Потом, прислушиваясь к подвывающему голосу Павла Максимовича, мы пели часа два-три.
Занятие это понравилось мне; особенно нравилось петь на похоронах. Мы приходили вместе с рыже-бородым попом в дом, получали по восковой свече и ситцевому платку и, подпевая попу, шли до кладбища. После похорон нам давали по полтиннику и сытно кормили на поминках.
Возвращаясь домой, я торжественно вручал Анне Григорьевне заработанный полтинник, а наутро хвастался своими прибылями Гараське.
— Ну и дурак,— недовольно посмотрев на меня, говорил Гарасько.— А ты подумал о том, что, может быть, ты отобрал последний полтинник у. сирот, которым завтра есть нечего будет?
Мне становилось неловко, но на следующий день я опять шел на похороны, опять брал очередной платочек и полтинник... На эти деньги Анна Григорьевна приносила полную корзину овощей, и я, по праву работающего,
ел досыта.Когда не было долго похорон, я снова голодал.В церкви, около клироса, в оцинкованной купели, постоянно лежали черствые просфоры.Всю службу, безразлично, механически повторяя слова молитв, я смотрел на просфоры и думал только о них. Я начинал ощущать их пресный вкус во рту, и тогда еще невыносимей и томительней казалась бесконечная церковная служба.
Однажды я пришел к утреннему богослужению раньше всех. В церкви было пусто. Через маленькие оконца купола на кафельный пол, на золотое убранство алтаря падали косые утренние лучи.
Где-то у самого входа чирикал воробей. Меня грызла совесть. Я уже хотел вернуться, но тут же вспомнил «суждения о боге», воспринятые у линовальщика, и смело зашагал за клирос, к купели.
Туго набив карманы сухими просфорами, неторопливой походкой вышел в сад, окружающий церковь, притаился под кустом отцветшей сирени и съел все до крошки. К службе вернулся повеселевший и сытый.
Ежедневно я стал приходить раньше и сытно завтракать просфорами. Иногда оставлял в карманах несколько просфор для Лизы.Посещая по утрам церковь, я обратил внимание на кружки у икон, наполненные серебром и медью. Они беспокоили меня. Думая о том, как извлечь оттуда деньги, я ощупывал кружки, опрокидывал их, но деньги через отверстие не высыпались.
На клиросе я всю службу смотрел на парчовую рясу рыжебородого священника, думая о недоступных кружках. Я подсчитывал в уме, сколько смогу покупать колбасы и папирос, если каждый день буду извлекать из кружек по полтиннику. Я путал слова пения и не видел прыгающих рук регента. Он злился, косо посматривал на меня, оглядывался по сторонам и, когда убеждался, что на него никто не смотрит, ударял меня камертоном по стриженой голове и шепотом раздраженно говорил}
— Куда смотришь, чадо господне?
На другой день, захватив с собой столовый нож, я пришел в церковь, когда там никого не было.Оглядываясь, осторожно прошел к иконе Николая-угодника, просунул в отверстие кружки нож, и... по лезвию на мою ладонь одна за другой покатились монеты.
Я бросил работу в типографии и стал ходить теперь в церковь каждый день. Был какой-то пост, и служба шла ежедневно.Подсчитывая кружечный сбор, пухленький, с седыми, в скобку, волосами староста жаловался отцу Георгию:
— Приходы стали никудышными, отец Георгий: раньше рубля два-три в кружке насчитывалось, а теперь й полтора не насчитаешь.
Священник почесывал рыжий выцветший ус и говорил:
- Народ обеднел; война, Поликарп Афанасьевич, где денег-то больше взять?
Извлекая из кружек по 50—60 копеек, я покупал белый хлеб, колбасу, папиросы; прятал все это в кустах, у реки, а вечером незаметно приводил сюда Володю и Лизу и угощал их.
— Кушайте, только маме не говорите, а то она узнает, будет забирать деньги, и тогда вы никогда больше не получите колбасы...
Они ели быстро и жадно.Мне хотелось побольше накопить денег и уехать на немецкий фронт. Там я обязательно сделаю несколько геройских поступков — стащу знамя у сонного немца или убью генерала, и тогда грудь мою украсят Георгиевские
кресты.И вот однажды я пришел в церковь раньше обычного с твердым решением брать не меньше рубля...
Медяки стали скатываться по лезвию ножа на ладонь. Одна монета свалилась на пол и, зазвенев, покатилась по кафельным плитам. Я хотел наклониться, чтобы поднять ее, и увидел в этот момент на противоположной стороне церкви дьякона Онуфрия. Вид у него был растерянный. В руках он держал кружку...
Дьякон, конечно, не ожидал такой встречи.Спрятав кружку под рясу, он медленно подошел ко мне и, пощипывая жиденькую бородку, громко, на всю церковь, спросил:
— А скажи, сын мой, какой бес толкнул тебя на эти злодеяния?
