Цо случилось? — присаживаясь к кровати, спросил сосед.
Отец приподнял голову.
— Не знаешь что? Под откос полетел.— Попыхивая самокруткой, он рассказал соседу: — Выехали из Тайшета срочно. Ночь. Темень. Огней не зажигали, запрещено было. На паровозе, как всегда, двое со свечками стояли, Соловьев всю дорогу умолял идти как можно тише: чувствовал человек недоброе. Отъехали мы верст пятьдесят, как вдруг под колесами загрохотали шпалы. Я—тормозить. Да где там! Слышу грохот, скрежет, вагон на вагон лезет. Паровоз полетел набок. Хотел я выскочить, да не тут-то было — в голову что-то шибануло. В глазах потемнело. Только всего и помню, что Соловьев кричал точно недорезанный. А после все стихло. Сзади загорелась бригадная теплушка. На рассвете я очнулся. Холодно. Сыро. Ничего не видно. Кругом
обломки вагонов. Хотел подняться — не могу. Только одна правая рука да голова свободны, а остальное завалено, придавлено. Закричал — никого не слышно. Потом подумал: подохну я под этими обломками. Пролежал часа полтора, точно в гробу перед могилой. А по» том думаю: все силы положить, да выбраться, Начал я отдирать и отводить доски. Боже мой, пане Ямполь-ский, если бы вы знали, что это за работа была! Одной рукой весь день до ночи я выгребал себя из угля, кусков железа и досок. Вот в кровь изорвал руку. Вылез я из этой западни ночью, когда уже луна горела. Светло. Страшно. Кругом — ни души. Хотел идти, да где там. Ноги измяты, избиты, грудь болит, дышать нечем. Посидел я с полчаса, отдохнул, полазил около вагонов: всего-то и людей увидел — одного убитого солдата. Что ж, думаю, не подыхать же мне здесь, а помощи жди, когда она будет... И вот пошел я через тайгу — так, думал, ближе будет. Три дня, пане Ямпольский, шел я тайгой. Падал от усталости, от боли, а все шел и шел.
И он замолк, снова закурив папиросу.
Ямпольский шумно вздохнул. Анна Григорьевна зажгла лампу.
— Значит, большевики разобрали путь? — спросил Ямпольский.
— Не знаю... Ничего не видел. Видел только: вывороченные шпалы, колеса, щепы.
— Так, так. Плохо нашему брату. Ну, поправляйтесь, пане Яхно.
И Ямпольский вышел из комнаты расстроенный.В дом наш все настойчивей и настойчивей стучалась нищета.Сима поступила в станционный буфет официанткой. Но лучше от этого не стало. Все чаще у нас не было хлеба. В школу никто не ходил — не было ни одежды,
ни обуви. Стояла уже суровая зима: окна обледенела, и с них текла вода, когда в доме затапливали печку и На улице лежали высокие сугробы. Снег ослепительно блестел на солнце.
Закутавшись в лохмотья, все дни мы просиживали у железной дымящейся печки. Отец нервнивал. Когда случалась поездка с воинским эшелоном, он возвращался домой повеселевший, сытый, с сундучком, наполненным солдатским хлебом. Анна Григорьевна рубила солдатским тесаком окаменевший, мерзлый хлеб и, наделив каждого куском, кипятила чай.
Семья садилась вокруг печки, и каждый отогревал у раскаленного железа свой кусок. Хлеб пригорал. В комнате пахло угаром.
— Жизнь,— произносил отец.— Довоевались.
Анна Григорьевна как-то в отсутствие отца позвала меня в комнату и таинственно сказала:
— Возьми кастрюлю и сходи к чешским эшелонам. Соседский, барабановский, мальчонка каждый день туда ходит и приносит ведро супа и мешок хлеба.
Я тайно ненавидел белочехов, кровь закипала во мне, когда я встречался с ними. Но дома было голодно, никогда досыта даже черного хлеба не было.Шел я по улице медленно, озираясь. Мне казалось, что все на меня смотрят. Я был одет в порванный ватный пиджак и старые галоши, подвязанные проволокой.
Чешские эшелоны стояли сразу за депо в тупиках. Возле вагонов ходили дети и женщины и просили подаяния.Я остановился у вагона, около которого никого не было, и робко стал ожидать, когда отворится дверь. Рядом стояла маленькая, сухонькая женщина в плохих, порыжевших пимах и оборванной, ветхой солдатской шинели. Потемневшее от огня, помятое ведерко дрожало в озябших ее руках.
Поминутно открывались двери вагонов, и высунувшаяся голова свистом подзывала мальчишек, точно собак. Мальчики, звеня котелками и кастрюлями, стремглав бежали к открытому вагону.
Женщина с завистью смотрела на мальчишек, и по злобному блеску ее лихорадочных глаз я понял, что она всем своим существом ненавидела их.
Она ждала, когда откроется вагон и ей плеснут немного объедков. Но вагон не открывался.
Наконец в соседнем вагоне, распахнулась дверь, и чех позвал:
— Мальчик, сюда. Быстро!
