когда отец, утомленный рассказами, умолкал, начинала рассказывать Анна Григорьевна. Она отличалась большим тщеславием. Оказывалось, например, что она приходится родственницей какой-то графине... Она расг сказывала о своих необыкновенных путешествиях по Франции и Швейцарии, о снеговых вершинах Кавказа, о далеких дебрях сибирской тайги...
Мы слушали ее с интересом и уважали за «образованность».Когда на маленьких наших ходиках стрелка приближалась к двенадцати, отец поднимался из-за стола и говорил:
— Ну и врешь же ты, Анна. Ну, скажи, что значит по-французски парле франсе?..
— Парле франсе?.. Это значит: принеси воды.
— Врешь. Парле франсе — это значит: говорите ли вы по-французски...
В дверях тихонько смеялась Сима. Краснея и морща толстые губы, Анна Григорьевна бросала на Симу уничтожающий взгляд и кричала:
— Пошла вон, на кухню, подлая девчонка!..
Отец томился без водки. Дома ему было скучно. Рассказы Анны Григорьевны надоедали... Ездил он теперь на маневровом паровозе: за какую-то грубость, которую он позволил себе по отношению к начальнику депо, и за неблагонадежность его сместили.
Заработок его снизился. Чтобы просуществовать от получки к получке, Анна Григорьевна выдавала нам хлеб и сахар по норме. В обед она наливала в небольшие эмалированные чашки кислые, невкусные щи; просить больше положенной порции не разрешалось.
Анна Григорьевна была недовольна такой жизнью;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
У ворот он поскользнулся, упал, поднялся на четве-реньки, выпрямился и снова, едва переставляя ослабеещие ноги, двинулся во двор, сопровождаемый камнями и криками мальчишек. Кто-то сильно сжал мою руку.
— Сволочи... За что бьют человека? Что он им сделал? Ломают, громят. Ух! Звери... Дай им волю — они кровь у человека высосут...
Я обернулся: отец стоял бледный, с посиневшими, крепко сжатыми губами. Он долго не отпускал мою руку.Потом, когда не стало видно часовщика, а толпа двинулась громить другие магазины, захлопнул окно и крикнул:
— Марш на кухню!
От соседнего окна нехотя отошли Сима и Анна Григорьевна. Отец нервно грыз мундштук папиросы. Он хо-дил и ходил вдоль комнаты, сумрачный, с побелевшим лицом. Анна Григорьевна сидела у обеденного стола, неподвижная, опустив руки на колени. В кухне тяжело вздыхала Сима...
С лестницы вдруг послышались грузные шаги многих ног, а через несколько минут из соседней квартиры вырвался пронзительный женский крик.Отец быстро выскочил в коридор. Я выбежал за отцом. Дверь квартиры часовщика была раскрыта, от-туда доносились вопли женщины и плач детей. Я загля-нул в дверь: несколько громил металось по небольшой квартирке, разрывая подушки, громя буфет с посу-дой.
Низенький, с длинными свисающими усами мужчина ащил за волосы растрепанную, отбивавшуюся от него евушку — дочь часовщика. Она вырывалась, кусала руки громилы, била его в живот ногами, но он упрямо тащил ее.
— Господа! Господа!.. Что вы делаете? — закричал отец, расталкивая громил.— За что бьете? Люди вы или звери?.. Негодяи!..
Его никто не слушал.Тогда он бросился домой и вернулся, трясущийся, с двуствольным ружьем.
— Стой. Стой! Постреляю мерзавцев!..
Усатый мужчина оставил девушку и застыл с растопыренными руками. В углу, у буфета, весь в перьях, стоял, согнув спину и опустив сжатые кулаки, худой косоглазый оборванец. Из соседней комнаты показались еще трое громил: двое были одеты в русские косоворотки, а третий, пожилой, с бритым лицом,— в мягкой соломенной шляпе, съехавшей на затылок.
Отец отскочил в угол и, пятясь к стене, навел на них ружье.
— Выходи! —скомандовал он.— Выходи!.. Приподняв руки, громилы медленно двинулись к выходу.
На лестнице, крепко ругаясь, багровея от охватившей его злобы, отец скомандовал:
— По лестнице бегом... ма-ар-шш!..
И сам стремительно побежал за ними:
— Бегом! Бегом!..