— Никакой, я сам,— решительно проговорил я.
— И не стыдно тебе храм божий обворовывать?
— Вы тоже воруете... Я уже несколько раз видел.
— Врешь, поганец, я проверяю кружки...
Но тут помешал нашему объяснению церковный староста,
— Что это вы такую рань, отец дьякон?.. — спросил он, подходя к нам.
— Да вот... мальцу велел прийти пораньше... Священную историю ему почитать... Некому его обучить, живет как нехристь...
Через несколько дней я перестал петь в церкви и снова пошел в типографию—проситься на прежнее место. Но в линовальной Гараськи не оказалось, и хозяин отказался принять меня. Позже, через Наста», я узнал, что Гараську арестовали и сослали в Сибирь.Анне Григорьевне надоела грязная, думная, тихая Каяраяовка. Только по воскресным дням улицы оживлялись гуляющими парубками да солдатками, выходившими за ворота полузгать семечки шли повздыхать по мужьям. В остальные дни даже собак не было слышно: с полудня они прятались куда-нибудь от палящего солнца я, высунув языки, выжидали, когда спадет зноя.-Ночью, голодные и злые, они метались по улицам, и тогда нельзя было пройти без палки.
Мы переехали в город и поселились в маленьком домике, на берегу тинистой речушки, рядом с мостом.Отца мы «теряли: он не писал нам, и в управлении дороги никто не знал, где он находится.
Анна Григорьевна стала томиться: ее злило сознание, что она обременена чужими детьми.Вечером я возвращался с реки загорелый, утомленный и голодный. Садился на крыльцо около Анны Григорьевны и слушая, как в, соседнем огромном саду кричали ночные птицы, Анна Григорьевна не замечала мевяэ она могла сидеть до утра, молчаливая и неподвижная.
Мие хотелось есть, я я робко, сиплым. голосом говорил ей:
— Мама, я кушать хочу...
Она вздрагивала, точно просыпалась от долгого сна, и зло отвечала:
— Где я возьму, яоревагь, что ли, стану?..
Потом поднималась, начинала ходить около крыльца с закинутыми назад руками и разговаривать сама/С собой.
— Ах, дура, какая дура! Ну за какого нищего я вышла замуж!.. Жила бы себе в Варшаве... А женихов сколько было, и все порядочные:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Занятие это понравилось мне; особенно нравилось петь на похоронах. Мы приходили вместе с рыже-бородым попом в дом, получали по восковой свече и ситцевому платку и, подпевая попу, шли до кладбища. После похорон нам давали по полтиннику и сытно кормили на поминках.
Возвращаясь домой, я торжественно вручал Анне Григорьевне заработанный полтинник, а наутро хвастался своими прибылями Гараське.
— Ну и дурак,— недовольно посмотрев на меня, говорил Гарасько.— А ты подумал о том, что, может быть, ты отобрал последний полтинник у. сирот, которым завтра есть нечего будет?
Мне становилось неловко, но на следующий день я опять шел на похороны, опять брал очередной платочек и полтинник... На эти деньги Анна Григорьевна приносила полную корзину овощей, и я, по праву работающего,
ел досыта.Когда не было долго похорон, я снова голодал.В церкви, около клироса, в оцинкованной купели, постоянно лежали черствые просфоры.Всю службу, безразлично, механически повторяя слова молитв, я смотрел на просфоры и думал только о них. Я начинал ощущать их пресный вкус во рту, и тогда еще невыносимей и томительней казалась бесконечная церковная служба.
Однажды я пришел к утреннему богослужению раньше всех. В церкви было пусто. Через маленькие оконца купола на кафельный пол, на золотое убранство алтаря падали косые утренние лучи.
Где-то у самого входа чирикал воробей. Меня грызла совесть. Я уже хотел вернуться, но тут же вспомнил «суждения о боге», воспринятые у линовальщика, и смело зашагал за клирос, к купели.
Туго набив карманы сухими просфорами, неторопливой походкой вышел в сад, окружающий церковь, притаился под кустом отцветшей сирени и съел все до крошки. К службе вернулся повеселевший и сытый.
Ежедневно я стал приходить раньше и сытно завтракать просфорами. Иногда оставлял в карманах несколько просфор для Лизы.Посещая по утрам церковь, я обратил внимание на кружки у икон, наполненные серебром и медью. Они беспокоили меня. Думая о том, как извлечь оттуда деньги, я ощупывал кружки, опрокидывал их, но деньги через отверстие не высыпались.
