Деньги, которые он носил при себе в кожаном мешочке, и деревянный ящичек с оставшимся набором букв Мельцер спрятал под матрасом. Туда же отправилась жестяная коробочка с сажей для печати.
Когда Мельцер проснулся, солнце уже почти закатилось. Внизу в зале он поужинал. Ужин состоял преимущественно из мучных блюд, которые, приготовленные с различными пряностями и смешанные с моллюсками и другими морепродуктами, представляли собой настоящее наслаждение для языка. И только вино, которое подали зеркальщику, немного разочаровало его кислым вкусом, поскольку хозяин настоял на том, чтобы по обычаю страны смешать вино с водой – трактирщик дал понять, что пить вино неразбавленным считается неприличным.
Мельцер не представлял себе, каким образом будет разыскивать дочь. Он даже некоторым образом опасался встречи; все-таки она убежала от него, можно сказать, разгневанная. Не зная, что предпринять, он набросил свой бархатный камзол с широкими рукавами, в котором чувствовал себя богаче, ведь венецианцы одевались – насколько Мельцер успел заметить – лучше, чем жители всех остальных городов земли. Каждый вел себя, словно князек, а этикет, которого в других местах придерживалась только знать, был известен даже простым людям в самых узеньких улочках.
Больше всего поразили Мельцера знатные дамы, каждая из которых, словно dogaressа фланировала по площадям в сопровождении одной или нескольких служанок. Он поймал себя на том, что слишком пристально разглядывал ту или иную женщину только потому, что она была в некоторой степени схожа с Симонеттой.
Мельцер с огромным удовольствием посмотрел бы Дворец дожей, ради которого люди приезжали издалека, чтобы потом рассказать всему миру, какое чудо архитектуры удалось создать венецианцам, но день заканчивался непривычно быстро. Хотя факелы озаряли стены домов и каналы мягким светом и все больше жителей выходили на улицы, зеркальщик был человеком осторожным и поэтому предпочел вернуться на кампо Сан-Захария.
На постоялом дворе «Санта-Кроче» тоже царило оживление, и только теперь, при свете бесчисленного множества свечей, зеркальщик осознал, какая роскошь его окружала. Постоялый двор – слишком простое название для этого места, в другом городе это здание назвали бы дворцом. Но венецианцы привыкли к роскоши. Чего стоил один только пол в зале – это было просто произведение искусства. Хитрые рабочие выложили его прямоугольными и квадратными плитками prospettico , то есть с перспективой – впереди большие, дальше маленькие – что создавало у входящего впечатление, будто он находится в длинном зале, хотя комната была маленькой и квадратной. Этот фокус рабочие подсмотрели у многочисленных художников, приезжавших в Венецию со всего света и в последнее время соревновавшихся в умении придать своим картинам глубину.
В зале, где Мельцер обедал, теперь собрались итальянцы и греки, но большей частью все же трапезничали немцы и фламандцы. Помещение сверкало теплыми цветами. Пол был сделан из красного мрамора, а стены обиты золотой и красной кожей с узорами из парчи. Сделанные из черного и красного дерева, украшенные звериными головами, инкрустированные другими сортами дерева, слоновой костью и серебром, столы и стулья ни капли не были похожи на те, к которым Мельцер привык дома, на Рейне. Все предметы мебели были абсолютно разными, и каждый мог с полным правом считаться произведением искусства.
Хотя в зале и было довольно шумно, все же гул голосов не мог сравниться с горячностью споров на византийских постоялых дворах. В основном причина заключалась в том, что большинство постояльцев здесь приехали из-за Альп, где люди остерегались следовать поговорке «что на уме, то и на языке». К тому же речь шла в основном о деньгах и делах – вещах, о которых лучше говорить негромко.
Поэтому посланник дожа, в коротком плаще из бархата и шелковых чулках, вбежав в зал, привлек к себе всеобщее внимание. Он стал громко звать мессира Мейтенса: у «Sua Altezza» , то есть дожа Фоскари, снова сильный приступ шума в ушах, и медик должен немедленно явиться во дворец со своей микстурой.
Мельцер подошел к посланнику.
– Вы звали мессира Мейтенса, медика?
– Где медик? Пусть поторопится. Вы его знаете?
– Еще бы мне его не знать! Но я не ожидал, что он здесь. Я сам только что приехал.
Откуда-то показался хозяин, худощавый человек в плаще без рукавов и в круглой пышной шапочке на голове. Хозяин объяснил посланнику, что медик вот-вот вернется, что у него всегда один и тот же распорядок дня: он уходит около полудня и возвращается с наступлением темноты.
