Он знал, что их генералы старомодны и лишены вдохновения, лично убедился, что солдаты недисциплинированны, капризны и себе на уме, и в Северной Африке устраивал так, что во время серьезных операций их держали подальше от передовой. Подобно Богу, полагавшему на небе радугу, чтобы напомнить израильтянам, кто – хозяин, Гитлер послал в Ликзури три тысячи гренадеров 996-го полка под командованием полковника Барга.
Их не любили, хотя отношения между немцами и итальянцами внешне оставались дружескими и в духе сотрудничества. Немцы считали итальянцев негроидами низшей расы, а итальянцев приводил в недоумение нацистский культ смерти. Ремни и форма, мрачно украшенные черепами с костями, поражали их своей патологией, равно как и железная дисциплина, не рассуждающее и раздражающее единообразие взглядов, разговоров и непостижимая страсть к гегемонии. Итальянцы, заядлые любители обнимать друг друга за плечи, не испытывали подобной склонности в обществе немца, будто их могло дернуть током, рука превратилась бы в лед, или затерялась в пустоте. По вечерам можно было слышать «Лили Марлен», доносившуюся из солдатских столовых, оживленную болтовню, раскаты смеха, шумное веселье – но то был отдельный мир. В дневное время немцы были серьезны, иронии не понимали, вежливо обижались, были холодны и грубо рациональны с местным населением. Капитан Корелли подружился с одним – юношей, немного говорившим по-итальянски, – и обнаружил, что тот становится нормальным человеком, только когда сбрасывает форму, надевает плавки и плещется в море.
Гюнтер Вебер отчаянно хотел быть блондином и по этой причине часто посещал в свободные от службы часы пляжи, залитые солнцем, надеясь, что солнце обесцветит его волосы. Не мог он сделать одного – превратить свои карие глаза в не вызывающие подозрений арийские голубые. И там, на отмели лепадийской бухты, он познакомился с человеком, ставшим его другом, которого ему суждено было предать поцелуем Иуды – вихрем пуль, что открывали алые кровоточащие рты в телах товарищей, которых он успел полюбить.
Лепадийская бухта расположена неподалеку от Ликзури, ниже монастыря, где Антимос Куруклис беседовал с Господом. Выше на нее выходит разрушенный коринфский город на холмах Пале, где в классические времена процветал девственный культ Персефоны. Отлогий берег изящно изгибается, а на одной оконечности находился изъеденный морем камень, очень похожий на потерпевший крушение накренившийся галеон. Камень этот идеально придуман природой для того, чтобы сидеть на нем под солнцем и вглядываться за кромку незаполняемой житницы моря, где в водорослях мечутся сотни крохотных рыбешек.
Гюнтер Вебер сидел на корме этого окаменевшего корабля, когда услышал звук мотора итальянского грузовика, подъехавшего с другой стороны пустоши, поросшей жесткой травой. Из кузова высыпался веселый груз певцов и шлюх.
Этих шлюх можно было бы назвать свеженькими, только из Северной Африки, если бы не вопиющая неточность выражения «свеженькие». Сожранная кусачими насекомыми и стертая непереносимой сухой жарой серой пустыни, эта партия выдохшихся, но добродушных кисок недавно прибыла в новый островной рай, все еще не веря в свой счастливый случай. В узких платьях, с лицами, наштукатуренными пудрой и румянами, с губами в форме карикатурного лука Купидона, они приходили в восторг от того, как у старых крестьян отвисают челюсти, когда они, вихляя бедрами, дефилируют мимо со своими зонтиками от солнца. Они обожали свежий вкус воды, шелковистое прикосновение моря, когда плавали бесстыдно обнаженными, и компанейскую вялость солдатских борделей в минуты праздности, когда они лежали, крася ногти и жалуясь на мужчин вообще и в частности. Больше всего им нравилось подцеплять болезни – тогда военные врачи отдавали вынужденный приказ о периоде восстановления и можно было неделю-другую не работать. Не нужно было рано вставать, ездить, как скот, с одной базы на другую, возвращаться домой только для дальнейших заездов по пихательной атлетике с неизменным репертуаром мычанья. Все их существование сводилось лишь к трению (неудивительно, что кожа у них была гладкой) и вечности потолков.
