Затем кипятить живьем в воде, пока на поверхности не появятся пена и накипь. В этот самый момент нужно бросить немного соли и начать помешивать по часовой стрелке («если мешаешь против часовой стрелки, у них будет отвратительный вкус»). Через пятнадцать минут нужно проколоть дырочку в спинке каждой ракушки, «чтобы выпустить беса и впустить отвар», и затем хорошенько прополоскать в той же воде. Она не объяснила Пелагии, как при этом опускать пальцы в крутой кипяток. Дросула утверждала также, что есть можно только тех улиток, которых откармливали чабрецом, и Пелагия, хоть этому ни капельки не поверила, тем не менее, разволновалась еще сильнее.
Жена Коколиса у колодца сказала ей, что всё это чепуха, потому что она помнит, как это делала ее бабушка.
– Не слушай ты эту Дросулу. Эта баба почти турка. Нет, тебе нужно только ущипнуть каждую улитку: раз шевелится – значит, живая.
– Как же я ущипну ее, когда она внутрь забралась? – спросила Пелагия.
– Подожди, пока вылезет, – ответила жена Коколиса.
– Но если она вылезет, ясно, что она живая, и значит, не нужно ее щипать.
– Все равно ущипни. Лучше наверняка. Потом берешь нож с острым кончиком и вычищаешь вокруг отверстия ракушки, а затем берешь чистую воду и промываешь каждую улитку двадцать один раз. Не больше, иначе смоешь вкус, и не меньше, а то будут еще грязные. Потом оставляешь на полчаса просохнуть, а потом засыпаешь соль в отверстие, и из ракушки начинает выходить вся эта гадкая желтая слизь, пузырями, и так поймешь, что они готовы. Потом обжариваешь в масле, отверстиями вниз, и затем добавляешь вина и варишь их две минуты, не больше и не меньше. И можно есть.
– А Дросула говорит, что нужно…
– Да не слушай ты эту старую ведьму. Спроси того, кто понимает, и тебе скажут то же самое, что и я, а если скажут что-нибудь другое, значит, понятия не имеют, о чем говорят.
Пелагия спросила у жены Арсения, спросила и у жены Стаматиса. Она даже поискала «улитки» в медицинской энциклопедии, но такой статьи не нашла. Ей хотелось бросить их во дворе на землю и растоптать. Вообще-то она была так расстроена, что хотелось заплакать или закричать. Ей рассказали пять различных способов приготовления самих моллюсков, и она узнала четыре рецепта: вареные улитки, жареные улитки, улитки тушеные по-критски и плов из улиток. Риса не было, так что плов отпадал. При воспоминании о рисе у нее потекли слюнки, и снова захотелось, чтобы война поскорее закончилась.
А как узнать, сколько взять улиток? Дросула сказала – килограмм на четверых. Но это с ракушками или без них? И кроме того, как же вытаскивать их из ракушек? И как взвешивать, не измазав слизью весы? Это такая слизь, которую не смоешь и горячей водой с мылом, – она попадала на всё, до чего ни дотронешься, словно сама умела мистически размножаться до бесконечности.
Пелагия поглядывала на лоснящееся содержимое горшка, полного склизких существ, и сталкивала их пальцем, когда они пытались выползти наружу. Ей становилось ужасно жаль их. Они были не только очень потешными – со своими выставленными рожками и беспомощно покачивавшимися тельцами, когда перевернешь вверх тормашками, – но и очень трогательными оттого, что так печально и прискорбно верили в спасительность панциря. Пелагия вспомнила себя ребенком, когда она искренне верила, что если закрыть глаза, то отец не сможет увидеть, что она нашалила. Сталкивая улиток, она грустила от жестокости мира, в котором живущие могут выжить, лишь хищно нападая на тех, кто слабее; неважный способ навести во вселенной порядок.
Ее практические и этические затруднения прервал взволнованный крик: «Барба Крелли! Барба Крелли!», – и она улыбнулась, узнав голосок Лемони: та была в состоянии наивысшего возбуждения и радости. Девочка взяла в обычай называть капитана «дедушка» и прибегать каждый вечер, чтобы, задыхаясь, пересказывать ему на своем детском языке все события дня. «Барба» Корелли терпеливо слушал, не в силах ничего понять, а потом гладил ее по голове, называл «корициму» и начинал подбрасывать в воздух. Пелагия не могла понять, что за удовольствие оба находят в этом, но некоторые вещи необъяснимы, а пронзительные радостные вскрики Лемони служили окончательным волеизъявлением невероятного.
– Я видела здоровенную, рогатую, ржавую кругляку! – сообщила Лемони капитану. – И я по ней лазила!