Хозяин еще не закончил говорить, когда в зал вошел Крестьен Мейтенс.
– Вы здесь, Мейтенс?! – бросился Мельцер ему навстречу. – Как тесен мир!
И тут же добавил:
– Вы знаете что-нибудь об Эдите?
Медик отвел Мельцера в сторону, обняв, словно старого друга.
– Мне нужно многое вам рассказать. Идемте со мной! Тут к ним подошел важный посланник и высокомерным тоном, делая паузу после каждого слова, заявил:
– Sua Altezza , дож Франческо Фоскари, повелевает вам, медику Мейтенсу, немедленно отправляться в палаццо Дукале вместе со своей водичкой. Сегодня у дожа очень сильный приступ шума в ушах.
Мельцер украдкой бросил на медика взгляд и усмехнулся:
– Неплохой пациент, Мейтенс!
– Но очень тяжелый! – ответил Крестьен. И, обратившись к важному посланнику, произнес:
– Скажите дожу, что я иду.
Мельцера шум в ушах дожа интересовал намного меньше, чем судьба дочери, поэтому он потянул медика за рукав и повторил:
– Говорите же, что вам известно об Эдите! Где она? Что с ней случилось?
– Я не знаю, где она находится в данный момент, – ответил Мейтенс. – Уже три дня как Эдита словно сквозь землю провалилась. Уже три дня я прочесываю все улочки и площади города, чтобы разыскать ее. Пока что безуспешно.
– Бог мой! – прошептал Мельцер.
– Мы найдем ее! – попытался успокоить зеркальщика Мейтенс. – Намного важнее другое: Эдита снова может говорить!
Мельцер поглядел на медика так, словно не понял его слов.
– Она может говорить! – воскликнул Крестьен, тряся Мелыцера за обе руки, словно пытаясь разбудить его.
– Она может говорить? – пробормотал зеркальщик. – Как же это возможно? Эдита может говорить?
И он засмеялся громким неестественным смехом, как человек, опасающийся, что радостная новость окажется неправдой.
– Эдита может говорить! – По лицу Мельцера текли слезы радости. Вдруг он остановился и серьезно произнес:
– Не могу в это поверить. Скажите мне всю правду, что случилось с Эдитой? Почему она вдруг снова обрела дар речи?
Мейтенс стал серьезным.
– Это долгая история. Идемте со мной во дворец к дожу. По дороге я все вам расскажу. Идемте!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Когда Мельцер проснулся, солнце уже почти закатилось. Внизу в зале он поужинал. Ужин состоял преимущественно из мучных блюд, которые, приготовленные с различными пряностями и смешанные с моллюсками и другими морепродуктами, представляли собой настоящее наслаждение для языка. И только вино, которое подали зеркальщику, немного разочаровало его кислым вкусом, поскольку хозяин настоял на том, чтобы по обычаю страны смешать вино с водой – трактирщик дал понять, что пить вино неразбавленным считается неприличным.
Мельцер не представлял себе, каким образом будет разыскивать дочь. Он даже некоторым образом опасался встречи; все-таки она убежала от него, можно сказать, разгневанная. Не зная, что предпринять, он набросил свой бархатный камзол с широкими рукавами, в котором чувствовал себя богаче, ведь венецианцы одевались – насколько Мельцер успел заметить – лучше, чем жители всех остальных городов земли. Каждый вел себя, словно князек, а этикет, которого в других местах придерживалась только знать, был известен даже простым людям в самых узеньких улочках.
Больше всего поразили Мельцера знатные дамы, каждая из которых, словно dogaressа фланировала по площадям в сопровождении одной или нескольких служанок. Он поймал себя на том, что слишком пристально разглядывал ту или иную женщину только потому, что она была в некоторой степени схожа с Симонеттой.
Мельцер с огромным удовольствием посмотрел бы Дворец дожей, ради которого люди приезжали издалека, чтобы потом рассказать всему миру, какое чудо архитектуры удалось создать венецианцам, но день заканчивался непривычно быстро. Хотя факелы озаряли стены домов и каналы мягким светом и все больше жителей выходили на улицы, зеркальщик был человеком осторожным и поэтому предпочел вернуться на кампо Сан-Захария.
На постоялом дворе «Санта-Кроче» тоже царило оживление, и только теперь, при свете бесчисленного множества свечей, зеркальщик осознал, какая роскошь его окружала. Постоялый двор – слишком простое название для этого места, в другом городе это здание назвали бы дворцом. Но венецианцы привыкли к роскоши. Чего стоил один только пол в зале – это было просто произведение искусства. Хитрые рабочие выложили его прямоугольными и квадратными плитками prospettico , то есть с перспективой – впереди большие, дальше маленькие – что создавало у входящего впечатление, будто он находится в длинном зале, хотя комната была маленькой и квадратной. Этот фокус рабочие подсмотрели у многочисленных художников, приезжавших в Венецию со всего света и в последнее время соревновавшихся в умении придать своим картинам глубину.