Подобно юному немецкому гренадеру, все шлюхи хотели быть блондинками, но они достигали результата, за которым он гнался с помощью солнца, остервенело красясь перекисью. Темные кусочки у корней на проборах их ломких, огрубевших волос придавали им огорченно-прискорбное выражение: словно талантливому, но не имеющему стимула к творчеству художнику, не хватило того последнего толчка, что мог бы довести до конца иллюзию искусной выдумки.
Красота этих утомленных и вместе с тем солнцелюбивых цветков была совершенно самопроизводимой и самосохраняемой. Казалось, будто по прихотливому волшебству колдовского заклинания они окутаны мерцающим светом обманчивой паутинки юности и очарования, – на самом же деле это достигалось сознательно прилагаемыми усилиями и являлось скорее результатом упорства, нежели надежды. Это было тщетно, но им хотелось верить, что нет. Преданное исполнение профессиональных обязанностей поддерживало стройность и гибкость их тел, но появлялись неизгладимые морщинки в уголках глаз, небольшие мешочки под грудью – там, где она начинала чуть заметно обвисать. У них были белые чистые зубы, но даже искренние улыбки выглядели заученными. Ноги и подмышки были выбриты, от них пахло оранжереей, забитой гиацинтами, и они так благоговейно подстригали и придавали форму волосам на лобке, что солдаты, которым нравилось прорывать нору и исчезать в добротной, обильной, откровенной муфте, уходили от них в грустной задумчивости – словно их обманули и проникновения не произошло. Эти женщины сияли чистотой, и Корелли иногда привозил их на грузовике на пляж вместе со своим оперным кружком, поскольку ему казалось, что это их подбодрит. Женщины, многоопытные в разнообразии мужской идиосинкразии, соглашались – жизнь вечно накатывала на них, толкая туда-сюда, как водоросли на краю прилива, а мужчины были пасущейся рыбой, их поедавшей.
Гюнтер Вебер наблюдал со своего камня, как компания итальянских солдат открыла бутылки с вином, принялась размахивать руками и распевать. От них отделились нагие нимфы и побежали в море, визжа и неумело брызгаясь друг в друга, а он смотрел и улыбался с чувством превосходства, размышляя о том, что все итальянцы – сумасшедшие. Так решили в столовой – решила вся нация воссоединившегося немецкого народа: итальянцы – как дети, которых в конце вечеринки отошлют домой с воздушным шариком и леденцом на палочке, зажатыми в их липких пальцах. Получат Албанию и что-нибудь еще, в обладании чем фюрер не видит никакого смысла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Их не любили, хотя отношения между немцами и итальянцами внешне оставались дружескими и в духе сотрудничества. Немцы считали итальянцев негроидами низшей расы, а итальянцев приводил в недоумение нацистский культ смерти. Ремни и форма, мрачно украшенные черепами с костями, поражали их своей патологией, равно как и железная дисциплина, не рассуждающее и раздражающее единообразие взглядов, разговоров и непостижимая страсть к гегемонии. Итальянцы, заядлые любители обнимать друг друга за плечи, не испытывали подобной склонности в обществе немца, будто их могло дернуть током, рука превратилась бы в лед, или затерялась в пустоте. По вечерам можно было слышать «Лили Марлен», доносившуюся из солдатских столовых, оживленную болтовню, раскаты смеха, шумное веселье – но то был отдельный мир. В дневное время немцы были серьезны, иронии не понимали, вежливо обижались, были холодны и грубо рациональны с местным населением. Капитан Корелли подружился с одним – юношей, немного говорившим по-итальянски, – и обнаружил, что тот становится нормальным человеком, только когда сбрасывает форму, надевает плавки и плещется в море.
Гюнтер Вебер отчаянно хотел быть блондином и по этой причине часто посещал в свободные от службы часы пляжи, залитые солнцем, надеясь, что солнце обесцветит его волосы. Не мог он сделать одного – превратить свои карие глаза в не вызывающие подозрений арийские голубые. И там, на отмели лепадийской бухты, он познакомился с человеком, ставшим его другом, которого ему суждено было предать поцелуем Иуды – вихрем пуль, что открывали алые кровоточащие рты в телах товарищей, которых он успел полюбить.
Лепадийская бухта расположена неподалеку от Ликзури, ниже монастыря, где Антимос Куруклис беседовал с Господом. Выше на нее выходит разрушенный коринфский город на холмах Пале, где в классические времена процветал девственный культ Персефоны. Отлогий берег изящно изгибается, а на одной оконечности находился изъеденный морем камень, очень похожий на потерпевший крушение накренившийся галеон. Камень этот идеально придуман природой для того, чтобы сидеть на нем под солнцем и вглядываться за кромку незаполняемой житницы моря, где в водорослях мечутся сотни крохотных рыбешек.