– Она говорит, что видела здоровенную, рогатую, ржавую круглую железяку и лазила по ней, – перевела Пелагия.
Карло и капитан обменялись взглядами и побледнели.
– Она нашла мину, – сказал Карло.
– Спроси ее, где это было – на берегу? – сказал Корелли, обращаясь к Пелагии.
– Где это, на берегу? – спросила та.
– Да, да, да! – радостно проговорила Лемони, добавив: – А я лазила по ней!
Корелли достаточно понимал греческий, чтобы распознать слово «да»; он внезапно поднялся, а потом так же неожиданно сел.
– Puttana! – воскликнул он, подхватив девочку на руки и крепко прижав ее. – Она могла погибнуть.
Карло изложил это более реалистично.
– Она должна была погибнуть. Это просто чудо. – Он закатил глаза и прибавил: – Рогсо dio!
– Puttana! Puttana, puttana! – приглушенным голосом не к месту распевала Лемони, прижатая к груди капитана.
– Антонио, сколько раз тебе говорить, чтобы ты не употреблял плохих слов при ребенке? Что, по-твоему, скажет ее отец, когда она придет домой с такими словечками?
Корелли пристыженно взглянул на нее, а потом ухмыльнулся.
– Наверное, он скажет: «Какой шлюхин сын научил мою девочку говорить "шлюха"?»
В деревне не нашлось никого, кто отказался бы присоединиться к растянувшейся гурьбе любопытных, что, извиваясь по утесам, спускалась к отмели. Внизу они принялись показывать пальцами и кричать: «Вон она, вон мина!» Действительно, мина уселась с обманчивым видом своей уместности и невинности на самом краю спесивого моря. Шар в рост человека, немного приплюснутый сверху, усаженный тупыми рогами, отчего напоминал неестественно огромный конский каштан или громадного морского ежа, чьи колючки только что вырвались из схватки с армейским цирюльником.
Жители столпились вокруг на почтительном расстоянии, а капитан с Карло подошли ближе осмотреть ее.
– Как думаешь, сколько тут взрывчатки? – спросил Карло.
– Бог его знает, – ответил капитан. – На линкор хватит. Придется оцепить ее и взорвать. Не представляю, как еще ее обезвредить.
– Великолепно! – воскликнул Карло. Несмотря на ужасы Албании, он до глубины души любил взрывы и не утратил мальчишеского восторга перед безвредным разрушением.
– Возвращайся на базу и возьми динамит, бикфордов шнур и один электрический плунжер. Я останусь здесь и организую жителей.
– Турецкая, – сказал Карло, показывая на витые буквы, которые всё еще были заметны под обширными хлопьями и оспинами ржавчины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Жена Коколиса у колодца сказала ей, что всё это чепуха, потому что она помнит, как это делала ее бабушка.
– Не слушай ты эту Дросулу. Эта баба почти турка. Нет, тебе нужно только ущипнуть каждую улитку: раз шевелится – значит, живая.
– Как же я ущипну ее, когда она внутрь забралась? – спросила Пелагия.
– Подожди, пока вылезет, – ответила жена Коколиса.
– Но если она вылезет, ясно, что она живая, и значит, не нужно ее щипать.
– Все равно ущипни. Лучше наверняка. Потом берешь нож с острым кончиком и вычищаешь вокруг отверстия ракушки, а затем берешь чистую воду и промываешь каждую улитку двадцать один раз. Не больше, иначе смоешь вкус, и не меньше, а то будут еще грязные. Потом оставляешь на полчаса просохнуть, а потом засыпаешь соль в отверстие, и из ракушки начинает выходить вся эта гадкая желтая слизь, пузырями, и так поймешь, что они готовы. Потом обжариваешь в масле, отверстиями вниз, и затем добавляешь вина и варишь их две минуты, не больше и не меньше. И можно есть.
– А Дросула говорит, что нужно…
– Да не слушай ты эту старую ведьму. Спроси того, кто понимает, и тебе скажут то же самое, что и я, а если скажут что-нибудь другое, значит, понятия не имеют, о чем говорят.
Пелагия спросила у жены Арсения, спросила и у жены Стаматиса. Она даже поискала «улитки» в медицинской энциклопедии, но такой статьи не нашла. Ей хотелось бросить их во дворе на землю и растоптать. Вообще-то она была так расстроена, что хотелось заплакать или закричать. Ей рассказали пять различных способов приготовления самих моллюсков, и она узнала четыре рецепта: вареные улитки, жареные улитки, улитки тушеные по-критски и плов из улиток. Риса не было, так что плов отпадал. При воспоминании о рисе у нее потекли слюнки, и снова захотелось, чтобы война поскорее закончилась.