Я бросился к вагону. Чех вылил в мою кастрюлю несколько котелков супа и дал целую буханку белого хлеба. Я обрадовался удаче и, поблагодарив, отошел на прежнее место. Женщина злобно посмотрела на меня:
— Уйди, байструк проклятый! Тут мое место.
— Ты что же, купила его?—дерзко спросил я. Женщина рассвирепела:
— Уйди, а то голову разобью!
— Ну, ты не очень-то, а то я!..— отступая, пригрозил я.
Женщина отвернулась. Постояв, она нашла на земле окурок, закурила и, подойдя к вагону, постучала в дверь.Дверь открылась, и на пороге показался щупленький, во френче, чешский офицер.
— Что надо? Зачем стучаль?
— Хлебца нет ли у вас кусочка? — жалобно, певуче произнесла женщина.
Чех насмешливо сощурил глаза:
— Работать надо.
— Да где ее, работу-то, найдешь.
— Замуж выходи, молодой еще.
— Да кто же меня с детьми-то возьмет? Уж будьте добренькие, не откажите бедной женщине.
— Нэту, нэту, иди отсюда!
«Почему бы ему не дать ей кусочек хлеба, ведь у него, наверно, много хлеба. Ну и сволочной чех!»,— подумал я, но когда из соседнего вагона опять высунулась голова и женщина первая побежала на зов, я поставил на снег корзину и бросился обгонять ее.
Офицер был доволен, он смеялся. К вагону мы подбежали вместе. Чех выбросил кусок зачерствевшего хлеба, и я первый поймал его. Женщина схватила меня за полу пиджака:
— Отдай, падлюка!
Я вырывался, отталкивал ее локтями, но женщина все настойчивей вырывала у меня хлеб. И вот, когда казалось, что хлеб выскользает из моих рук, я бросил его в сторону на снег.
Женщина оттолкнула меня и потянулась к хлебу. Но я решил ни за что не уступать ей добычу. Быстро догнал ее, подставил ногу, и она, всплеснув руками, растянулась на скользком, затвердевшем снегу.
Я схватил хлеб и побежал к корзине. Но женщина настигла меня и повалила на землю.Я упал животом на хлеб, а она била меня в лицо, тащила за волосы.
— Все равно мой будет. Лучше добром отдай, собака! — кричала она.
Я оттолкнул ее, вскочил и бросился к хлебу: он был обломан, измят и выпачкан в угольном шлаке. Рядом лежали корзина и опрокинутая кастрюля, суп разлит по снегу. Я поднял корзину, очистил от шлака хлеб.
Женщина стояла в стороне растрепанная и тяжело дышала, по щекам ее медленно скатывались крупные слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Отец приподнял голову.
— Не знаешь что? Под откос полетел.— Попыхивая самокруткой, он рассказал соседу: — Выехали из Тайшета срочно. Ночь. Темень. Огней не зажигали, запрещено было. На паровозе, как всегда, двое со свечками стояли, Соловьев всю дорогу умолял идти как можно тише: чувствовал человек недоброе. Отъехали мы верст пятьдесят, как вдруг под колесами загрохотали шпалы. Я—тормозить. Да где там! Слышу грохот, скрежет, вагон на вагон лезет. Паровоз полетел набок. Хотел я выскочить, да не тут-то было — в голову что-то шибануло. В глазах потемнело. Только всего и помню, что Соловьев кричал точно недорезанный. А после все стихло. Сзади загорелась бригадная теплушка. На рассвете я очнулся. Холодно. Сыро. Ничего не видно. Кругом
обломки вагонов. Хотел подняться — не могу. Только одна правая рука да голова свободны, а остальное завалено, придавлено. Закричал — никого не слышно. Потом подумал: подохну я под этими обломками. Пролежал часа полтора, точно в гробу перед могилой. А по» том думаю: все силы положить, да выбраться, Начал я отдирать и отводить доски. Боже мой, пане Ямполь-ский, если бы вы знали, что это за работа была! Одной рукой весь день до ночи я выгребал себя из угля, кусков железа и досок. Вот в кровь изорвал руку. Вылез я из этой западни ночью, когда уже луна горела. Светло. Страшно. Кругом — ни души. Хотел идти, да где там. Ноги измяты, избиты, грудь болит, дышать нечем. Посидел я с полчаса, отдохнул, полазил около вагонов: всего-то и людей увидел — одного убитого солдата. Что ж, думаю, не подыхать же мне здесь, а помощи жди, когда она будет... И вот пошел я через тайгу — так, думал, ближе будет. Три дня, пане Ямпольский, шел я тайгой. Падал от усталости, от боли, а все шел и шел.
И он замолк, снова закурив папиросу.
Ямпольский шумно вздохнул. Анна Григорьевна зажгла лампу.
— Значит, большевики разобрали путь? — спросил Ямпольский.
— Не знаю... Ничего не видел. Видел только: вывороченные шпалы, колеса, щепы.
— Так, так. Плохо нашему брату. Ну, поправляйтесь, пане Яхно.