В зале, где Мельцер обедал, теперь собрались итальянцы и греки, но большей частью все же трапезничали немцы и фламандцы. Помещение сверкало теплыми цветами. Пол был сделан из красного мрамора, а стены обиты золотой и красной кожей с узорами из парчи. Сделанные из черного и красного дерева, украшенные звериными головами, инкрустированные другими сортами дерева, слоновой костью и серебром, столы и стулья ни капли не были похожи на те, к которым Мельцер привык дома, на Рейне. Все предметы мебели были абсолютно разными, и каждый мог с полным правом считаться произведением искусства.
Хотя в зале и было довольно шумно, все же гул голосов не мог сравниться с горячностью споров на византийских постоялых дворах. В основном причина заключалась в том, что большинство постояльцев здесь приехали из-за Альп, где люди остерегались следовать поговорке «что на уме, то и на языке». К тому же речь шла в основном о деньгах и делах – вещах, о которых лучше говорить негромко.
Поэтому посланник дожа, в коротком плаще из бархата и шелковых чулках, вбежав в зал, привлек к себе всеобщее внимание. Он стал громко звать мессира Мейтенса: у «Sua Altezza» , то есть дожа Фоскари, снова сильный приступ шума в ушах, и медик должен немедленно явиться во дворец со своей микстурой.
Мельцер подошел к посланнику.
– Вы звали мессира Мейтенса, медика?
– Где медик? Пусть поторопится. Вы его знаете?
– Еще бы мне его не знать! Но я не ожидал, что он здесь. Я сам только что приехал.
Откуда-то показался хозяин, худощавый человек в плаще без рукавов и в круглой пышной шапочке на голове. Хозяин объяснил посланнику, что медик вот-вот вернется, что у него всегда один и тот же распорядок дня: он уходит около полудня и возвращается с наступлением темноты.
Хозяин еще не закончил говорить, когда в зал вошел Крестьен Мейтенс.
– Вы здесь, Мейтенс?! – бросился Мельцер ему навстречу. – Как тесен мир!
И тут же добавил:
– Вы знаете что-нибудь об Эдите?
Медик отвел Мельцера в сторону, обняв, словно старого друга.
– Мне нужно многое вам рассказать. Идемте со мной! Тут к ним подошел важный посланник и высокомерным тоном, делая паузу после каждого слова, заявил:
– Sua Altezza , дож Франческо Фоскари, повелевает вам, медику Мейтенсу, немедленно отправляться в палаццо Дукале вместе со своей водичкой. Сегодня у дожа очень сильный приступ шума в ушах.
Мельцер украдкой бросил на медика взгляд и усмехнулся:
– Неплохой пациент, Мейтенс!
– Но очень тяжелый! – ответил Крестьен. И, обратившись к важному посланнику, произнес:
– Скажите дожу, что я иду.
Мельцера шум в ушах дожа интересовал намного меньше, чем судьба дочери, поэтому он потянул медика за рукав и повторил:
– Говорите же, что вам известно об Эдите! Где она? Что с ней случилось?
– Я не знаю, где она находится в данный момент, – ответил Мейтенс. – Уже три дня как Эдита словно сквозь землю провалилась. Уже три дня я прочесываю все улочки и площади города, чтобы разыскать ее. Пока что безуспешно.
– Бог мой! – прошептал Мельцер.
– Мы найдем ее! – попытался успокоить зеркальщика Мейтенс. – Намного важнее другое: Эдита снова может говорить!
Мельцер поглядел на медика так, словно не понял его слов.
– Она может говорить! – воскликнул Крестьен, тряся Мелыцера за обе руки, словно пытаясь разбудить его.
– Она может говорить? – пробормотал зеркальщик. – Как же это возможно? Эдита может говорить?
И он засмеялся громким неестественным смехом, как человек, опасающийся, что радостная новость окажется неправдой.
– Эдита может говорить! – По лицу Мельцера текли слезы радости. Вдруг он остановился и серьезно произнес:
– Не могу в это поверить. Скажите мне всю правду, что случилось с Эдитой? Почему она вдруг снова обрела дар речи?
Мейтенс стал серьезным.
– Это долгая история. Идемте со мной во дворец к дожу. По дороге я все вам расскажу. Идемте!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114