– Не упустите такой минуты, – говорил он, – у него уже пульс совсем ненадёжный, – и затем лекарь начал беседовать с Порохонцевым и другими, которые, придя навестить Ахиллу, никак не могли себе представить, что он при смерти, и вдобавок при смерти от простуды! Он, богатырь, умрёт, когда Данилка, разделявший с ним холодную ванну, сидит в остроге здоров-здоровешенек. Лекарь объяснял это тем, что Ахилла давно был сильно потрясён и расстроен.
– Да, да, да, вы говорили… – у него возвышенная чувствительность, – пролепетал Захария.
– Странная болезнь, – заметил Порохонцев, – и тут все новое! Я сколько лет живу и не слыхал такой болезни.
– Да, да, да… – поддержал его Захария, – утончаются обычаи жизни и усложняются болезни.
Дьякон тихо открыл глаза и прошептал:
– Дайте мне питки!
Ему подали металлическую кружку, к которой он припал пламенными губами и, жадно глотая клюковное питьё, смотрел на всех воспалёнными глазами.
– Что, наш орган дорогой, как тебе теперь? – участливо спросил его голова.
– Огустел весь, – тяжело ответил дьякон и через минуту совсем неожиданно заговорил в повествовательном тоне: – Я после своей собачонки Какваски… – когда её мальпост колесом переехал… хотел было себе ещё одного пёсика купить… Вижу в Петербурге на Невском собачея… и говорю: «Достань, говорю, мне… хорошенькую собачку…» А он говорит: «Нынче, говорит, собак нет, а теперь, говорит, пошли все понтёра и сетера»… – «А что, мол, это за звери?..» – «А это те же самые, говорит, собаки, только им другое название».
Дьякон остановился.
– Вы это к чему же говорите? – спросил больного смелым, одушевляющим голосом лекарь, которому казалось, что Ахилла бредит.
– А к тому, что вы про новые болезни рассуждали: все они… как их ни называй, клонят к одной предместности – к смерти…
И с этим дьякон опять забылся и не просыпался до полуночи, когда вдруг забредил:
– Аркебузир, аркебузир… пошёл прочь, аркебузир!
И с этим последним словом он вскочил и, совершенно проснувшись, сел на постели.
– Дьякон, исповедайся, – сказал ему тихо Захария.
– Да, надо, – сказал Ахилла, – принимайте скорее, – исповедаюсь, чтоб ничего не забыть, – всем грешен, простите, Христа ради, – и затем, вздохнув, добавил: – Пошлите скорее за отцом протопопом.
Грацианский не заставил себя долго ждать и явился.
Ахилла приветствовал протоиерея издали глазами, попросил у него благословения и дважды поцеловал его руку.
– Умираю, – произнёс он, – желал попросить вас, простите: всем грешен.
– Бог вас простит, и вы меня простите, – отвечал Грацианский.
– Да я ведь и не злобствовал… но я рассужденьем не всегда был понятен…
– Зачем же конфузить себя… У вас благородное сердце…
– Нет, не стоит сего… говорить, – перебил, путаясь, дьякон. – Все я не тем занимался, чем следовало… и напоследях… серчал за памятник… Пустая фантазия: земля и небо сгорят, и все провалится. Какой памятник! То была одна моя несообразность!
– Он уже мудр! – уронил, опустив головку, Захария. Дьякон метнулся на постели.
– Простите меня, Христа ради, – возговорил он спешно, – и не вынуждайте себя быть здесь, меня опять распаляет недуг… Прощайте!
Учёный протопоп благословил умирающего, а Захария пошёл проводить Грацианского и, переступив обратно за порог, онемел от ужаса:
Ахилла был в агонии и в агонии не столько страшной, как поражающей: он несколько секунд лежал тихо и, набрав в себя воздуху, вдруг выпускал его, протяжно издавая звук: «у-у-у-х!», причём всякий раз взмахивал руками и приподнимался, будто от чего-то освобождался, будто что-то скидывал.
Захария смотрел на это, цепенея, а утлые доски кровати все тяжче гнулись и трещали под умирающим Ахиллой, и жутко дрожала стена, сквозь которую точно рвалась на простор долго сжатая стихийная сила.
– Уж не кончается ли он? – хватился Захария и метнулся к окну, чтобы взять маленький требник, но в это самое время Ахилла вскрикнул сквозь сжатые зубы:
– Кто ты, огнелицый? Дай путь мне!
Захария робко оглянулся и оторопел, огнелицего он никого не видал, но ему показалось со страху, что Ахилла, вылетев сам из себя, здесь же где-то с кем-то боролся и одолел…
Робкий старичок задрожал всем телом и, закрыв глаза, выбежал вон, а через несколько минут на соборной колокольне заунывно ударили в колокол по умершем Ахилле.
Глава 20
Старогородская хроника кончается, и последнею её точкой должен быть гвоздь, забитый в крышку гроба Захарии.
Тихий старик не долго пережил Савелия и Ахиллу. Он дожил только до великого праздника весны, до Светлого Воскресения, и тихо уснул во время самого богослужения.
Старогородской поповке настало время полного обновления.

Примечания
Впервые начало хроники (книга первая) напечатано в журнале «Отечественные записки» (1867, №№3-4) под названием «Чающие движения воды. Романическая хроника». Вслед за тем, в переработанном виде, I-VIII главы её под названием «Божедомы (Эпизоды из неоконченного романа „Чающие движения воды“)» появились в журнале «Литературная библиотека», 1868, №№1-2. Дальнейшее печатание было прекращено с закрытием журнала. Полностью хроника была помещена в журнале «Русский вестник», 1872, №№4-7 с посвящением писателю графу А. К. Толстому.
В первой редакции хроники жизнь Старгорода описывалась подробнее. Позднее Лесков сосредоточил внимание на судьбе «старгородской поповки», главным образом на судьбе священника Савелия Туберозова. Развёрнутая в первой редакции история Константина Пизонского и Платониды послужила сюжетом для самостоятельной повести «Котин доилец и Платонида» (1867). В окончательную редакцию «Соборян», как главы II-V второй части, вошёл с изменением текста третий очерк из хроники «Старые годы в селе Плодомасове» – «Плодомасовские карлики» (1869).
Примечания даны в тексте.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89