На улице он выстрелил из обоих стволов в воздух, постоял, глядя на разбегавшихся громил, потом вернулся в квартиру часовщика.Важно, с видом победителя, он прошел в комнату, где на разбитой кровати, свесив голову, уныло сидел часовщик.
Услышав шаги отца, часовщик приподнял голову, посмотрел вокруг мутным взглядом и, выплюнув кровяной сгусток, тихо произнес:
— За цо, пане Яхно!.. За цо?..
Отец ничего не ответил ему. Постояв несколько секунд, погладив свою остренькую поседевшую бородку и покусав ус, он промычал:
— М-да! — и ушел.
Вернулся он в сопровождении Анны Григорьевны и Симы. Они принесли несколько тарелок, кастрюлю и два стула.
— Возьмите это,— коротко сказал отец, указав на стулья и иа посуду.— Женщины, помогите убрать здесь...
И пошел к выходу.У дверей он столкнулся с заглядывавшими в- квартиру любопытными соседками; остановился, поднял голову, гаркнул:
— Чего глаза вытаращили?.. Вон отсюда! Женщины убежали. Вечером, отца забрали в полицию.
В полиции отца продержали недолго, но лишили лю-бимого двуствольного ружья, которым» он гордился и о котором всегда говорил «Таких, ружей больше не най-дешь, одно — у меня, другое —у великого князя Нико-лая Николаевича...»
— Нужно мне было мешаться в это дело,— с досадой бурчал отец, вспоминая о ружье.
Но с часовщиком он стал еще дружней.Он регулярно посещал старика и просиживал у него по нескольку часов, разговаривая о, войне, а доблести Кузьмы Крючкова и изучая попутно ремесло часовщика.
Отец был очень способным человеком: через несколько месяцев он уже самостоятельно ремонтировал любые асы.А Сима сдружилась с дочкой часовщика Любой; Они водили вместе гулять, бегали на вокзал — смотреть прибывающих с фронта раненых.
Обе они устроили меня и Володю в школу.Бывая у часовщика, отец никогда не приглашал его себе.
— Неудобно,— говорил он.—Хоть и хороший человек этот Бронштейн, а все же... еврей... Что люди сказал.Вечером отец становился болтливым и любил пофантазировать. Он рассказывал, что в деревне, откуда он родом, не было человека сильнее его, что он. одной рукой поднимал две двухпудовые гири, побеждал всех в драках, вырывал с корнями деревья, когда становился злым, что у него, было самое лучшее во всей Варшаве ружье, что ездил он на паровозе, разукрашенном золотом, носил эполеты и уланскую шапочку и возил самого царя. Он сочинял всякие небылицы о своем якобы геройстве
в японскую войну и доблести, которой позавидовал бы сам Кузьма Крючков.
— Жаль только, что детей полон дом, а то поехал бы я на фронт... Показал бы, как надо воевать!..
Анна Григорьевна слушала отца молча. Она любила пустую его болтовню и никогда ни в чем ему не противоречила.
Когда отец, утомленный рассказами, умолкал, начинала рассказывать Анна Григорьевна. Она отличалась большим тщеславием. Оказывалось, например, что она приходится родственницей какой-то графине... Она расг сказывала о своих необыкновенных путешествиях по Франции и Швейцарии, о снеговых вершинах Кавказа, о далеких дебрях сибирской тайги...
Мы слушали ее с интересом и уважали за «образованность».Когда на маленьких наших ходиках стрелка приближалась к двенадцати, отец поднимался из-за стола и говорил:
— Ну и врешь же ты, Анна. Ну, скажи, что значит по-французски парле франсе?..
— Парле франсе?.. Это значит: принеси воды.
— Врешь. Парле франсе — это значит: говорите ли вы по-французски...
В дверях тихонько смеялась Сима. Краснея и морща толстые губы, Анна Григорьевна бросала на Симу уничтожающий взгляд и кричала:
— Пошла вон, на кухню, подлая девчонка!..
Отец томился без водки. Дома ему было скучно. Рассказы Анны Григорьевны надоедали... Ездил он теперь на маневровом паровозе: за какую-то грубость, которую он позволил себе по отношению к начальнику депо, и за неблагонадежность его сместили.
Заработок его снизился. Чтобы просуществовать от получки к получке, Анна Григорьевна выдавала нам хлеб и сахар по норме. В обед она наливала в небольшие эмалированные чашки кислые, невкусные щи; просить больше положенной порции не разрешалось.
Анна Григорьевна была недовольна такой жизнью;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77