На клиросе я всю службу смотрел на парчовую рясу рыжебородого священника, думая о недоступных кружках. Я подсчитывал в уме, сколько смогу покупать колбасы и папирос, если каждый день буду извлекать из кружек по полтиннику. Я путал слова пения и не видел прыгающих рук регента. Он злился, косо посматривал на меня, оглядывался по сторонам и, когда убеждался, что на него никто не смотрит, ударял меня камертоном по стриженой голове и шепотом раздраженно говорил}
— Куда смотришь, чадо господне?
На другой день, захватив с собой столовый нож, я пришел в церковь, когда там никого не было.Оглядываясь, осторожно прошел к иконе Николая-угодника, просунул в отверстие кружки нож, и... по лезвию на мою ладонь одна за другой покатились монеты.
Я бросил работу в типографии и стал ходить теперь в церковь каждый день. Был какой-то пост, и служба шла ежедневно.Подсчитывая кружечный сбор, пухленький, с седыми, в скобку, волосами староста жаловался отцу Георгию:
— Приходы стали никудышными, отец Георгий: раньше рубля два-три в кружке насчитывалось, а теперь й полтора не насчитаешь.
Священник почесывал рыжий выцветший ус и говорил:
- Народ обеднел; война, Поликарп Афанасьевич, где денег-то больше взять?
Извлекая из кружек по 50—60 копеек, я покупал белый хлеб, колбасу, папиросы; прятал все это в кустах, у реки, а вечером незаметно приводил сюда Володю и Лизу и угощал их.
— Кушайте, только маме не говорите, а то она узнает, будет забирать деньги, и тогда вы никогда больше не получите колбасы...
Они ели быстро и жадно.Мне хотелось побольше накопить денег и уехать на немецкий фронт. Там я обязательно сделаю несколько геройских поступков — стащу знамя у сонного немца или убью генерала, и тогда грудь мою украсят Георгиевские
кресты.И вот однажды я пришел в церковь раньше обычного с твердым решением брать не меньше рубля...
Медяки стали скатываться по лезвию ножа на ладонь. Одна монета свалилась на пол и, зазвенев, покатилась по кафельным плитам. Я хотел наклониться, чтобы поднять ее, и увидел в этот момент на противоположной стороне церкви дьякона Онуфрия. Вид у него был растерянный. В руках он держал кружку...
Дьякон, конечно, не ожидал такой встречи.Спрятав кружку под рясу, он медленно подошел ко мне и, пощипывая жиденькую бородку, громко, на всю церковь, спросил:
— А скажи, сын мой, какой бес толкнул тебя на эти злодеяния?
— Никакой, я сам,— решительно проговорил я.
— И не стыдно тебе храм божий обворовывать?
— Вы тоже воруете... Я уже несколько раз видел.
— Врешь, поганец, я проверяю кружки...
Но тут помешал нашему объяснению церковный староста,
— Что это вы такую рань, отец дьякон?.. — спросил он, подходя к нам.
— Да вот... мальцу велел прийти пораньше... Священную историю ему почитать... Некому его обучить, живет как нехристь...
Через несколько дней я перестал петь в церкви и снова пошел в типографию—проситься на прежнее место. Но в линовальной Гараськи не оказалось, и хозяин отказался принять меня. Позже, через Наста», я узнал, что Гараську арестовали и сослали в Сибирь.Анне Григорьевне надоела грязная, думная, тихая Каяраяовка. Только по воскресным дням улицы оживлялись гуляющими парубками да солдатками, выходившими за ворота полузгать семечки шли повздыхать по мужьям. В остальные дни даже собак не было слышно: с полудня они прятались куда-нибудь от палящего солнца я, высунув языки, выжидали, когда спадет зноя.-Ночью, голодные и злые, они метались по улицам, и тогда нельзя было пройти без палки.
Мы переехали в город и поселились в маленьком домике, на берегу тинистой речушки, рядом с мостом.Отца мы «теряли: он не писал нам, и в управлении дороги никто не знал, где он находится.
Анна Григорьевна стала томиться: ее злило сознание, что она обременена чужими детьми.Вечером я возвращался с реки загорелый, утомленный и голодный. Садился на крыльцо около Анны Григорьевны и слушая, как в, соседнем огромном саду кричали ночные птицы, Анна Григорьевна не замечала мевяэ она могла сидеть до утра, молчаливая и неподвижная.
Мие хотелось есть, я я робко, сиплым. голосом говорил ей:
— Мама, я кушать хочу...
Она вздрагивала, точно просыпалась от долгого сна, и зло отвечала:
— Где я возьму, яоревагь, что ли, стану?..
Потом поднималась, начинала ходить около крыльца с закинутыми назад руками и разговаривать сама/С собой.
— Ах, дура, какая дура! Ну за какого нищего я вышла замуж!.. Жила бы себе в Варшаве... А женихов сколько было, и все порядочные:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77