Хуза не соглашался:
– Ты переворачиваешь все с ног на голову. Этот Иисус внушает людям ложную уверенность в себе. Они – бедолаги, а воображают о себе, что важнее царей. В жизни же им день за днем приходится смиряться и терпеть. Разве этот Иисус не учит их, что нельзя сопротивляться? Разве не преподает он им типичную философию маленького человека? Философию того, кто вынужден со всем мириться?
Иоанна не сдавалась. Ее голос звучал как никогда страстно:
– Больше всего вас раздражает в этом Иисусе как раз то, что противоположно такой ограниченной философии: он прививает маленьким людям привычку вести себя так, как до сих пор только вы могли себе позволить!
Разве жить, не зная забот, не было до сих пор привилегией высшего сословия? Иисус же говорит: эта привилегия есть у всех, даже у тех, у кого нет ничего.
Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить,
ни для тела вашего, во что одеться.
Душа не больше ли пищи, и тело – одежды?
Взгляните на птиц небесных:
они не сеют, не жнут,
не собирают в житницы;
и Отец ваш Небесный питает их.
Вы не гораздо ли лучше их?
Разве похоже на философию маленького человека? Иисус сам сравнивает этих беззаботных людей с Соломоном: если лилии в поле одеты роскошнее, чем царь Соломон, то насколько люди лучше их!
И разве не привилегия сильных мира сего – не бояться своих врагов? Сильные могут позволить себе великодушие. Ведь они знают, что враги их не причинят им вреда, а напротив, должны будут договариваться с ними. Иисус же говорит всем, не только власть имущим:
А я говорю вам: любите врагов ваших,
Благословляйте проклинающих вас,
Благотворите ненавидящим вас
И молитесь за обижающих вас и гонящих вас,
Да будете сынами Отца вашего Небесного.
Все должны быть сынами Божиими. Раньше одних лишь царей Израиля называли сыновьями Божиими. Иисус же называет так каждого, кто великодушен к своим врагам. А значит, каждый у него – царь.
И разве не привилегия сильных – создавать новые законы и упразднять старые? Что же делает Иисус? Он формулирует новые законы. Он говорит:
Вы слышали, что сказано древним:
«Не убивай, кто же убьет, подлежит суду».
А я говорю вам,
что «всякий, гневающийся на брата своего
напрасно, подлежит суду»;
Кто же скажет брату своему: «рака»,
подлежит синедриону; а кто скажет:
«безумный», подлежит геенне огненной.
Хуза побледнел. С трудом он выдавил из себя:
– Но тогда почему он учит только среди простого народа? Почему не приходит в Тивериаду? Почему не проповедует Антипе? Он живет мечтами маленьких людей, другого объяснения я дать не могу.
Иоанна согласно кивнула:
– Да, конечно. Он живет мечтами маленьких людей. Его речи не обращены к богатым и сильным. Но чего же он тогда хочет? Этих маленьких людей угнетают – он хочет, чтобы они расправили плечи. Они замучены непрестанными заботами – он хочет, чтобы они освободились от забот. Эти люди не считают свою жизнь чем-то важным – он внушает им, что их жизнь чего-то стоит. И вот вам делается страшно. Вы все, вместе с Иродом Антипой, боитесь, как бы маленьким людям не пришла в голову мысль, что они – вовсе никакие не маленькие люди. И вот вы распускаете слух, что будто бы хотите убить Иисуса. Вам это нужно, чтобы он бежал за границу. Чтобы оставил вас в покое. Чтобы маленьким людям не пришли в голову крамольные мысли, и они не стали опасными для вас!
Хуза попытался сменить тему. С улыбкой он повернулся ко мне:
– Ты только что спрашивал меня, нужно ли считать этого Иисуса провокатором и мятежником. Так вот, по крайней мере одно ясно: мою жену он уже заставил бунтовать!
Иоанна немного помолчала, потом сказала тихо:
– Нет, бунтовать меня заставил ты!
– Я? – удивленно спросил Хуза.
– Когда ты пришел и с порога обрушился на Иисуса и его идеи, ты задел мои чувства!
– Я понятия не имел, что его идеи так много для тебя значат!
– Хуза, мне стало страшно оттого, что ты можешь презирать меня!
– Это почему еще? – Хуза по-прежнему не понимал, к чему клонит его жена.
– Ты же презираешь этих чокнутых женщин?
– Но у меня никогда и в мыслях не было считать тебя чокнутой! Даже во сне! – поклялся Хуза.
– Но ведь ты же смеешься над этими чудаками, которые посылают Иисусу деньги и продукты!
Хуза так и застыл с открытым ртом.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что…
Иоанна кивнула:
– Именно это я хочу сказать. Что я помогаю Иисусу.
– Откуда мне было знать об этом!
Наступила пауза. Потом Иоанна сказала тихо:
– Я делала это по секрету от тебя. Я боялась признаться тебе. Я не хотела, чтобы ты стал презирать меня.
Хуза растерянно смотрел на нее:
– Как ты могла обо мне такое подумать! Если он тебе дорог… да я скорее начну думать о нем иначе, чем стану презирать тебя!
– Но стоит послушать, как ты смеешься над ним…
Я перевел дух. Эта ссора началась из-за меня, а потом я сидел с неловким чувством человека, которого, собственно говоря, не должно быть здесь. Я попрощался, оставив их вдвоем. Повсюду, куда бы я не пришел, люди ссорились из-за Иисуса. Повсюду портились отношения между родителями и детьми, мужем и женой, друзьями и соседями, даже между мытарями и торговцами. Этот странствующий пророк посеял кругом смуту.
Я пошел прогуляться вдоль берега озера. Его поверхность не тревожил даже слабый ветерок. Все отражалось в нем с потрясающей ясностью: Голанские горы вдалеке, застывшие над ними цепочки облаков, вечернее небо. Я видел свою тень на воде. Но кроме нее ничто во мне не было созвучно этому покою. Я был чужд ему. Мысли мои лихорадочно перескакивали с одного на другое. Я смотрел туда, где находился Капернаум. Где-то там сейчас, наверное, был Иисус!
Возвращаясь к себе, я снова прошел мимо дома Хузы. Уже издалека до меня донесся его голос. Он пел одну из своих любовных песен, песнь царя Соломона. Я тихонько подпел ему:
Положи меня на сердце твое,
Как печать перстня!
Надень меня на руку твою,
Как браслет!
Потому что любовь сильна, как смерть,
И страсть неумолима,
Как преисподняя.
Ее огонь –
Таинственный огонь,
Ее пламя – пламя Бога живого.
Никакая вода не может загасить его,
И никакие реки.
Если бы пришел человек и захотел ее купить,
И отдал бы все богатства –
Его бы отвергли с презрением.
Как прекрасна была эта песня! Хотел ли Хуза при помощи нее помириться с Иоанной? Или только изливал свою боль в вечерний воздух? Одно было очевидно: его послание предназначалось Иоанне. И я не сомневался, что она ответит на него.
Сделалось темно. Воздух оставался таким же теплым, как днем. Ветер совсем стих. Но мне по-прежнему было неспокойно. Я прилег на кровать, но заснуть не мог. И это не жара не давала мне забыться сном. То, что мешало мне спать, был спор об Иисусе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66