А как узнать, сколько взять улиток? Дросула сказала – килограмм на четверых. Но это с ракушками или без них? И кроме того, как же вытаскивать их из ракушек? И как взвешивать, не измазав слизью весы? Это такая слизь, которую не смоешь и горячей водой с мылом, – она попадала на всё, до чего ни дотронешься, словно сама умела мистически размножаться до бесконечности.
Пелагия поглядывала на лоснящееся содержимое горшка, полного склизких существ, и сталкивала их пальцем, когда они пытались выползти наружу. Ей становилось ужасно жаль их. Они были не только очень потешными – со своими выставленными рожками и беспомощно покачивавшимися тельцами, когда перевернешь вверх тормашками, – но и очень трогательными оттого, что так печально и прискорбно верили в спасительность панциря. Пелагия вспомнила себя ребенком, когда она искренне верила, что если закрыть глаза, то отец не сможет увидеть, что она нашалила. Сталкивая улиток, она грустила от жестокости мира, в котором живущие могут выжить, лишь хищно нападая на тех, кто слабее; неважный способ навести во вселенной порядок.
Ее практические и этические затруднения прервал взволнованный крик: «Барба Крелли! Барба Крелли!», – и она улыбнулась, узнав голосок Лемони: та была в состоянии наивысшего возбуждения и радости. Девочка взяла в обычай называть капитана «дедушка» и прибегать каждый вечер, чтобы, задыхаясь, пересказывать ему на своем детском языке все события дня. «Барба» Корелли терпеливо слушал, не в силах ничего понять, а потом гладил ее по голове, называл «корициму» и начинал подбрасывать в воздух. Пелагия не могла понять, что за удовольствие оба находят в этом, но некоторые вещи необъяснимы, а пронзительные радостные вскрики Лемони служили окончательным волеизъявлением невероятного.
– Я видела здоровенную, рогатую, ржавую кругляку! – сообщила Лемони капитану. – И я по ней лазила!
– Она говорит, что видела здоровенную, рогатую, ржавую круглую железяку и лазила по ней, – перевела Пелагия.
Карло и капитан обменялись взглядами и побледнели.
– Она нашла мину, – сказал Карло.
– Спроси ее, где это было – на берегу? – сказал Корелли, обращаясь к Пелагии.
– Где это, на берегу? – спросила та.
– Да, да, да! – радостно проговорила Лемони, добавив: – А я лазила по ней!
Корелли достаточно понимал греческий, чтобы распознать слово «да»; он внезапно поднялся, а потом так же неожиданно сел.
– Puttana! – воскликнул он, подхватив девочку на руки и крепко прижав ее. – Она могла погибнуть.
Карло изложил это более реалистично.
– Она должна была погибнуть. Это просто чудо. – Он закатил глаза и прибавил: – Рогсо dio!
– Puttana! Puttana, puttana! – приглушенным голосом не к месту распевала Лемони, прижатая к груди капитана.
– Антонио, сколько раз тебе говорить, чтобы ты не употреблял плохих слов при ребенке? Что, по-твоему, скажет ее отец, когда она придет домой с такими словечками?
Корелли пристыженно взглянул на нее, а потом ухмыльнулся.
– Наверное, он скажет: «Какой шлюхин сын научил мою девочку говорить "шлюха"?»
В деревне не нашлось никого, кто отказался бы присоединиться к растянувшейся гурьбе любопытных, что, извиваясь по утесам, спускалась к отмели. Внизу они принялись показывать пальцами и кричать: «Вон она, вон мина!» Действительно, мина уселась с обманчивым видом своей уместности и невинности на самом краю спесивого моря. Шар в рост человека, немного приплюснутый сверху, усаженный тупыми рогами, отчего напоминал неестественно огромный конский каштан или громадного морского ежа, чьи колючки только что вырвались из схватки с армейским цирюльником.
Жители столпились вокруг на почтительном расстоянии, а капитан с Карло подошли ближе осмотреть ее.
– Как думаешь, сколько тут взрывчатки? – спросил Карло.
– Бог его знает, – ответил капитан. – На линкор хватит. Придется оцепить ее и взорвать. Не представляю, как еще ее обезвредить.
– Великолепно! – воскликнул Карло. Несмотря на ужасы Албании, он до глубины души любил взрывы и не утратил мальчишеского восторга перед безвредным разрушением.
– Возвращайся на базу и возьми динамит, бикфордов шнур и один электрический плунжер. Я останусь здесь и организую жителей.
– Турецкая, – сказал Карло, показывая на витые буквы, которые всё еще были заметны под обширными хлопьями и оспинами ржавчины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145