И Ямпольский вышел из комнаты расстроенный.В дом наш все настойчивей и настойчивей стучалась нищета.Сима поступила в станционный буфет официанткой. Но лучше от этого не стало. Все чаще у нас не было хлеба. В школу никто не ходил — не было ни одежды,
ни обуви. Стояла уже суровая зима: окна обледенела, и с них текла вода, когда в доме затапливали печку и На улице лежали высокие сугробы. Снег ослепительно блестел на солнце.
Закутавшись в лохмотья, все дни мы просиживали у железной дымящейся печки. Отец нервнивал. Когда случалась поездка с воинским эшелоном, он возвращался домой повеселевший, сытый, с сундучком, наполненным солдатским хлебом. Анна Григорьевна рубила солдатским тесаком окаменевший, мерзлый хлеб и, наделив каждого куском, кипятила чай.
Семья садилась вокруг печки, и каждый отогревал у раскаленного железа свой кусок. Хлеб пригорал. В комнате пахло угаром.
— Жизнь,— произносил отец.— Довоевались.
Анна Григорьевна как-то в отсутствие отца позвала меня в комнату и таинственно сказала:
— Возьми кастрюлю и сходи к чешским эшелонам. Соседский, барабановский, мальчонка каждый день туда ходит и приносит ведро супа и мешок хлеба.
Я тайно ненавидел белочехов, кровь закипала во мне, когда я встречался с ними. Но дома было голодно, никогда досыта даже черного хлеба не было.Шел я по улице медленно, озираясь. Мне казалось, что все на меня смотрят. Я был одет в порванный ватный пиджак и старые галоши, подвязанные проволокой.
Чешские эшелоны стояли сразу за депо в тупиках. Возле вагонов ходили дети и женщины и просили подаяния.Я остановился у вагона, около которого никого не было, и робко стал ожидать, когда отворится дверь. Рядом стояла маленькая, сухонькая женщина в плохих, порыжевших пимах и оборванной, ветхой солдатской шинели. Потемневшее от огня, помятое ведерко дрожало в озябших ее руках.
Поминутно открывались двери вагонов, и высунувшаяся голова свистом подзывала мальчишек, точно собак. Мальчики, звеня котелками и кастрюлями, стремглав бежали к открытому вагону.
Женщина с завистью смотрела на мальчишек, и по злобному блеску ее лихорадочных глаз я понял, что она всем своим существом ненавидела их.
Она ждала, когда откроется вагон и ей плеснут немного объедков. Но вагон не открывался.
Наконец в соседнем вагоне, распахнулась дверь, и чех позвал:
— Мальчик, сюда. Быстро!
Я бросился к вагону. Чех вылил в мою кастрюлю несколько котелков супа и дал целую буханку белого хлеба. Я обрадовался удаче и, поблагодарив, отошел на прежнее место. Женщина злобно посмотрела на меня:
— Уйди, байструк проклятый! Тут мое место.
— Ты что же, купила его?—дерзко спросил я. Женщина рассвирепела:
— Уйди, а то голову разобью!
— Ну, ты не очень-то, а то я!..— отступая, пригрозил я.
Женщина отвернулась. Постояв, она нашла на земле окурок, закурила и, подойдя к вагону, постучала в дверь.Дверь открылась, и на пороге показался щупленький, во френче, чешский офицер.
— Что надо? Зачем стучаль?
— Хлебца нет ли у вас кусочка? — жалобно, певуче произнесла женщина.
Чех насмешливо сощурил глаза:
— Работать надо.
— Да где ее, работу-то, найдешь.
— Замуж выходи, молодой еще.
— Да кто же меня с детьми-то возьмет? Уж будьте добренькие, не откажите бедной женщине.
— Нэту, нэту, иди отсюда!
«Почему бы ему не дать ей кусочек хлеба, ведь у него, наверно, много хлеба. Ну и сволочной чех!»,— подумал я, но когда из соседнего вагона опять высунулась голова и женщина первая побежала на зов, я поставил на снег корзину и бросился обгонять ее.
Офицер был доволен, он смеялся. К вагону мы подбежали вместе. Чех выбросил кусок зачерствевшего хлеба, и я первый поймал его. Женщина схватила меня за полу пиджака:
— Отдай, падлюка!
Я вырывался, отталкивал ее локтями, но женщина все настойчивей вырывала у меня хлеб. И вот, когда казалось, что хлеб выскользает из моих рук, я бросил его в сторону на снег.
Женщина оттолкнула меня и потянулась к хлебу. Но я решил ни за что не уступать ей добычу. Быстро догнал ее, подставил ногу, и она, всплеснув руками, растянулась на скользком, затвердевшем снегу.
Я схватил хлеб и побежал к корзине. Но женщина настигла меня и повалила на землю.Я упал животом на хлеб, а она била меня в лицо, тащила за волосы.
— Все равно мой будет. Лучше добром отдай, собака! — кричала она.
Я оттолкнул ее, вскочил и бросился к хлебу: он был обломан, измят и выпачкан в угольном шлаке. Рядом лежали корзина и опрокинутая кастрюля, суп разлит по снегу. Я поднял корзину, очистил от шлака хлеб.
Женщина стояла в стороне растрепанная и тяжело дышала, по щекам ее медленно скатывались крупные слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77