Гюнтер Вебер сидел на корме этого окаменевшего корабля, когда услышал звук мотора итальянского грузовика, подъехавшего с другой стороны пустоши, поросшей жесткой травой. Из кузова высыпался веселый груз певцов и шлюх.
Этих шлюх можно было бы назвать свеженькими, только из Северной Африки, если бы не вопиющая неточность выражения «свеженькие». Сожранная кусачими насекомыми и стертая непереносимой сухой жарой серой пустыни, эта партия выдохшихся, но добродушных кисок недавно прибыла в новый островной рай, все еще не веря в свой счастливый случай. В узких платьях, с лицами, наштукатуренными пудрой и румянами, с губами в форме карикатурного лука Купидона, они приходили в восторг от того, как у старых крестьян отвисают челюсти, когда они, вихляя бедрами, дефилируют мимо со своими зонтиками от солнца. Они обожали свежий вкус воды, шелковистое прикосновение моря, когда плавали бесстыдно обнаженными, и компанейскую вялость солдатских борделей в минуты праздности, когда они лежали, крася ногти и жалуясь на мужчин вообще и в частности. Больше всего им нравилось подцеплять болезни – тогда военные врачи отдавали вынужденный приказ о периоде восстановления и можно было неделю-другую не работать. Не нужно было рано вставать, ездить, как скот, с одной базы на другую, возвращаться домой только для дальнейших заездов по пихательной атлетике с неизменным репертуаром мычанья. Все их существование сводилось лишь к трению (неудивительно, что кожа у них была гладкой) и вечности потолков.
Подобно юному немецкому гренадеру, все шлюхи хотели быть блондинками, но они достигали результата, за которым он гнался с помощью солнца, остервенело красясь перекисью. Темные кусочки у корней на проборах их ломких, огрубевших волос придавали им огорченно-прискорбное выражение: словно талантливому, но не имеющему стимула к творчеству художнику, не хватило того последнего толчка, что мог бы довести до конца иллюзию искусной выдумки.
Красота этих утомленных и вместе с тем солнцелюбивых цветков была совершенно самопроизводимой и самосохраняемой. Казалось, будто по прихотливому волшебству колдовского заклинания они окутаны мерцающим светом обманчивой паутинки юности и очарования, – на самом же деле это достигалось сознательно прилагаемыми усилиями и являлось скорее результатом упорства, нежели надежды. Это было тщетно, но им хотелось верить, что нет. Преданное исполнение профессиональных обязанностей поддерживало стройность и гибкость их тел, но появлялись неизгладимые морщинки в уголках глаз, небольшие мешочки под грудью – там, где она начинала чуть заметно обвисать. У них были белые чистые зубы, но даже искренние улыбки выглядели заученными. Ноги и подмышки были выбриты, от них пахло оранжереей, забитой гиацинтами, и они так благоговейно подстригали и придавали форму волосам на лобке, что солдаты, которым нравилось прорывать нору и исчезать в добротной, обильной, откровенной муфте, уходили от них в грустной задумчивости – словно их обманули и проникновения не произошло. Эти женщины сияли чистотой, и Корелли иногда привозил их на грузовике на пляж вместе со своим оперным кружком, поскольку ему казалось, что это их подбодрит. Женщины, многоопытные в разнообразии мужской идиосинкразии, соглашались – жизнь вечно накатывала на них, толкая туда-сюда, как водоросли на краю прилива, а мужчины были пасущейся рыбой, их поедавшей.
Гюнтер Вебер наблюдал со своего камня, как компания итальянских солдат открыла бутылки с вином, принялась размахивать руками и распевать. От них отделились нагие нимфы и побежали в море, визжа и неумело брызгаясь друг в друга, а он смотрел и улыбался с чувством превосходства, размышляя о том, что все итальянцы – сумасшедшие. Так решили в столовой – решила вся нация воссоединившегося немецкого народа: итальянцы – как дети, которых в конце вечеринки отошлют домой с воздушным шариком и леденцом на палочке, зажатыми в их липких пальцах. Получат Албанию и что-нибудь еще, в обладании чем фюрер не видит никакого смысла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145